У греков реально уже было нечто вроде империи внутри империи, они жили повсюду на Балканах и на Ближнем Востоке, и присутствовали здесь с самого начала Османского государства. Православная патриархия оказалась самым крупным землевладельцем в империи, и за почти 500 лет между 1453 и 1918 годами лишь четыре патриарха умерли на своей должности и в своей постели. Порт Смирна, где преобладали греки и левантинцы, стал одним из важнейших центров средиземноморской торговой сети; крупный остров Хиос, расположенный неподалеку, тоже сделался значительным коммерческим центром. Его купцы представляли собой настоящий интернационал: они были в основном католиками, имена их зачастую оказывались наполовину греческими, наполовину итальянскими – например, Кальвокоресси или Маврогордато; говорили они на смеси итальянского и греческого, называемой «франгохиотике». В конце XVIII века они начали появляться и в Лондоне.
В 1770 году Екатерина Великая задумала поднять православный стяг над Мореей (это название происходит от слова, означающего «шелковица») – в классической древности эта территория называлась Пелопоннесом, здесь когда-то располагалась Спарта. Русские офицеры высадились, чтобы попытаться поднять тут восстание, но потерпели поражение. Однако присутствии в восточной части Средиземного моря Франции и России стало фактом, и это сулило большие перемены. На какое-то время русские даже заняли семь Ионических островов (самым крупным из них был Корфу) у западного побережья Греции. Ранее эти острова принадлежали Венеции, но в 1797 году она окончила свое существование.
В бедах Османской империи XVIII века присутствовал и один положительный момент: греческие купцы и торговые суда, особенно те, что перевозили товары через Триест из Центральной Европы и через Одессу из России, в Салоники или в Смирну. Эти купцы имели связи с масонами Лондона, и их секретное общество действовало по образцу масонов; среди богатых греков квартала Фанар в Константинополе было много тех, кто симпатизировал им.
В 1821 году с ведома русских часть греческих националистов во главе с их вождем Ипсиланти пересекла реку Прут и проникла в Молдавию, надеясь вызвать тут восстание. В это время даже в румынских землях греки занимали почти все высшие должности в церкви и, естественно, составляли большинство купеческого класса и местной знати. Но этот мятеж провалился – местные румынские крестьяне предпочли грекам турок. Однако в Морее вспыхнул другой мятеж: некий священник провозгласил восстание против турок и организовал ужасное избиение всего мусульманского населения Коринфа, включая женщин и детей, когда после прекращения огня они попытались покинуть полуостров во время организованной англичанами эвакуации.[26]
Слух об этом зверстве достиг Константинополя, и быстро последовало возмездие. Первой абсурдной ошибкой турецких властей стало повешение патриарха, который предал анафеме мятежников, а также двадцать других выдающихся националистов-фанариотов (именуемых так по кварталу Фанар).[27]Следующей ошибкой стали репрессии против жителей совсем другого острова – турки в ответ учинили резню на Хиосе, который был абсолютно лояльным. Дело обстояло так. Соседний остров Самос, который производил только пиратов и слабое красное вино, ненавидел Хиос. В марте 1822 года греки с Самоса посреди ночи высадились на Хиосе и скинули в море нескольких безобидных заптие – местных констеблей.[28]Информация об этом дошла до Смирны, где наместник, некто Караосманоглу, приказал осуществить возмездие. Приказ был выполнен, и это стало первым турецким бедствием в деятельности по созданию своего образа для иностранцев. Делакруа написал картину, изображающую изнасилованных девственниц, мерзких азиатов и тому подобное. Европейские романтики были взбудоражены.[29]
Самым крупным из них был Джордж Гордон, лорд Байрон. Поэту было за тридцать, и на Адриатике он истощил свой запас вдохновения и денег. Ему наскучила тогдашняя его любовница, некая Тереза, и он отослал ее назад к пожилому мужу в Равенну. Он готов был показать миру, что еще не кончился, и это стало началом долгого процесса, в котором западные писатели оказались в странном месте – на баррикадах, с кличем «no pasaran! ».
