ПСИХОЛОГИЯ МАНИИ ВЕЛИЧИЯ

МОРДАЛЫ

У женщин иногда случается из ничто делать нечто... и они рожают. Случайно беременеют... и рожают. Поэтому большинство человечества происходит случайно. Было ничто и возникает нечто - жизнь маленького человека - новорождённого. Все новорождённые, появляясь на свет кричат и плачут по разному. Одни кричат от радости того, что родились и в этом крике содержится не просто «уа-уа!», а слышится «Я рад! Я рад!». Другие новорождённые кричат, недоумевая и в этом крике слышится интонация «Зачем Я родился! Зачем меня родили! Ведь всё равно я умру когда нибудь!» Они кричат о бессмысленности своего будущего существования, ведь взрослые их ещё не научили самозаблуждаться и самоподбадриваться. Если первые дети, которые кричат от радости, вырастают в жизнерадостных и деятельных сандвинников, то из вторых получаются философы, неудачники, алкоголики и даже наркоманы. Конечно, большинство новорождённых кричат о помощи: «Помогите мне! Помогите мне! Не беспокойте меня, ведь я прошёл такие испытания!» И им взрослые помогают так, что новорождённые засыпают и крепко спят, спят впервые в жизни на свете от своей усталости, от рождения, от той работы, которую они проделали для того, чтобы родиться. Но есть такие новорождённые, которые как бы выпадают, отличаются от общего конвейерного потока рождений. Они бывают разными. Одни вообще не кричат. Они подозрительно тихие. Другие наоборот, кричат так, что вокруг них собираются все акушерки и роженицы, приходят посмотреть любопытные. Вокруг таких родившихся существ собирается толпа, собирается некая аудитория, которая наблюдает, смотрит за тем, как это существо плачет. Оно плачет не потому, что просит о помощи, или не потому, что оно радуется своему рождению, и не потому, что задаёт всем вопрос: «Зачем, дескать вы здесь живёте, ведь всё равно умрёте?» Такое дитя плачет от удовольствия, что вокруг него собрались люди и смотрят на него. Он, как бы, чувствуя это всё больше и больше завлекает аудиторию своим плачем, хотя по настоящему такому новорождённому уже плакать не хочется. Он играет в плач, а больше он ничего делать не умеет. Играет в этот плач так, чтобы удержать вокруг себя окружающих. Удержать то внимание, которое уделяют для него окружающие люди. Такого новорождённого не устраивает просто мама. Мамы для него мало. Поэтому если он и сосёт грудь, то сосёт её обязательно тогда, когда на это могут посмотреть другие. Когда за этим наблюдают другие. Такой ребёнок радуется тому, что на него смотрят много глаз, что он во внимании людей. «Посмотрите какой я уникальный! Вы разве не видите, какой я уникальный и необыкновенный! Ну посмотрите же! Если не будете смотреть на меня, то я заплачу!» И он плачет и этот второй плач, уже начинается от недовольства того, что на него не смотрят. Именно таким показал себя при первых своих жизненных опытах Артур Аладьев. Уже в родильном доме он прославился настолько, что при выборе его будущего имени, вопросов не возникало. Его нарекли редким для деревни именем Артуром. Обычно имя влияет на судьбу человека. Артур, наоборот, своей судьбой, своим поведением, повлиял на окружающих и родителей при выборе своего имени.

Когда мама Артура принесла из родильного дома этот «прославляющий себя живой комок», это живое тельце, то она долго не показывала его близким и лишь тогда, когда их собралось достаточное количество, когда пришли все, в том числе и из других деревень, она вынесла маленького Артура, у которого уже была большая слава. Ведь о том, что он родился, уже знали несколько деревень. Мама положила его на стол и раскрыла детское пуховое одеяльце, ублажая своего ребёнка большим вниманием, вот дескать «смотри я для тебя собрала такое число зрителей и все они на тебя будут смотреть, покажи нам себя». Артур в это время ещё ничего не понимая каким-то третьим чувством догадывался и радовался этому большому вниманию.

Жили Артур и его мама в небольшой деревушке домов на пятьдесят, а может и на все сто. Дети росли во всех семьях этой деревни и все в этой деревушке знали друг друга, у кого какие дети. И всё таки то, что в семье Аладьевых растёт Артур знала вся деревня, знала как-то по особому. Знала настолько подробно, что рассказывала всё, что происходило с этим мальчиком. Казалось бы эти вещи происходили и с другими мальчиками этой деревни, но почему-то в большинстве случаев в деревне говорили только об Артуре. Как он кушает, как он рыбачит, как он гуляет, как он учится, что ему купили из одежды. Почему всё так происходило никто не знал. Может быть от того, что любое общество всегда нуждается в кумирах? Может быть от того, что его всегда ставили в пример другим мальчикам, чтобы воспитывать других мальчиков? Может быть от того, что его мама, зная желания своего сына, его гордыню, ублажала его желания? А может быть от того, что сам Артур делал всё, чтобы о нём все знали? Ведь деревня то была небольшая.

