Официальная политическая элита дореволюционной России целиком состояла из представителей чиновничества. Причем в формировании ее внутренней структуры важнейшую роль играл сословный принцип. Высшие ступени бюрократической иерархии традиционно занимали представители наиболее видных дворянских родов. Представители других сословий также имели шансы добиться достаточно высокого положения, причем по мере восхождения по иерархической лестнице они получали сначала личное, а затем и потомственное дворянство, однако на этом пути им приходилось преодолевать массу препятствий, в то время как военно-феодальная верхушка пользовалась режимом наибольшего благоприятствования, монополизировав не только власть, но и право на официальную политическую деятельность.
Между тем к началу ХХ века российское общество уже переросло тесные рамки феодального государства. В стране активно развивались рыночные отношения, распространившиеся не только на промышленность, но и на аграрный сектор. Миллионы людей жили в крупных городах, не слишком сильно отличавшихся от европейских. Значительную часть общества (особенно это касается "образованных" классов) охватывали не столько патронально-клиентельные, сколько вполне гражданские связи. В стране существовали даже некоторые институты гражданского общества – суды присяжных, независимая (хотя и не во всем свободная) пресса и пр. Сословный строй во многом был подточен появлением новых классов, не вписывающихся в структуру феодального общества, – рабочих, буржуазии, интеллигенции. Тем самым создавались предпосылки для изменения социального облика политической элиты, ликвидации в ней монополии бюрократии. Однако из-за того, что режим не только не способствовал этому, но, напротив, делал все, чтобы на веки вечные закрепить status quo, вместо расширения социальной базы официальной политической элиты Россия получила политическую контрэлиту[6].
|
|
Контрэлита формировалась путем создания нелегальных политических партий. Процесс этот начался еще в 70-х гг. ХIХ века (при желании его начало можно отодвинуть и на полстолетия раньше – к появлению декабристских обществ), однако необратимый характер он приобрел к началу 1900-х гг. Социальную базу этих партий составили те или иные слои интеллигенции. Российская буржуазия начала века, как и его конца, проявила почти абсолютную политическую апатию. Во многом это было обусловлено крайней неоднородностью данного класса, огромными различиями, а зачастую и прямыми противоречиями между отдельными его отрядами. Те слои российского общества, которые можно было с большей или меньшей натяжкой отнести к буржуазии, оставалась, по сути, сословиями феодального общества. Малообразованные (а иногда и вовсе необразованное) купечество, мещанство, не говоря уж о зажиточном крестьянстве, жили в мире патронально-клиентельных связей и даже не помышляли о каком-либо участии в политической жизни. Горстка же европеизированной буржуазии, которая была способна претендовать на вхождение в состав политической элиты, предпочитала устраивать свои дела не конфликтуя со всемогущей бюрократией, но напротив, вступая с нею в тесные неформальные связи.
Что же касается интеллигенции, то она, конечно, тоже была достаточно неоднородна – хотя бы в силу различий в происхождении. Например, представителям благополучных слоев общества и тем более привилегированных классов зачастую было трудно находить взаимопонимание с выходцами из низов, однако эти трудности носили исключительно содержательный, а не "лингвистический" характер, т.е. в принципе и те и другие говорили на одном языке. Самое же главное – интеллигенция как класс была порождением новейшего времени. Мировоззрение любого ее слоя плохо совмещалось с полуфеодальными порядками и, что особенно важно, требовало активного ее участия в делах общества, а следовательно, и в политической жизни.
|
|
Под традиционной классификацией политических партий начала ХХ века по идейному признаку – либералы и социалисты (социал-демократы, эсеры, анархисты и пр.) – можно обнаружить вполне четкую социальную подоплеку, которая, однако, существенно отличается от той, какую предлагают марксисты. Согласно представленной в данной статье концепции, эти партии имели своей социальной базой отнюдь не буржуазию, пролетариат и т.д., а разные слои одного и того же класса – интеллигенции. Так, либеральные организации – кадетская партия и ее предшественники – создавались представителями буржуазной интеллигенции*, выступавшими за эволюционное преобразование государства и общества. Мировоззрению же социалистов был свойствен заметный люмпенский оттенок, выражавшийся прежде всего в волюнтаризме, апологии насилия, неразборчивости в выборе средств. Характерно, что этот оттенок проступал тем более явственно, чем левее было то или иное течение (и чем, кстати, моложе были его участники). Так, организации анархистов всегда ходили по грани, за которой начиналось перерождение в обычные банды. Весьма волюнтаристские методы практиковали эсеры, отдававшие предпочтение индивидуальному террору. Грезили вооруженным восстанием и не брезговали "эксами" эсдеки-большевики. Более или менее придерживались "правил приличия" разве что эсдеки-меньшевики, да и те не демонстрировали особого пуризма. Зрелость эсдеков-большевиков по сравнению с анархистами и эсерами проявлялась в том, что индивидуалистическому волюнтаризму они противопоставляли стремление к созданию иерархизированной по военному образцу машины насилия – слепка со структуры госаппарата. Можно сказать, что анархистам и эсерам большевики противостояли как интеллигенты-протобюрократы люмпен-интеллигентам.