Байрон появился в Мисолонги, в Коринфском заливе, где влюбился в мальчика, некоего Лукаса. Тот страдал, пока ему не дали шитый золотом мундир и не посадили на осла, в то время как его родственники вежливо проматывали деньги Байрона. В итоге наш романтический поэт повернулся лицом к стене и умер, став первым мучеником за независимость Греции. Он сам описал это в своей поэме «Лара»:
В нем вызвала бы нежность – колебанье,
Он, бодрствуя на страже у страданья,
Им вдохновлен для ненависти был.
За то, что прежде много он любил [30]
Он не добавил больше ни строки о «необычно гостеприимном сгорании на костре страсти». Раз турки восстановили против себя Байрона и Делакруа, они получат настоящий бой. Молодой Уильям Эверт Гладстон[31]в свое время специально учился этому.
Европейцы имели романтические представления о Греции как о наставнице классического Рима, и это вдохновляло французов в XVII веке. Отчасти немецкой националистической реакцией на это и на доминирование Франции стала необычайная структура старых немецких предложений, с глаголами в конце и с придаточными предложениями – длинные фразы, где прилагательное с причастием идут впереди существительного. В наши дни немцы, воспитанные на журнале «Шпигель», не могут легко следовать этому языку, и в Берлине Канта учат на английском.
Северная Европа сходила с ума по Элладе, а после Наполеона здесь возникло множество безработных военных, которых можно было нанять на службу. У греческих же купцов имелись деньги: Кальвокоресси и Маврогордато вращались в масонских кругах Лондона, Парижа и Санкт-Петербурга. Самым худшим из того, что сделали турки, стало то, что они заставили отвернуться от себя. Не стоило создавать врагов, тем более среди высокопоставленных семей, типа российских Воронцовых, состоявших в родстве с высшими фамилиями Англии. Ненавидеть турок стало хорошим тоном.
Существовала в этом, конечно, некая степень притворства – добрая старая английская традиция. Когда дело дошло до зверств, греки отплатили туркам той же монетой. Но и тогда, и позже мусульманские жертвы оказались забыты. Кроме того, греки усиленно создавали себе положительный имидж, в то время как турки, horresco referens, нет. Снова и снова они вынуждены были защищаться, говорить, что цифры преувеличены – в любом случае это было их ошибкой. Правда также и то, что, несмотря на поддержку европейскими лидерами греческой независимости, они слишком хорошо понимали, что конец Османской империи принесет огромные проблемы, как это и случилось на самом деле. Меттерних из Австрии, ярый реакционер, не имел иллюзий: по его словам, Греция оказалась «приговорена к жизни».
Большая часть националистической легенды являлась подделкой. На самом деле Византия была разрушена итальянцами, а не турками, которые, если и были как-то причастны к этому делу, то скорее спасли империю. Древнюю Грецию разрушили кельты после Александра, а затем она была снова уничтожена в VIII веке славянами. Вновь ее эллинизировали византийцы, и греческие националисты до сих пор не могут договориться, то ли они являются эллинами, то ли – духовно – византийцами. Греческие крестьяне доныне говорят на сильно испорченной форме языка, которая сохранилась в церквях. Вдобавок кровь большинства жителей полуострова была разбавлена влахами – пришедшими сюда скотоводами, относящимися к румынам или албанцам, которые в основном расселились на месте бывших Афин.
Очень скоро греческий мятеж перерос в гражданскую войну, соперничающие группы бандитов усложняли ее, но на деле восставшие имели преимущество только на море, потому что были лучшими моряками, чем турки. Последние не умели правильно вести артиллерийский бой на волнующемся Эгейском море: выстрелы шли либо слишком высоко, в небо, либо слишком низко, в море. На суше существовало что-то вроде колеблющегося равновесия. С началом сезона турецкие войска являлись с севера, заставляя греков откладывать свои ссоры – но эти ссоры начинались снова, когда кампания заканчивалась, и туркам приходилось уходить обратно при приближении зимы.