Шло время и Артур пошёл как и все дети учится в школу. Очевидно, что его опять знала вся деревенская школа. К тому времени он и сам научился подбадривать себя всевозможными выходами на аудиторию. Выходил на сцену, участвовал в самодеятельности, выступал. Учителя всегда знали, что Артур любит выступать, любит выходить на сцену и противопоставлять себя большому числу людей. Учился Артур и неплохо и нехорошо. Даже несмотря на то, что его ответы были всегда слабыми, он всегда старался отвечать потому, что ему нравилось, что его слушают. Возвращаясь из школы Артур обходил всю свою деревню, то есть делал обход. Ему было приятно, что все с ним здороваются, что все его знают, что он узнаваем, что его все видят. И вот как-то один раз повезли его в районный центр. Необходимо было сделать покупки, да и вообще посмотреть каков мир за пределами родной деревушки. Артур был раздосадован, что в районном центре его никто не узнаёт, его никто не знает. И когда он возвратился в деревню он был долгое время обижен, раздражён. И всё это продолжалось до тех пор пока со школой он не поехал выступать в район с номерами художественной самодеятельности по районному телевидению. Когда Артура показали несколько раз по районному телевизору он почувствовал, что теперь всё таки в районе его узнают и знают. Он стал известным на весь районный центр. Артур только после этого успокоился, но он не знал, что мир велик, что есть не только его деревня, не только райцентр, но есть и большие города, где о нём никто ничего не знает. Артур как-то интуитивно догадывался об этих городах, но сам того не замечая забывал об этом, как бы защищаясь от этих беспокойств, которые могут возникнуть от того, что его там не знают. И наоборот, он всегда себя подбадривал и говорил маме, когда собирался куда нибудь в райцентр: «Всё будет хорошо, там меня знают!» Эти слова в дальнейшем он произносил много и много раз. Этими словами он всегда успокаивал маму: «Всё будет нормально! Меня там знают!»И действительно, он был узнаваем и это ему помогало в его различных делах. Ведь он оригинал, он уникален и необычен. Но от судьбы никуда не уйдёшь и Артур в одни из летних каникул оказался в столице - городе Москве.

И вот уже деревенский мальчик спускается по эскалатору московского метро, крепко держась за руку матери. Он пытается прижаться к ней и спрятаться от этой гигантской, большой толпы людей. Если бы не рука матери то, мальчик затерялся в этой толпе и исчез. Поэтому он ещё крепче прижимает руки своей матери, боясь потеряться, боясь потерять себя в этой толпе одинаково одетых людей. Он видит, что кожаная куртка, которой так гордился дядя Ваня из его родной деревни оказывается надета на тысячи и тысячи людей. Он видит, что его майка, на которой написано слово «рим», его итальянская майка оказывается вовсе не оригинальна и её одевают многие московские мальчики. Он в течении одного часа насчитывает около десяти таких же как у него маек. Более того, Артур видит как встречаются мальчики очень похожие на него и по фигуре, по лицу, по форме головы, причёски и даже походки. Он в них узнаёт себя. Он видит, что они такие же как и он капризные, говорят те же слова и предложения, которые он говорил своей маме. Но самое обидное то, что в этом большом городе - столице Москве его никто не знает, его никто не узнаёт. Он видит многих людей и не знает их, не может просто с ними поздороваться. Артур терпит всё это с большим напряжением. Как же так меня, которого знала вся деревня никто не знает и не узнаёт?! Никто обо мне не спрашивает и не говорит. Он вдруг вспоминает как когда-то также приехал в свой райцентр и его также в этом небольшом городке никто не узнавал, но он вспоминает как с большим трудом ему пришлось получить определённое признание благодаря самодеятельности и своим выступлениям. Он понимает, что в Москве получить такое признание просто невозможно. Он ощущает эту беспомощность, ему тяжело. Он начинает чувствовать, что его нет, что он стоит, а его рядом с собою нет. Он спрашивает себя: «Где я?» Артур теряется, руки его опускаются, выпуская из рук ладонь матери. Он как бы одновременно теряет себя и одновременно теряется в толпе. Мать ищет сына, но не может найти. Проходит около получаса. Тем временем страх Артура от того, что он потерял себя, а не от того, что он потерял свою мать, вызывает в нём ещё больший страх и он падает без сознания... Только благодаря этому мать, находит своего сына. Слух о том, что где-то в метро упал без сознания мальчик проносится по всему метро и доходит до матери. Мама находит своего мальчика, берёт его на руки. Артур открывает глаза и произносит: «Мама, давай уйдём отсюда. Я не хочу быть в этой толпе, в этой массе». Затем Он обнаруживает, что на него смотрят сотни и сотни глаз. Это его радует и он оживает. «И всё таки я покорю Москву» - произносит Артур полушёпотом, но уверенно.