|
|
Внутри российской контрэлиты начала века гегемония безусловно принадлежала левому крылу – социалистические партии и возникли раньше, и численностью были поболее. Обусловливалось это несколькими причинами, и самая очевидная состояла в том, что постоянный приток выходцев из низших классов усиливал позиции в первую очередь люмпен-интеллигентов и интеллигентов-протобюрократов – как стоящих на более низкой ступени развития, чем, допустим, интеллигенты буржуазные. Но дело было не столько в этом, сколько в том, что поведение официальной бюрократической элиты, встречающей репрессиями любую попытку нарушить ее монополию на власть, ставило контрэлиту перед выбором: или она будет отвечать насилием на насилие, или ей придется отказаться от претензий на участие в политической жизни. Да и индивидуальный террор, "эксы" и т.п. потому и стали обычной практикой, что получали молчаливое одобрение интеллигентского сообщества. Наконец, пронизывающие всю общественную жизнь классовые антагонизмы – между землевладельцами-помещиками и крестьянами, между рабочими и работодателями и т.п. – самим фактом своего существования придавали больше убедительности аргументам революционеров, нежели их оппонентов-реформистов. Любой всплеск крестьянских или рабочих волнений усиливал контрэлиту в целом, но прежде всего укреплял позиции ее революционной части.
Элита и контрэлита в дореволюционной России были тесно связаны, и связь эта носила обратно пропорциональный характер. Другими словами, если первая теряла влияние, то вторая его расширяла – и наоборот. Это объяснялось тем, что они сосуществовали в едином социокультурном пространстве, рекрутируя своих "солдат" из числа т.н. "образованных классов". И если монополию на власть элите до поры удавалось удерживать за собой, то идейную гегемонию она уступила контрэлите гораздо раньше – причем в условиях, когда чиновничество уже не было отгорожено от общества ощущением собственной сословной исключительности, а следовательно, не имело иммунитета от "чуждых идейных влияний".
В 1905 г. официальная элита сдавала позиции катастрофическими темпами. Поражения в русско-японской войне, Кровавое воскресенье, беспрецедентный подъем забастовочного движения, мощные крестьянские волнения, восстания на флоте – все это ослабляло власть и усиливало напор контрэлиты. В итоге правящая элита была вынуждена идти на одну уступку за другой. Сначала она согласилась на созыв законосовещательной Государственной думы, а затем, после мощнейшей Октябрьской политической стачки, парализовавшей жизнь страны, – на придание Госдуме законодательных функций и официальное провозглашение гражданских свобод. Эти уступки, однако, раскололи контрэлиту на умеренную (либеральную) и непримиримую (социалистическую), что позволило при нейтралитете первой репрессиями загнать в гетто вторую.
Тем не менее контрэлита впервые в истории страны получила шанс частично преодолеть свой маргинальный характер и приобрести хотя бы полуофициальный статус. Две первые Думы действительно носили контрэлитный характер и фактически продолжали борьбу с официальной элитой. Лишь в результате существенного изменения избирательного закона власть смогла сформировать такой парламент, большинство в котором получили ее сторонники и представители тех сил, которые предпочитали сотрудничать, а не конфликтовать с ней. Но в корне проблема контрэлиты осталась нерешенной. В России было дозволено создание партий, однако именно партии контрэлиты (кадетская и социалистические) легализованы-то и не были. Да, представители интеллигентской оппозиции получили возможность избираться в Думу – причем не только кадеты, но и социалисты разных мастей, – но незначительность их удельного веса не оставила им никакой другой перспективы, кроме как использовать парламентскую трибуну как еще один из бастионов противостояния власти.
Таким образом, создание некоего подобия парламента привело не к ликвидации контрэлиты, а к ее временному отступлению при частичной адаптации к новым условиям. Она отступила, чтобы дожидаться своего часа. Попытки власти держать контрэлиту в ежовых рукавицах приносили только временные успехи – в виде ликвидации сети подпольных организаций социалистических партий. Полностью убрать контрэлиту с политической сцены власть была не в силах, поскольку ту порождал сам ход общественных процессов.
Час контрэлиты пробил в феврале 1917 г., когда верховная власть сумела дискредитировать себя настолько, что потеряла поддержку не только Думы, но и собственного аппарата. В один "прекрасный" день, после отречения Николая II от престола, элита и контрэлита просто поменялись местами. Точнее, традиционная бюрократическая элита перестала быть таковой, а ее место заняла контрэлита.