В 1826 году произошла внезапная перемена: Мехмет Али из Египта отправил в Грецию с армией и флотом своего сына Ибрагима-пашу, и мятеж начал утихать. Романтики встрепенулись. На этой точке неприятности стали доставлять русские, так как у них были собственные виды на Балканы, а особенно на Кавказ, где они уже воевали с Персией. Как англичане и французы могли сохранить баланс сил в Восточном Средиземноморье? Они объединились с русскими, и три флота прибыли к Пелопоннесу, чтобы попытаться разделить воюющие стороны. В 1827 году в заливе Наварино произошло сражение; флот Ибрагима был разбит в щепки. Затем в 1828 году, не опасаясь уже действий альянса против него, царь Николай I напал на Турцию, которая едва ли могла защитить себя. Она ожидаемо проиграла войну и запросила мира, отдав русским контроль над всем восточным побережьем Черного моря. Наконец в 1832 году османы признали независимость Греции – очень маленького королевства, для которого монархом выбрали юного германца[32]. Это новое государство в основном состояло из бесплодного Пелопоннеса, развалин Афин (там на Акрополе находились византийские церкви) и нескольких островов. Оно было очень бедным, и почти весь XIX век его население, если могло, бежало в гораздо более процветающую Западную Анатолию.
Тем не менее для османов независимость Греции стала потрясением всей системы. А далее пришло еще одно обстоятельство. Мехмет Али теперь стал главой большого процветающего государства и установил прекрасные отношения с французами, которые хотели использовать его для расширения собственного влияния на Ближнем Востоке. Мехмет Али тоже лелеял амбиции захватить Сирию – в конце концов, владения правителей Египта до его завоеваний Селимом I простирались далеко в Анатолию. Юго-восточная часть Анатолии, примыкавшая к Сирии, когда-то была римской провинцией Киликия – Кампестрийская равнина доныне богата хлопком, а Трахейя, горная и дикая ее часть, имела большую стратегическую ценность.
Мехмет Али бросил вызов Махмуду II и в 1831 году, уверенный в поддержке французов, атаковал его. Опять армия Махмуда II потерпела поражение, и теперь египетские войска угрожали Константинополю. Это создало для русских проблему, которую они так никогда и не смогли разрешить. Предполагалось, что Турция – их традиционный противник. Теперь же она оказалась перед риском захвата профранцузским альянсом, то есть ее приходилось защищать. Поэтому российские войска высадились возле Константинополя – на этот раз как защитники турок, и это было зафиксировано Ункяр-Искелесийским договором 1833 года. Мехмет Али отступил, решив через некоторое время снова попытать счастья. В 1839 году он опять двинулся войной на османов, и снова победил – но на этот раз уже британцы приложили руку, чтобы остановить его, потому что тоже не хотели французского контроля над Константинополем и Левантом вообще. Для этого существовала веская причина: Османская империя разрушалась под британским контролем, и султан Махмуд II хотел удержать этот распад, направив империю на путь реформ.
Султан выжидал все это время мятежа греков, войны с русскими и первого Египетского кризиса. Ему требовалось время, чтобы обучить новую армию и интегрировать в нее тех янычар, которые были готовы изменить свой образ жизни. Население Константинополя, и в особенности, члены гильдий, которые страдали от рэкета со стороны янычар, должны были оказаться на его стороне, как и те члены улема (в первую очередь ее гражданские служащие), которые не состояли в союзе с янычарами.
Присутствовала в этом и религиозная составляющая. Суннитским клерикалам не нравилось братство бекташ, чуждое условностей в отношении соблюдения религиозных правил (и по той же причине отказывавшееся платить религиозные налоги) – а религиозная составляющая корпуса янычар теперь в основном сводилась именно к этому братству. В то же время войска янычар по сути стали паразитическим сословием, требовавшим огромных выплат – иногда до 120 000 в год. Этот бюджет обеспечивался государственными деньгами и мог быть даже продан какому-нибудь армянскому дельцу, хотя и со скидкой.