И вот они уже выходят на ближайшей станции метро. Находят небольшой скверик, где растут деревья, где открытое небо и только здесь Артур приходит в себя. После этого случая он никогда не спускался в метро и мама старается выбирать такие маршруты, чтобы не было встречи сына с толпой москвичей. Мама боится, что вдруг опять случится приступ.

Артур в то время понимал что эта толпа его раздражает и в то же время он нуждается в ней. От этой двойственности мальчик мучился и переживал. После той поездки в Москву он сильно изменился. Из того воинствующего мальчика, желавшего стать знаменитостью, казалось, не осталось и следа. Эта энергия тщеславия где-то затаилась настолько глубоко, что Артуру казалось, что он уже не желает стать знаменитостью.

Прошли годы. Уже взрослый и узнаваемый на улице, Аладьев как всегда шёл на работу мимо телевизионной башни, шёл в раздумьях. Сам он её трубой не считал, называя просто телеиглой. Вот уже почти двадцать лет как он работал возле неё, возле этого величественного архитектурного сооружения.

На Земле есть архитектурные сооружения, в которых собрана вся доброта и красота людей. Это святые места, монастыри, храмы. Их высокие шпили и звон колоколов, видны и слышны отовсюду. Но люди почему-то разучились их видеть и слышать. От этой глухоты и слепоты они построили «храмы» без колоколов, но имеющие телешпили до небес. Что греха таить, пожалуй даже самые высотные в мире храмы никогда не доставали до облаков. В этих местах, наоборот, как нигде более, сосредоточены зло и грех людей. Это телевидение. Зачем ему нужны колокола? Ведь оно ежедневно входит в наш дом без звонка и разрешения, хотим мы этого или нет. Кто -то может возразить, сказав: «не включай телевизор или вырубай его когда не желаешь слушать и смотреть». Так то оно так, но народ наш, особенно городской, уже давно страдает телеманией, от которой трудно излечиться, как трудно излечиться от наркомании. Народ подсел на телеиглу, главная из которых Останкинская башня. Когда гуляешь по Москве она видна отовсюду. Кажется вот она близко перед тобой, идёшь, идёшь, а прийти не можешь. Она словно мираж, то выныривает, то исчезает, то опять выныривает. Она дразнит своей высотой самоубийц, своей информационной властью бунтарей, своим охватом бизнесменов, политиков, артистов и прочих тщеславных нарциссов нашего общества. Нарциссизм и телевидение - вещи неразрывные. Когда личность до предела переполнена самолюбованием, то она мечтает поделиться «своей красотой» перед обществом и всеми правдами и неправдами лезет на телеэкран, который в результате начинает излучать голубизной, хотя у большинства телезрителей он уже давно цветной. Таким образом, чаще всего мы видим на телеэкранах синдромы и приступы, замаскированные под телеискусство, которое больше обусловлено грешными желаниями, нежели святыми чувствами. Всё это без преувеличения позволяет назвать башню, откуда выделяется всё это, главной клоакой страны. Самая экологически опасная заводская труба по своему вреду, пожалуй не сравнима с этой телевизионной трубой, загрязняющей наше сознание. Оно не может сориентироваться в этой вакханалии ненужной и нужной правды, идиотизма и интеллектуальности, любви и порнографии, истинного искусства и суррогатов бездарных, но богатых теледеятелей и т.д.

