Одной из наиболее проблемных и болезненных тем в российской историографии остается проблема коллаборационизма. В советский период эта тема изучалась мало, и коллаборационизм трактовался однозначно как измена, предательство. Специальных работ по теме практически не было, в общих работах коллаборационизм обычно упоминался в связи с описанием фашистской оккупации. Авторы неизменно подчеркивали незначительную численность пошедших на сотрудничество с противником, неприязнь по отношению к ним со стороны большинства советского народа. В литературе советского периода масштаб коллаборационизма приуменьшался. В толковых словарях послевоенного времени отсутствовал даже сам термин «коллаборационизм» (явление), при этом раскрывалось понятие «коллаборационист» (личность).
На рубеже 1980-1990-х гг. проблема коллаборационизма попала в сферу научных интересов историков и стала предметом специального научного анализа в отечественной историографии. На сегодняшний день вопросы сотрудничества советских граждан с противником вызывают интерес российских историков, в научный оборот вводятся неизвестные ранее факты, публикуются документы, изданы на русском языке работы зарубежных авторов и эмигрантов. Отмеченные обстоятельства стали предпосылками для развития историографии проблемы коллаборационизма в отечественной исторической науке.
На рубеже веков были изданы специальные работы, посвященные проблеме коллаборационизма, защищены первые кандидатские и докторские диссертации по этой теме. О.Ю. Макаров отмечает, что «отказ от идеологических клише и привлечение новых источников позволили прийти к более достоверным выводам о масштабе и причинах данного явления. Отечественная историография коллаборационизма в целом приняла методику разграничения понятий «коллаборационизм» в значении сознательное предательство, наносившее вред борьбе СССР с гитлеровской агрессией, и «сотрудничество» в значении вынужденное взаимодействие (к примеру, с целью выживания) с нацистским режимом» [4].
Разные подходы можно увидеть в обсуждении ряда тем, касающихся проблемы коллаборационизма. Применяя дифференцированный подход к явлению, исследователи ищут способы классифицировать поведение граждан, сотрудничавших с оккупантами. М.И. Семиряга в своей монографии, вышедшей в 2001 году, выделяет формы коллаборационизма в зависимости от их интенсивности и типа проявления. Во-первых, это местные коллаборационисты (прежде всего из национальных меньшинств). Вторую группу коллаборационистов составили те, кто после установления оккупационного режима пришли на службу ему, прежде всего в органы исполнительной власти. Третью категорию коллаборационистов образовывали те, кто принимал участие в прямых репрессиях, творившихся захватчиками [7].
Б.Н. Ковалев свою монографию, опубликованную в 2009 году в Новгороде, построил на рассмотрении девяти видов коллаборационизма. Он и ряд других исследователей предлагают выделять формы коллаборационизма в зависимости от того, в какой сфере осуществлялось сотрудничество с противником – военной, политической, административной, экономической, бытовой и т.д. [1]. Существует и иная типология, основанная на различиях в мотивах и масштабах коллаборационизма. Указывается также на разницу между «сознательным» и «вынужденным» сотрудничеством, а также на так называемый «псевдоколлаборационизм», когда в контакт с оккупантами для осуществления своих целей вступали участники движения Сопротивления.
Относительно причин сотрудничества советских граждан с оккупантами также существуют различные точки зрения. Е.Ф. Кринко отмечает, что в советской историографии причины коллаборационизма «сводились исключительно к субъективным факторам, к низменным качествам отдельных лиц - от страха и тщеславия до жажды наживы и ненависти к советской власти». Он также указывает, что «при обращении к теме происхождения и социального положения коллаборационистов подразумевалось, что в прошлом многие из них - "чаще всего уголовники, подонки общества, люди без чести и совести". Как еще более опасная категория выделялись классовые враги - бывшие купцы, кулаки и т. п. элементы» [2]. В 2000-е годы коллаборационизм наконец стал рассматриваться как явление, имеющее социальные, территориальные, этнические предпосылки и причины, а не просто маргинальное явление, форма недостойного поведения немногих личностей.
Большинство исследователей склонны считать, что причины сотрудничества были различны – от полного неприятия советского строя до простого стремления выжить в суровых условиях оккупации. Политические мотивы сотрудничества с врагом, носили либо классовый, либо националистический характер. Историки отмечают, что в сотрудничество были вовлечены представители всех социальных слоев советского общества.
Исследователи расходятся во мнениях и о том, какую оценку и характеристику следует дать проявлениям коллаборационизма. Е.Ф. Кринко пишет, что в советское время «при оценке коллаборационистов использовались понятия из судебной практики или морально-этические категории. Лица, сотрудничавшие в той или иной форме с противником, именовались "предателями", "изменниками Родины", "пособниками фашистов", "фашистскими холуями", а их наказание рассматривалось как справедливое возмездие» [2]. Противоположная точка зрения сформировалась в среде эмигрантов за рубежом, где были опубликованы работы в том числе и бывших коллаборантов. Они стремились представить свою роль в войне как борьбу за освобождение России от сталинского гнета.