В 1826 году для Махмуда II пришло время вплотную столкнуться с проблемой янычар. Тщательно все спланировав и подготовив, он спровоцировал волнения янычар. Те попались в его ловушку и восстали. Мятежники совершили ключевую ошибку, покинув центральный район Константинополя вокруг ипподрома и дворца Топкапи, и направившись в свои казармы – туда, где теперь расположен Стамбульский университет. Там они устроили традиционную церемонию переворачивания кухонных котлов. Один из их тогдашних командиров, который перешел на сторону Махмуда, приблизился к казармам, чтобы попытаться осмотреть место дислокации янычар, но проникнуть туда не сумел. Тогда люди султана подтащили пушки, разнесли главные ворота в куски и продолжали обстреливать казармы, пока тысячи янычар не разбежались, или не были убиты. После чего султанские войска бросились обшаривать город, охотясь за беглецами. Некоторые из них спаслись в провинции или спрятались в Белградском лесу севернее города, тянущемуся до берега Черного моря. Братство бекташ было запрещено (но много позднее опять восстановлено султаном Абдул-Гамидом II, имевшим репутацию реакционера).
Это уничтожение янычар получило название «Благоприятного события» или Вака-и Хайрие, и Махмуд возвел в честь него изысканную, почти в стиле рококо, мечеть на берегу Босфора, возле арсенала Тофан. Эту мечеть назвали Нусретие, что означает «победа». Вот так появилась действительно новая армия – хотя она оказалась недостаточно сильной, чтобы отразить нападение Мехмета Али, когда пришло время. Сам Махмуд II, который начал сильно пить, умер в 1839 году, как раз вовремя, чтобы не услышать новости о втором вторжении египтян и о сражении у Низипа. Править стал его сын, Абдул-Меджид (с 1839 по 1861 год).
Абдул-Меджид получил вполне серьезное европейское образование, и в ситуации 1839 года это пригодилось, потому что европеизация страны благодаря его отцу уже шла полным ходом. Для начала, в знак того, что империя теперь стала частью европейской системы, Махмуд II сменил официальную одежду. Не стало больше длинных халатов и тюрбанов – Махмуд внезапно появился на публике одетым в брюки, как и его солдаты. В качестве национальной одежды появился длинный плащ стамбулин, застегивающийся у шеи.
В конце 1820-х годов султан заявил, что его подданные должны носить не тюрбан, а новый головной убор – феску. Это была удобная коническая шапка, явно христианского происхождения, скорее всего, она имела прообразом головной убор моряков. Феска была удобна тем, что носящий ее мог склоняться в молитве и не терять головной убор, когда касался пола. Сверху располагалась кисточка – существовало поверье, будто носителя за такую кисточку могли поднять на небо.
Феска также имела то преимущество, что ее могли носить и не-мусульмане, как знак общей принадлежности к нации, и это являлось основной целью Махмуда II. Он собирался войти в Европу, а это означало признание не-мусульман равноправными гражданами. Прелюдией стал важный договор, подписанный в 1838 году в Балта Лимани, несколько выше Константинополя по Босфору, на европейской его стороне. Этот договор обеспечивал свободную торговлю с Великобританией, и тогда британская торговля стала быстро развиваться.
Эти события имеют под собой важную и долгую историю. Сами британцы следовали доктринам Адама Смита и отклоняли любые принципы защиты своей экономики от иностранной конкуренции на основании того, что такой протекционизм способствует только лени и паразитизму. Они были недалеки от отмены даже защиты своих фермеров – «Хлебных законов» – на основании того, что рабочий класс должен иметь дешевую пищу, даже если эта пища не «национального» происхождения.
Однако для такой экономики, как турецкая (хотя империя была столь огромной, что трудно вообще говорить об «одной» экономике), имевшей лишь местную индустрию, в основном с плохо развитым сельским хозяйством, свободная торговля первоначально означала бы разрушение: с английскими продуктами, сделанными на машинах, конкурировать было невозможно. Стамбулины произошли именно отсюда – без сомнения, созданные очень опытными портными. Вероятно, как позднее заявляли националистические комментаторы, туркам следовало сопротивляться. Но у Махмуда II не оставалось вариантов для выбора.
Иностранцы уже имели особые привилегии, Капитуляции, уходившие корнями в далекое прошлое, ко временам Сулеймана Великолепного, когда французским купцам были даны определенные права. Отчасти эти привилегии имели византийское происхождение, так как в Византийской империи венецианцы тоже имели определенные льготы, в частности, более низкие налоги. Для них это было вполне логичным.