Аладьев мог себя утешать. Он был талантлив настолько, что благодаря своей живой и увлекательной болтовне доводил себя до такого экстаза и изнурения, что порой не мог себя остановить. Его останавливали, и это было для него спасением. Но сейчас рядом с ним никого не было, и он болтал про себя, то есть мыслил. Это были не просто мысли, это были некие “пружинки” и “нити”, которые дергались, прыгали “под кожей” Аладьева. Поэтому лицо его было настолько живым, насколько можно было назвать его странным и смешным человеком. Он то резко с гигантским удовольствием глубоко вдыхал воздух, поднимая голову в направлении останкинской башни, то, наоборот, отплевывался, словно вдохнул нечто ядовитое, при этом понимая, что отплевывается от своих грешных мыслей. Только в последнее время Аладьев стал задумываться над тем, что необходимо, во что бы то ни стало вырываться из такого порока мыслей, вырываться во сне, в природу в окружающий мир, а не барахтаться в своем надутом насосом грехе эгоизма. Надо спускать из него воздух туфты, фальши и ничто, который нагнетался не только работой на телевидении, но и грешным умом самого Аладьева. Когда эгоизм сдуется, его объем уменьшится, то должно стать легче. Но, что там останется? Это Аладьева страшило. “А может, там ничего нет?” – говорил он себе и опять брался за “насос греха” и накачивал свое сознание эгоизмом и иллюзиями различных сортов.

Часто Аладьев убегал от себя (во всяком случае, ему так казалось) и становился свободным от своих грешных мыслей. Этим убежищем была небольшая церквушка. Не понятно только, как ей угораздило оказаться рядом с телевизионной башней. Возможно, именно благодаря контрасту между ней и телебашней, на стыке святового и грешного, у Аладьева возникало в душе некое освобождение от суеты жизни.

Вот и сейчас он шел вдоль берега небольшого пруда, находившегося рядом с церковью. На воде ныряли дикие утки. Аладьев с завидным любопытством наблюдал за ними. Утки как бы почувствовав, что за ними наблюдают, вдруг стали более артистичными. Это были настоящие утки-красавицы с блестящими зелеными шейками. К ним хотелось подойти поближе. Аладьев захотел превратиться в них и влиться в их компанию. Он представил себя уткой и сразу почувствовал, как стал дышать легче, сердце освободилось от какой-то тяжести, голова просветлела. “Вот так бы плавать, вот так бы жить! Жить здесь и сейчас, а не где-то в прошлом или будущем. Не спешить! Этих уток я раньше видел только по телевизору и почему-то только сейчас почувствовал и воспринял такими, какими они есть на самом деле. Кто же был виноват в этом? Сам? Или телевидение, башня которого возвышается сейчас над моими красавицами-утками?” – думал Аладьев. Упитанное лицо его в это мгновение вопрошало. Он обращался к кому-то, общался с кем-то, но не мог понять, с кем. “Наверное, с Богом…” – ответил себе Аладьев и взглянул на церковь, затем на телебашню. Пожалуй, никто из прихожан церкви так попеременно никогда не вглядывался то на церковь, то на башню. Большинство людей не замечали телебашни, несмотря на ее высотное архитектурное величие. Она как бы не существовала для них. Церковь же, несмотря на свою приземистость на фоне телебашни все же оставалась сооружением более близким к небесам, чем телебашня. Именно перед ней снимали шапки и молились. Аладьев вдруг представил себе этих прихожан, снимающих шапки и молящихся на телебашню. От этих мыслей ему стало одновременно весело и грустно. Ведь именно на эту телебашню скрытно “молится” большинство из нас, отдаваясь мыслями и сердцем телевизионной виртуальности. Мы разучились смотреть друг другу в глаза, общаться с близкими людьми, предпочитая смотреть и общаться с телевизором.

Осмотревшись вокруг себя, Аладьев увидел женщину. Перед ним стояла немолодая, но и не старая симпатичная особа и молилась не на церковь, не на образа, и даже не на небеса, а на … телебашню. Она действительно молилась, стоя спиной к церкви и лицом к телебашне. Ее светло-серые глаза жалобно всматривались вверх. Они чего-то просили, и Аладьеву, человеку достаточно любопытному, захотелось узнать об этом. Он как ребенок наблюдал за этой женщиной и, когда его терпение переполнилось, сам того не замечая, вымолвил:

- Извините, Вы действительно молитесь на это высотное сооружение?”.

Женщина сделала вид, что не замечает своего вопросителя, развернулась от него и быстрым шагом поспешила в направлении телецентра. Аладьев побежал за ней. Догоняя ее он опять, уже навязываясь, спросил:

- И все-таки, что это было?

На лице женщины появилась некая ирония и зависть. Она позавидовала такой напористости мужчины, узнав в нём известного диктора и телеведущего. Именно этого качества ей не хватало, именно поэтому она не состоялась как известная тележурналистка, о чем мечтала всю свою молодость. Но, увы, годы взяли свое. Она вовремя не попала в обойму кузнецов телезвезд. Во всяком случае, так она себе это объясняла, работая, как и многие тысячи работников телевидения, ради скромной зарплаты. Это особая служба – служба на телевидении. Платят мало, но большинство любят эту работу… Просто телемания какая-то… Первое, что пришло на ум этой женщины – это сказать мужчине, что она любит телевидение и жить без него не может, поэтому и молится на него. Но она сдержала в себе эту эмоционально-оправдательную волну и просто спросила:

- Вы Артур Аладьев?