В 1990-е годы обе точки зрения столкнулись в поле отечественной историографии. Вопросы формулировались прямо и остро. Так статья С.В. Кудряшова, опубликованная в 1993 году, носила название «Предатели, «освободители», или жертвы режима? Советский коллаборационизм (1941-1942)» [3]. В.В. Малиновский на страницах журнала «Вопросы истории» в 1996 году также задал вопрос: «Кто он, российский коллаборационист: патриот или предатель?» [5]. В 2000-е годы стало складываться так называемое «объективистское направление», которое предполагает при обсуждении коллаборационизма отказ от морально-этических и политико-правовых оценок и категорий. О.Ю. Макаров считает подобный подход неправильным, указывая, что эти оценки «нужно применять в контексте прошлого, а не настоящего» [4]. Сегодня исследователи скорее ищут ответ на вопрос: где среди разных проявлений коллаборационизма пролегает граница между «изменой» и «вынужденным сотрудничеством» с оккупантами.
Есть и иные вопросы, по которым ведутся дискуссии. Большие споры у историков и общественности до сих пор вызывает фигура А.А. Власова. Серьезные разногласия исследователей вызывает также численность коллаборационистов, особенно военных формирований, составленных из них.
В целом отмечается, что для современной историографии проблемы коллаборационизма характерно существование, по крайней мере, нескольких основных подходов. Е.Ф. Кринко указывает: «Часть историков сохранила приверженность традиционным стереотипам в оценках сотрудничества советских граждан с оккупантами… Другие исследователи пересмотрели многие прежние положения, например, о незначительности коллаборационистов, их причинах перехода на сторону противника, но сохранили общую негативную оценку коллаборационизма как измены родине, которой, в любом случае, нет прощения… Еще один подход основан на полной реабилитации коллаборационизма как героев антибольшевистской борьбы». Кринко также обращает внимание на свойственный молодым исследователям «объективистский» подход, о котором сказано выше [2].
Литература:
1. Ковалев Б.Н. Коллаборационизм в России в 1941-1945 гг.: типы и формы. – Великий Новгород, 2009. – 372 с.
2. Кринко Е.Ф. Коллаборационизм в СССР в годы Великой Отечественной войны и его изучение в историографии // Вопросы истории. – 2011. – № 4.
3. Кудряшов С.В. Предатели, «освободители», или жертвы режима? Советский коллаборационизм (1941-1942) // Свободная мысль. – 1993. – № 14.
4. Макаров О.Ю. Коллаборационизм и сотрудничество в Великой Отечественной войне // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. – 2011. – № 3. – С. 185-191.
5. Малиновский В.В. Кто он, российский коллаборационист: патриот или предатель? // Вопросы истории. – 1996. – № 11-12.
6. Под немцами. Воспоминания, свидетельства, документы / Сост. Александров К.М. – М., 2011.
7. Семиряга М.И. Коллаборационизм. Природа, типология и проявления в годы Второй мировой войны. – М., 2000.
8. «Свершилось. Пришли немцы!» Идейный коллаборационизм в СССР в период Великой Отечественной войны. – М.: РОССПЭН, 2012.
9. Фокин С. О феномене коллаборационизма // Свободная мысль. – 2011. – № 4. – С. 71-82.
10. Шанцева Е.Н. Историография проблемы коллаборационизма в СССР в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. // Вестник ТГУ. – 2010. – Вып. 6. – С. 284-288.
Блокада Ленинграда.
Вопросы, касающиеся блокады Ленинграда, безусловно, вызывают интерес у современных исследователей. Г.Л. Соболев в статье «Блокада Ленинграда: постижение правды», опубликованной в 2012 году, прослеживает непростую историю изучения данной темы. Автор дает обзор историографии, обозначает проблемные точки в обсуждении темы. Он обращает внимание на то, что блокада Ленинграда оказалась окружена ореолом секретности и умолчания еще в годы войны, а также на то, что с конца 1940-х до конца 1950-х изучение истории блокады было закрыто из-за последствий «ленинградского дела», фигурантов которого обвиняли в том числе и в том, что они «раздули подвиг Ленинграда в ущерб подвигу Москвы и других городов-героев» [8]. А.П. Крюковских считает, что цензурные запреты говорят о косвенном признании вины властей в том, что они допустили катастрофическое положение населения Ленинграда в первую блокадную зиму [3].
Одним из дискуссионных вопросов, возникших еще в советское время, является вопрос о смертности в блокированном Ленинграде. Чрезвычайная Комиссия по расследованию фашистских злодеяний установила ставшую официальной цифру в 632 253 человека погибших от голода в Ленинграде в годы войны и блокады [8]. Позднее, в 1960-е годы, ленинградские историки сочли, что эту цифру нельзя считать точной и на самом деле количество погибших составляет не менее 800 тысяч, а возможно и не менее миллиона человек [2]. Попытка пересмотреть официальные данные вызвала противодействие со стороны партийных органов [8]. На сегодняшний день исследователи определяют потери населения Ленинграда от голода в 700-800 тыс. человек [8].