Османская империя обязательно следовала религиозному закону – шариату, якобы данному самим Аллахом, как утверждалось в Коране. Этот закон контролировался улемой и понемногу изменялся, чтобы соответствовать современности, когда это требовалось.
Но этот закон, особенно в том, что касалось семьи и собственности, явно не согласовывался с европейским. Одним из его важнейших предписаний был запрет на ростовщичество – а это лишало банки возможности участвовать в бизнесе. Капитуляции давали возможность европейцам иметь собственные почту и суды (в стамбульском районе Галата существовала даже охраняемая британская тюрьма). В итоге последовало ощутимое расширение системы миллет, по которой не-мусульмане в империи подчинялись своим отдельным законам. Конечно же, этим стремились злоупотреблять: османские подданные переходили в иностранное гражданство, получая тем самым защиту посольств на другой стороне Рога.
В любом случае не существовало пути, на котором османское правительство могло усилить свою экономику, допуская протекционизм, и Махмуд II двинулся совсем в другом направлении, рассчитывая, что свободная торговля привяжет Константинополь к Лондону. Так они и произошло. Вслед за договором Балта Лимани в британской прессе начали печатать хорошие отзывы о Турции, одновременно в Лондоне начали появляться молодые турки с хорошими манерами и европейской внешностью, говорящие на хорошем английском или французском языке; понемногу они стали модными в стране.
В 1839 году был сделан шаг еще дальше. Новый султан Абдул-Меджид I собрал иностранных дипломатов на формальную встречу в Павильоне Роз (Гюльхане), в садах дворца Топкапи, и там его великий визирь, грозный Мустафа Решит-паша, одно время бывший послом в Лондоне, зачитал длинный запутанный документ, изложенный тяжелым религиозным языком. Некоторые дипломаты даже не уловили, что это был революционный момент. Но это было так. Документ говорил, что империя проходит через бедствия, что все добрые мусульмане должны понимать, что они наказываются за плохое следование Святому Писанию, что пришло время для восстановления старых мудростей. Результатом этого восстановления стало то, что все подданные султана оказались равны перед законом – то есть христиане и евреи перестали являться второсортными гражданами. Это оказалось прелюдией к целому набору реформ, в сумме известному как Танзимат – арабское слово, означающее «наведение порядка в доме». Была введена современная валюта (хотя первоначально появление бумажных денег привело к кризису) и централизованная имперская администрация; появился соответствующий кодекс гражданских законов, в котором каждой религии было отведено равное место. Турецкая империя, как называли ее иностранцы, модернизировалась, и частью этого процесса стало позволение христианам развиваться при помощи своих школ и церквей. Египет уже двигался в том же направлении, не особенно отставал и Тунис. На данном этапе для империи, столь огромной и разнообразной, какой была Османская, это стало громадным шагом вперед.
Абдул-Меджид добился и других успехов. Его портрет, очень удачно изображенный на коробке шоколада, понравился королю Альберту, но главные аплодисменты Запада султан заслужил благодаря особенно щедрой акции. В 1848 году по всему европейскому континенту прокатились революции, и либералы, столь любимые Англией, в основном проиграли. Венгры и поляки, сражавшиеся с реакционными Австрией и Россией, бежали в Турцию. Австрийцы потребовали их выдачи. Султан отказался, и многие из этих беженцев тем или иным образом оказались у него на службе, а некоторые из них даже стали родоначальниками династий, отличившихся профессиональным руководством различными областями деятельности в республиканской Турции – включая руководителя государственного радио, основателя школы фортепиано, главу коммунистической партии и руководителей крупных банков.
В этот период проявился первый признак того, что Турцию можно отнести к прогрессивным силам: Крымская война. Она началась с русско-турецкой войны 1853 года, британцы и французы (а позднее итальянцы) присоединились к Турции в 1854 году. Это была первое столкновение европейских держав на юге Балкан, а затем, когда русских вытеснили оттуда, на Крымском полуострове в Черном море.