- М-м да... Мы коллеги? – спросил Аладьев.

- Как видите - ответила женщина.

“Все ясно, женщина просто помешана на телевидении”, – повнимательнее всмотревшись в лицо собеседницы подумал Аладьев.- “Какая страсть! Интересно, к чему такая страсть? Почему я, проработав уже немало на телевидении, только впервые увидел эту женщину. Да... телецентр это большой город, по которому ходят тысячи рядовых сотрудников и не знают друг друга. ” Вообще Алладьев в последнее время сильно переживал от того, что не имел страсти. Страсти, которая бы вдохновляла, мобилизовывала, была мотивом и причиной поступков, движений, актов. Да, именно актов, в том числе половых. К сожалению, у Аладьева в последние годы страсти куда-то исчезли. “Ну, что я очень, очень хочу?” – спрашивал себя Алладьев. И так же отвечал: “Когда я очень жрать хочу, могу со страстью вцепиться зубами в шоколад. Но это все мимолетно. Это не та страсть, которая мною бы двигала по жизни. Женщин я уже не хочу, или хочу не так, как хотел раньше, так как научился их воспринимать мозгами, а не сердцем… Зачерствел…. Захирел. Аладьев размышлял, и, чем дальше он думал о дефиците страсти в своей жизни, тем более симпатичной ему казалась эта женщина.

- Аладьев... Артур Александрович - робко представился Аладьев, поймав себя на мысли, что это было ни к чему, так эта женщина знала его, как знают все телезрители.

- А я Ненашева Зинаида Леонидовна... из отдела писем.

Затем они пошли медленно, опустив свои головы словно провинились друг перед другом. Обычно, когда Аладьев знакомился с женщинами, то сразу начинал рисоваться о телевидении и это было действительно любопытно для многих женщин, но лишь для тех, кто на нём не работает. А сейчас шли люди, которые знали всё об этом монстре, о его законах, тайнах, о всём том, о чём не должны знать телезрители. Телевидение сложный организм. У организма есть внутренние органы и внешние. Лицо человека – это то место, где сконцентрировано все внутреннее человека, состояние его тела. Так и на телевидении – есть внутренности, от которых зависит лицо телевидения – его передачи и ведущие. Есть отряд работников телевидения – как внутренние органы организма телевидения. Есть внешнее лицо – это ведущие. Есть мозг телевидения – это самая нечувствительная часть. Как и в организме, ведь именно там начинаются нервные окончания. Поэтому мозг при оперативном вмешательстве не требует обезболивания. Именно в мозге телевидения работал Аладьев. Ненашева, наоборот, работала в наиболее чувствительной точке организма. Мимо её глаз и рук проходило множество писем-стонов, жалоб, надежд и разочарований. Клоаки, кишки, глаза, мозги и другие части телевизионного организма часто выходили из строя, но выздоравливали. Кто их лечил было, пожалуй известно лишь одному Богу. Аладьев и Ненашева, как чувствительный и нечувствительные части, встретились именно тогда когда телеорганизму заменяли отслужившие органы. Ненашевой это не грозило. Аладьев же давно готовился к ампутации.

Многое наболело в душах этих двух людей они хотели выговориться. В газетах в это время говорили как-то больше говорят о чисто внешних последствиях закрытия передач или каналов, а о внутренних, моральных или душевных умалчивали...

-Сейчас я нахожусь в очень тяжёлом положении. Нас телезвёзд будут сокращать - взглянул на небо Аладьев. - Если б я был бы простым рабочим завода, то не было бы проблем.

- Да, я понимаю вас - с чувством искреннего собалезнования отреагировала Ненашева, но тут же довольно дерзко заметила - Действительно простого рабочего можно уволить без особых последствий душевному здоровью. Вы же и ваши коллеги, вскормленный эфиром и дутой известностью, почему-то после увольнения начинаете болеть. Только недавно откачивали в реанимации Воронину. Не может она без эфира... Вы все страдаете теленаркотизмом. А знаете... Я ведь и сама в прошлом переболела этой болезнью. Я начинала диктором на Тюменском телевидении. Можно сказать, что была сибирской звездой, но меня переманили... соблазнили в центр и обманули. Но под звёздами я никогда не спала и не лежала... разве, что школьные годы, когда увлекалась астрономией. - Ненашева сделала некую гримасу и Аладьев увидел в ней то смешное очарование, которое всегда радовало и одновременно огорчало. Он вспомнил всех своих жертв - доверчивых и молоденьких девочек-дикторов с региональных телекомпаний страны и сжался.