В советское время сложился определенный канон описания блокады, распространившийся через различные формы идеологического воздействия и усвоенный позднее общественным мнением – канон, соответствовавший представлениям о героическом поведении в экстремальных ситуациях [11]. В постсоветский период историками были поставлены новые вопросы: какие факторы привели к блокаде Ленинграда? Кто несет ответственность за выпавшие на долю ленинградцев лишения и страдания? В чем (и в ком) причины неудачных попыток деблокировать Ленинград? Каковы были взаимоотношения между властью и населением в критическое время блокады? Каковы были реальные потери в рядах защитников осажденного города? [1]. Расширялась проблематика исследования и круг источников.
В последние два десятилетия появились новые, ранее не привлекавшие внимания историков темы, связанные с историей блокады Ленинграда. Следует обратить пристальное внимание на работы Н.А. Ломагина, которого считают наиболее авторитетным специалистом по теме на сегодняшний день. Его двухтомник «Неизвестная блокада» [5], вышедший в 2002 году, считается началом нового этапа изучения истории блокады, поскольку в нем исследователь поставил ранее не изученные вопросы, ввел в оборот новые документы, и «положил начало качественно новому измерению блокады» [8]. В работе освещены взаимодействие Кремля и Смольного в военные месяцы 1941 г.; отношения институтов власти в Ленинграде в период блокады, особенно в связи с обеспечением политического контроля в городе и на фронте; развитие политических (главным образом оппозиционных) настроений среди жителей Ленинграда [5].
Следует отметить и исследования С.В. Ярова «Повседневная жизнь блокадного Ленинграда» и «Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.». В первой автор описал самые разные бытовые стороны жизни в блокаде: облик города, работу транспорта, снабжение, питание, внешний облик жителей и другие аспекты. Вторая книга посвящена анализу морально-этических изменений психологического состояния блокадников, смещение в восприятии таких категорий как справедливость, милосердие, честь, честность и т.д. [10, 11].
Говоря о трудностях изучения истории блокады Ленинграда, исследователи иногда употребляют слово «страх» и его синонимы. Н.А. Ломагин пишет о боязни сказать всю правду и признать собственные ошибки со стороны властей [5]. С.В. Яров говорит об идеологическом давлении и самоцензуре авторов публикаций, выходивших до середины 1980-х гг., о попытках смягчить некоторые, особенно ужасные подробности: «Сдержанность в передаче кошмарных подробностей блокады в значительной мере была обусловлена и присущими человеку этическими запретами. Не все готовы были описывать крайние формы физиологического и нравственного распада людей, особенно родных и близких. В этом видели бестактность по отношению к жертвам войны, нарушение семейных традиций, проявление неоправданной жестокости. Этика сочувствия требует, чтобы взгляд не останавливался излишне долго на скорбных картинах агонии человеческой личности» [10].
Вопрос о настроениях ленинградцев в период блокады привлекает большое внимание исследователей. Статьи А.С. Романова посвящены пропагандистской работе в условиях блокады, а также слухам, распространявшимся в осажденном Ленинграде и борьбе с ними [6]. В целом история ленинградской блокады продолжает оставаться «неисчерпаемой темой для историков, политологов, социологов, психологов, криминологов, медиков, демографов и специалистов в области международного права» [5].
Литература:
1. Блокада рассекреченная / Сост. В. И. Демидов. – СПб, 1995.
2. Ковальчук В. М., Соболев Г. Л. Ленинградский «реквием» (о жертвах населения в Ленинграде в годы войны и блокады) // Вопросы истории. – 1965. - № 12. – С. 191-194.
3. Крюковских А. П. Ленинградская партийная организация: годы войны // Ленинградская эпопея. – СПб, 1995.
4. Кутузов А.В. Новые исследования о блокаде Ленинграда // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 2. История. – 2016. – Вып. 2. – С. 150-155.
5. Ломагин Н. А. Неизвестная блокада. Кн. 1 и 2. – СПб, 2002.
6. Романов А.С. К вопросу об отечественной историографии изучения советской пропаганды в блокадном Ленинграде // Вестник Ленинградского государственного университета им. А.С. Пушкина. – 2012. – С. 94-103.
7. Романов А.С. Устная агитация как форма противодействия слухам в блокированном Ленинграде (1941-1943) // Вестник Ленинградского государственного университета им. А.С. Пушкина. – 2013. – С. 110-118.
8. Соболев Г.Л. Блокада Ленинграда: постижение правды // Новейшая история России. – 2012. – № 2. – С. 72-87.
9. Соболев Г.Л. Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. – СПб: Изд-во СПбГУ, 2015.
10. Яров С.В. Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг. – М.: Центрполиграф; СПб: Русская тройка-СПб, 2013. – 602 с.
11. Яров С.В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда. — М.: Молодая гвардия, 2013.