Причины этой войны выглядят сюрреалистически: они лежали в Иерусалиме и касались руководства святыми местами христианства – храмом Гроба Господня, построенным крестоносцами, и церковью Святого Рождества Христова в Вифлееме. В этом руководстве доминировало православие, его поддерживала Россия, но французы стремились продвинуть сюда католиков, и монахи разных конфессий – к развлечению турок – иногда буквально дрались возле храмов. Спор этот продолжается до сих пор: в Храме Гроба Господня должен поддерживаться очень строгий график служб различных христиан.
Одновременно во Франции появился новый правитель, неугомонный и амбициозный, племянник Наполеона Бонапарта. Чтобы привлечь на свою сторону крестьян, он опирался на церковь, он также мечтал взять реванш за поражение 1812 года и отступление от Москвы. Поэтому он спровоцировал конфликт, требуя от султана права защищать Святые Места. Это требование было передано султану; царь рассердился и отправил Константинополю свои требования того же самого.
Примерно в то же время царь Николай I в разговоре с британским послом изрек знаменитую фразу, высказавшись приблизительно в том смысле, что Турция является «больным человеком Европы». Он подразумевал, что Британия и Россия могут разделить империю между собой, исключив тем самым из игры Францию. Но британцы не хотели, чтобы русские военные корабли могли пройти из Черного моря в Восточную часть Средиземного, угрожая британским связям с Индией, «жемчужиной в британской короне», откуда происходила большая часть британского процветания.
И конечно, для этой войны существовало множество других причин. Россия в 1850-х годах имела репутацию огромного плохого государства, дьявольской империи, поддерживающей у себя тиранию и феодализм, а за границей то и дело притесняющей то одних, то других либеральных героев. В итоге война превратилась в идеологическую: после договора Балта Лимани о свободной торговле и заявлении в Саду Роз о реформах турки считались прогрессивными. Люди Танзимата решили, что теперь наступил их момент. Если они спровоцируют русских, тогда те могут совершить ошибку. Так на деле и произошло: турецкие и русские войска столкнулись на Нижнем Дунае, и на этот раз новая турецкая армия очень хорошо показала себя в поле[33]. В Босфор прибыл британский военный флот с французскими войсками. Затем, в ноябре 1853 года, русские совершили еще одну ошибку, войдя в порт Синоп, в центре турецкого черноморского побережья. Турецкий вспомогательный флот был ко всеобщему удивлению уничтожен, как и большая часть города, являвшегося одним из самых старых и самых живописных мест на этом побережье. Это вызвало в Британии возмущение, и в марте 1854 года Британия и Франция объявили России войну.
Крымская война стала первой современной войной. Прежде всего, возник электрический телеграф, позволявший сообщать о событиях в тот же день, а к 1855 году он уже появился в Крыму. Сам царь Николай I в Петербурге узнавал о том, что происходит, из лондонской «Таймс». В войну были вовлечены газеты, формировавшие общественное мнение; по этой же причине Флоренс Найтингейл смогла одержать верх над жестокими старыми армейскими врачами, которые руководили госпиталем в Селимских казармах в Ушкударе (Скутари), а ужаснувшаяся публика собрала по подписке громаднейшую сумму в ее фонд. (Британский посол ненавидел Флоренс и искусно отомстил ей. Он добился, что королева Виктория предложила султану в качестве мемориала павшим в Крыму солдатам построить в Константинополе первую с 1453 года христианскую церковь. Возведенная архитектором Г. Ф. Стритом, автором здания суда на Стренде, чьим учеником являлся Уильям Моррис, эта церковь стала прекрасным образцом викторианской готики. Это предприятие, кроме всего прочего, отобрало деньги у фонда Флоренс Найтингейл.)[34]
Теперь по телеграфу можно было посылать даже фотографии, а это означало, что публика могла воочию видеть, что происходит. А еще появились первые современные ружья – Минье, более дальнобойные, чем все, что стояло на вооружении у русских. Наконец, появилась паровая машина, которая позволила войскам с более или менее предсказуемым темпом перебрасываться от Марселя до Дарданелл за неделю, в то время как ранее такое путешествие под парусами при плохой погоде могло длиться месяц.