- Выходить в эфир - это специфическая профессия, вызывающая особые переживания - продолжил Аладьев - Плоды её видит многомиллионная аудитория. Поэтому и последствия после прекращения этой работы тоже специфические.

- Я знаю, стоило мне только один раз выйти в эфир как появлялась патологическая тяга к эфиру, которую вычеркнуть из души уже было невозможно. Я даже удивлялась тому, что как-то не заслуженно, искусственно, без преодолений достигаю состояния эйфории, кайфа, иллюзии величия и признания, хотя и работала всего лишь на Тюменской студии телевидения, а не на центральном телевидении - поддерживая беседу вспоминала Ненашева, показывая рукой на телебашню.

- Зинаида Леонидовна, вы правы... Как хорошо, что вы это понимаете. Действительно, благодаря выходу в телеэфир мы без особых усилий и порой незаслуженно представляем себя всему обществу и ощущаем иллюзию величия и ума, хотя и говорим... как студенты по шпаргалке... глядя в телесуфлёр и порой ничего как личности не представляем. Моя жена когда в гневе обзывает меня телесуфлёрщиком.

- И она права... А мой главный всех вас обзывает звездунами, хотя вы обыкновенные мордалы... - с какой-то усталостью и вздохом произнесла Ненашева.

- Кто? Кто? - с любопытством переспросил Аладьев. - МОР-ДА-ЛЫ- громко и прерывисто повторила Ненашева- Мы с вами живём в уникальное время. Оно, а именно телевидение породило на свет особый класс людей, за которыми ничего не стоит, чтобы считать их известными, но они известны, их узнают на улице в лицо т.е. по морде. Это мордальная известность. Известность и признание этих людей можно выключить кнопкой телевизора. Раньше в истории человечества таких людей не было. Если личность была известна, то благодаря своему уму, воле, таланту, трудам, испытаниям, уникальности, открытиям, действиям оказавшим влияние на развитие общества.... Разве глашатаи на Руси были известными личностями? - И Ненашева кивнула Аладьеву, чтобы тот обратил внимание на то, как мимо проходной Останкино проходит известный диктор Вячеслав Гордеев. Тот шёл с уверенной и гордой походкой звезды, не вытащив своего пропуска и не обратив внимания на дежурившего у проходной сержанта в руках которого был автомат. Все проходившие мимо этой пропускной системы вытаскивали свои пропуски. Гордеева это не касалось, он был неприкасаемым.

- Видите... каков. Он уже не как мы... рядовые серенькие работники телевидения - продолжила Ненашева. Он известная личность. Ведь совсем недавно я помню как принимали его на работу. Бедный вчерашний студент, а теперь он уже лицо страны. А что он сделал такого, чтобы быть лицом страны. Ничего. Но его узнают в лицо даже на Западе. Всё это мордальная известность. Мой пропуск в Останкино, несмотря на то, что я проработала здесь уже двадцать лет, лежит у меня в кармане. Забуду пропуск, меня эти менты, не пустят на работу, хотя я старейший работник телевидения. У Славы Гордеева, ну и у вас тоже, пропуск на вашем лице, хотя он проработал всего полгода. Узнают вашу морду, а за ней ничего не стоит. Поэтому я и называю вас мордалами.

Аладьев обо всём этом как-то догадывался, но теперь когда Ненашева всё это обозначила чётко и ясно, он как-то по особому глубоко осознал, что символы, которые излучает он сам через телеэкран, часто никакого отношения к нему не имеют. Они живут своей жизнью. Он паразитирует на них. Более того, он заметил, часто стал греться в лучах славы личностей действительно имеющих славу. Во всём этом и лежала основа теленаркотизма от которого он страдал. - В прошлом я переболела теленаркотизмом- продолжала Ненашева. Вылечила сама себя. Я глубоко, до смеха и слёз, осознала это явление и мне сразу же стало легче. Увы, сознание большинства из вас устроено так, что вы не можете принять факт, что все ваши «выдающиеся достижения» - это всего лишь иллюзия и зацикливаетесь на этом настолько, что начинаете страдать телеманией, как особой формой мании величия. Не в этом ли заключена причина вашей частой журналистской холодности и стервятничества? Кстати, благодаря этому вы едите друг друга как голодные волки, хотя и под руководством главного вожака стаи.

Аладьев, слушая Ненашеву только кивал и ему ничего не оставалось добавлять к сказанному. Он, с одной стороны понимал, что этой женщине нужно дать выговориться, а с другой, почувствовал для себя полезность того, о чём она говорит. Слушая Ненашеву, Аладьев всё больше и больше убеждался, что телемания, от которой он страдал по своим характеристикам ничем не отличается от наркомании. Те же переживания, та же неадекватность, те же стеклянные глаза при восприятии живого простого человека, те же ломки и депрессии после отстранения от эфира, и наконец, те же капельницы. Именно поэтому после того как его лишали эфира он начинал компенсировать телевидение родственным средством - алкоголем и т.п.

- Я проработала в различных телекомпаниях - продолжила Ненашева и сделала для себя вывод, что история многих телекомпаний - это история спившихся дикторов и тележурналистов. К сожалению, в течении оставшейся жизни они часто не могут найти достойную замену эйфории, которую давало телевидение. Хотя я знала и другое. Когда благодаря появлению телемании личность избавлялась от уже имевшейся алкогольной мании. Алкоголик и наркоман также не сразу понимают, что имеют зависимость. Они уверены, что могут бросить потреблять и ничего не произойдёт, но стоит им только попасть в ситуацию долгого воздержания, как у них начинаются беспокойства и возникает желание потребить. В случае теленаркотизма, всё аналогично. Стоит только лишить телеэфира личность привыкшую к нему, как она, через определённое время, начинает чувствовать беспокойство. При сильной степени теленаркотизма, эфир уже не даёт той радости, как это было вначале, но без эфира личность уже жить не может. Это своего рода телевизионная психологическая ловушка. Поэтому, я заметила, что некоторые главные редактора и руководители телевидения часто выступают либо в роли «теленаркодельцов», либо в роли «теленаркологов». Именно к ним относится мой шеф. Он не был теленаркодельцом», который сам выходил в эфир.

- Да я знаю его - поддержал Аладьев - Он так и не сделал себе имени. Не воспользовался положением.

- Но при этом он с завистью и агрессией всегда наблюдает как это делают его коллеги- продолжила Ненашева - Те в свою очередь, сколько хотели, столько и «потребляют эфиру». Именно поэтому, некоторые из них страдают запущенной формой телемании или мании величия. Мой шеф не «садился» на телеиглу, зная о тех последствиях, которые могут появиться. А тем временем, у его коллег возникали сильные ломки. Я наблюдала как благодаря телеэфиру многие из мордалов долгое время находились в неестественной позе «идеального человека-кумира». После отстранения от эфира всё это разваливалось как карточный домик. Личность будто подменяли. А что им оставалось делать? Мой шеф сильно переживал, что когда-то подсадил на телеостанкинскую иглу свою молодую жену. Она хотела этого и он удовлетворил её. Он знал, что покалечил многих своих «детей», бросая их на произвол. В то время как их, необходимо было «снимать с телеиглы» постепенно, уменьшая дозу телеэфира не сразу или давать эфирное время настолько, чтобы не развивалась телемания. К сожалению, эти правила обычно моим шефом нарушались и доза эфирного времени росла в силу того, что малая доза уже не устраивала. Больше всего от такой педозировки страдала его супруга. Он понимал, что сейчас необходимо «пересадить» её на более слабый теленаркотик и занять её деятельностью, которая достойно замещала бы теленаркотизм. Тем более, на телевидении шло сокращение штатов, да и семейные отношения были уже на грани развода. Он чувствовал ответственность и всё делал для того, чтобы снять свою жену с телеиглы. Он понимал, что для того, чтобы сейчас помочь супруге, необходимо воспитывать в ней гармонию, которая бы позволила после отстранения от эфира без потерь перейти на заранее отведённые достойные позиции. К сожалению, с достоинством здесь не получалось. Она же была агрессивно-воинствующей звездой и никого слушать не желала.

- А что же было дальше - с нетерпением спросил Аладьев.

- В начале шеф предложил ей появляться в унизительных рекламных роликах. Его жену это не устроило. Он часто наблюдал за бывшими звёздами, которые шли на это не только из финансовых побуждений, но и в силу страдания от телемании. Он радовался тому, что телезрители даже не догадываются, что телеведущие страдают изощрённой и замаскированной формой мании величия. Поэтому внешне этого было не видно и телезрители любят своих кумиров-оборотней. У шефа даже как-то возникла идея открыть на телевидении кабинеты теленаркопсихологов, которые бы лечили от телемании. Но он сразу же догадался, что сам является неплохим теленаркопсихологом. Вот так. Что-то я тут с вами разболталась. Мне пора.