Британцы и французы обладали всеми этими преимуществами и выигрывали те битвы, которые они завязали в Крыму. В 1855 году, после различных приключений, они смогли добиться своей цели – взять морскую базу и крепость Севастополь.[35]К 1856 году финансы России оказались в беспорядке, а царь Николай I умер – возможно, он сам спровоцировал свою смерть, приняв парад в снегу, когда уже был сильно простужен. Новый царь, стремящийся к реформам, заключил в 1856 году мир. Затем для Турции последовали двадцать лет мира.
Как она использовала его? Это был период «второго Танзимата», связанный с наследником Абдул-Меджида, Абдул-Азиром (правил с 1861 по 1876 год). Он начался с повторного утверждения обещанного равенства всех перед законном, и с этого момента не-мусульмане в империи действительно процветали. Численность их росла быстрее, чем численность мусульман, у которых рождаемость застыла на месте. Христиане и евреи империи процветали финансово, в особенности же повысились их образовательные возможности. Американские миссионеры устраивали здесь школы, всегда имевшие практическую, профессиональную направленность.
В 1860-х годах законы установили гарантии частной собственности, позволили деятельность банков и обеспечили поддержку иностранных инвестиций. Эти инвестиции хлынули в страну, особенно в отрасли, связанные со строительством железных дорог. Вскоре европейская часть Константинополя, Салоники и Смирна вошли в общеевропейскую железнодорожную сеть, что обеспечило быстрое развитие Фракии, а также Западной Анатолии, вплоть до Каппадокии, расположенной восточнее Анкары. В 1861 году иностранцы собрались вместе и организовали Османский банк с похожим на дворец зданием правления в Галате – на месте, которое стало известно как «Улица Банкиров».
Надо сказать, что в этом отношении Турция была далеко не уникальной. 1860-е годы оказались любопытным периодом, который можно назвать «первым концом истории». В начале 1990-х годов, после распада Советского Союза, американский мудрец Френсис Фукуяма заявил, что это стало проявлением исторических законов: мир наконец-то превратился в громадную Данию, так как демократия и свободный рынок распространили свою магию повсюду. Несколько лет русские (а также китайцы), вероятно, верили в это, и мир в самом деле двигался в означенном направлении. Точно так же и в 1860-х годах огромный успех Британии имел воздействие по всему миру: конституция, выборы, твердые законы, национальный банк, сбалансированный бюджет, стабильная валюта, основанная на золотом стандарте. Один итальянский премьер-министр даже выкрасил себе бороду в белый цвет, чтобы завоевать авторитет англичан. Также повсюду верили в образование, поэтому везде открывались школы и даже университеты, часто во внушительных зданиях. В России это вылилось в реформы Александра II, но они имели своего двойника и в Турции. «Второй Танзимат » стал именно таким временем.
Символом этого времени стало создание двух великолепных школ. Американцы основали Роберт-колледж, где обучение шло на английском языке, и он со временем приобрел потрясающее место с видом на Босфор (сейчас оно занято университетом Богазичи, а теперешняя школа имеет здания где-то в другом месте). В 1868 году султан открыл свой собственный Галатасари-лицей, прямо в центре европейского квартала, которым владели иностранцы. Трамваи сновали туда-сюда по Гранд Рю де Пера, мимо громадных железных окрашенной охрой ворот академии, посещаемой как мусульманами, так и не-мусульманами. Ее главой был француз, а штат в основном состоял из иностранцев.
Следующий глава академии десятью годами позднее попытался совершить coup de etat, имевший под собой некоторую религиозную вдохновляющую идею, хотя сам ректор, Али Сови, был очень образованным человеком и имел жену англичанку. И это очень характерно, так как второй Танзимат порождал яд, который должен был его убить – то же самое произошло с Александром II, реформы которого вызвали прилив терроризма. Проблема такого рода реформ состояла в том, что они всегда заканчивалась слезами – как мудро предвидел Федор Достоевский, когда писал «Бесов» в 1871 году. Интеллигенция легко поворачивалась к террору: в 1881 году Александра II убили. За пять лет до того Абдул-Азиз умер при странных обстоятельствах – он был свергнут с трона и, вероятно, тоже убит.