Аладьев только сейчас, после общения с рядовой сотрудницей Ненашевой, стал понимать, что телевидение - неблагодарное место для рядовых его работников и в моральном, и в материальном плане. И это было действительно так. На телевидении тысячи сотрудников работают на нескольких личностей, ублажая их теленаркотизм. Хотя и говорят о сплочённой команде, но только без ведущего. У настоящих наркоманов всё аналогично: близкие и родственники работают на выживание ребёнка наркомана, но ребёнок вне этой команды родственников. После этих раздумий Аладьеву почему-то сильно захотелось попросить у Ненашевой прощения от имени всех мордалов, но она исчезла как мираж.

Сейчас Аладьев шёл и понимал, что всё то, к чему он стремился всю жизнь, оказывалось обыкновенной мордальностью. «Я мордал, я мордал...» - повторял он про себя и с неким злорадством смеялся над собой. «Действительно, за мной ничего не стоит, кроме моей разрекламированной морды и в этом Ненашева права» - думал Аладьев. Единственное, что его утешало, это факт, что он был не один такой. Он собственноручно наплодил себе же подобных политиков и иных «деятелей» за которыми ничего не стояло, кроме лица - говорящей головы, за которую голосовал народ. Именно поэтому в кармане Аладьева всегда могла заваляться лишняя тысяча долларов и это его когда-то грело. Теперь он шёл и не радовался ничему. А общество в это время жило своей жизнью и в нём росла некая скрытая реальная сила, которая не была представлена виртуальным и мордальным образом. Эта сила никогда не была в студии Аладьева. Но наш герой её чувствовал. Сейчас ему как никогда было жаль народ, за то, что он привык доверять только тому, что представлено на телеэкранах. Мордалы вросли в народ и стали частью их самих и поэтому народ им доверял. Вот и сейчас к Аладьеву подошла молодая девица и попросила у него автограф и все эти хмурые раздумья Аладьева внезапно развеялись как облака. Он искренно улыбнулся и буркнул: «С удовольствием...»

ПСИХОЛОГИЯ СМЕРТИ

ТЕЛЕИГРА В НИЧТО

Безработный актёр Михаил Квашнин числился в картотеках многих телекомпаний, даже иностранных, но никто вот уже в течении четырёх лет не звонил, никто не предлагал ему сняться хотя бы в эпизоде какого-нибудь фильма. Каждое утро посмотрев в своё лицо он задавал себе один и тот же вопрос: «Почему?». Казалось бы наш герой полностью потерял надежду, но в один из пасмурных осенних дней, в понедельник, вдруг зазвонил телефон. Квашнин в это время ещё крепко спал. Ещё до конца не проснувшись и не расслышав того, что звучало на другом конце провода, он каким-то чутьём догадался о чём идёт речь и лишь соглашался десятки раз повторяя «да, да, да... да». Только окончательно проснувшись он понял, что ему предлагают сняться в новой телевизионном шоу под названием: «ЭВТАНАЗИЯ». Слово это для Квашнина было знакомым, но он так и не вспомнил его смысла. Уже через три часа его ждали в телекомпании. Квашнин быстро помылся, оделся, позавтракал и даже успел заглянуть в словарь, но ничего о понятии эвтаназии не нашёл. Ему не терпелось, ему быстрее хотелось всё узнать о своей роли. Поэтому Квашнин раньше времени прибыл в телекомпанию. Пропуск ещё не был заказан, но в вестибюле толпилось много народу. Всякого народу. Это была толпа зрительной массовки: мужики с косичками, экстравагантные тётеньки, болтливые дедушки и бабушки. Всех их объединяло нечто общее - желание сняться, увидеть звёзд, ну и конечно получить свои кровные двести рублей. Вдруг появилась девушка и довольно грубо стала зазывать эту толпу к себе. Она приглашала подойти к себе тех, которые прибыли на передачу: «Сексуальная революция». Толпа увлечённая темой сегодняшних съёмок, а должны были они быть посвящены мужским поллюциям, резко развернулась и пошла через проходную телекомпании. Вестибюль опустел и Квашнин остался один. Долго пропуск ждать не пришлось. Появился молодой человек в кожаном костюме и препроводил Квашнина в одну из редакций телекомпании.

- Вы спрашиваете меня, что такое эвтаназия? - обратился к Квашнину мужчина лет пятидесяти, который был главным редактором этого теле-шоу. Звали его Сергей Кучеров. - Я скажу вам.. Это искусственное умертвление человека с целью прекращения его страданий, вызванных жизнью. Это когда смерть для человека является единственным облегчением. Это когда человек сам желает уйти из жизни, не мучаясь и унижаясь. И врачи помогают ему в этом.