Томас Мертон
Внутренний опыт
https://evelynazhdanova.livejournal.com
Аннотация
Тексты американского мистика, католического монаха, религиозного писателя Томаса Мертона (1915 - 1968) начали выходить на русском языке только в начале 1990-х годов, но уже нашли своего читателя. Изданные несколько лет назад "Одинокие думы" (2003), "Философия одиночества" (2007) и "Семена созерцания" (2009) разошлись в считанные недели. Выкладываю первые главы не переведённой пока на русский язык книги Мертона "Внутренний опыт: Заметки о созерцании".
Томас Мертон "Внутренний опыт"
Вводное предостережение
В наши дни человеку со всех сторон грозит смертельная опасность, а его упорно осаждают обещаниями призрачного счастья. Нередко посулы и угроза исходят из одного источника. Ад и рай сделались категориями этой, земной жизни. В действительности каждый из нас носит их внутри себя, но сегодня они всё чаще становятся общим достоянием. И как правило мы принуждены делить с другими их ад, а не их рай.
Ибо мечта, взлелеянная в тайниках нашей души, наше «небо», оборачивается адом, как только мы пытаемся навязать её другим. Такова особенность цивилизации 20 века с её беспокойствами.
И вот в гущу этого морального и эмоционального хаоса устремились со своей вестью об утешении психологи и духовные наставники всех мастей, исполненные непоколебимого оптимизма и благих намерений. Не задумываясь (как и свойственно современному человеку) о нашей посмертной участи, они хотят устроить всё здесь и сейчас, успокоить и подбодрить нас во что бы то ни стало. Их раздражает наша маниакальная сосредоточенность на тёмных сторонах современной жизни, потому что сами они воображают, что видят её светлые стороны. В самом деле, разве человечество не продвинулось далеко вперед? Разве не растёт с каждым днём уровень нашей жизни, и человеческий удел не становится всё завиднее? Работать приходится всё меньше, а наслаждаться жизнью всё больше. А при соблюдении элементарной психологической гигиены и умеренном религиозном благочестии можно как-то приспособиться к пустоте жизни, счастливо избавленной от борьбы, жертв и усилий. Услужливые советчики хотели бы возродить в нас веру в обывательское благодушие, готовое, как по волшебству, обратить боль в наслаждение, а печаль в радость, потому что ведь есть Бог на небесах да и мир не так уж плох.
В такое время было бы бесчестно и жестоко с моей стороны уверять, что мир, радость и счастье легко обрести в созерцательной жизни – в самом суровом из духовных странствий. Чаще всего путь созерцания даже и не путь вовсе, а тот, кто им следует, в сущности, ничего не находит. Позже на этих страницах мы надеемся оправдать кажущуюся бесплодность этого поиска. А пока заметим только, что эта книга написана не для того, чтобы разрешить чьи-то проблемы и указать лёгкий выход из затруднительного положения. В лучшем случае она вселит немного уверенности в того, чьи трудности духовного порядка и потому едва ли вообще могут быть сформулированы. Один из парадоксов созерцательной жизни состоит в том, что созерцатель не «решает проблему»: он носит её в себе до тех пор, пока она не разрешится сама собой. Или пока жизнь не разрешит её за него. Обычно решение заключается в осознании, что все наши проблемы существуют постольку, поскольку мы привязаны к нашему внешнему, иллюзорному «я» и прекращают существовать вместе с ним. Отсюда другой закон созерцательной жизни: если вступаешь в неё с намерением найти созерцание или, ещё того хуже, счастье – не найдёшь ни того, ни другого. Ибо, чтобы их найти, нужно сначала в каком-то смысле от них отречься. Вернее, отречься от того ложного «я», которое ищет в созерцании «счастья» и «самореализации» (что бы это ни значило). Так как скрытое в нас духовное «я» всегда отступает перед активностью своего внешнего двойника. Оно счастливо уже тем, что оно есть, потому что его бытие укоренено в Боге.
Итак, если вы намерены «стать созерцателем», чтение этой книги для вас – пустая трата времени. Но если вы уже в какой-то мере созерцатель (неважно, знаете вы об этом или нет), вы прочтёте её, чувствуя, что она адресована именно вам и более того – что вы даже обязаны прочесть её, независимо от того, насколько это входило в ваши планы. В таком случае просто читайте ее. Не ждите плодов, они появятся задолго до того, как вы сможете их разглядеть. И помолитесь обо мне, потому что отныне мы с вами каким-то таинственным образом стали добрыми друзьями.
Это предостережение написано не для того, чтобы смутить или обескуражить читателя, но чтобы предупредить его, что книга, которую он держит в руках, не принадлежит к разряду «вдохновляющих». Она не стремится привести читателя в восторг от тех духовных возможностей, которые вместе с тем надеется перед ним открыть. Не станет напоминать никому о его невыполненном долге и наставлять, как лучше его исполнить. Не претендует на новизну и оригинальность, не ставит своей целью восстановить в правах истину, упущенную по близорукости прочих «духовных писателей». Не обещает, что можно стать существом высшего порядка, приобщившись к элите так называемых созерцателей. Не предписывает новых правил благочестия. Не поощряет пассивности, бездеятельности и бегства от повседневной жизни. Не предлагает каких-то особых психологических приёмов (хотя и они хороши на своём месте).
Самое худшее, что может случиться с человеком, и без того поделённым на дюжину отсеков, это узнать, что в нём есть ещё один, важнее прочих, и начать с особым тщанием оберегать его отдельность. Именно это происходит, когда созерцание без разбору навязывают сбитому с толку и погрязшему в развлечениях западному человеку. На Востоке люди воспитаны в иной традиции и больше предрасположены к созерцанию.
Прежде чем думать о созерцании, нужно попытаться восстановить свою природную целостность, собрать воедино осколки своего рассеянного существования и научиться жить как цельная личность, чтобы наше «я» перестало быть просто местоимением и начало означать конкретного, живого человека.
Задумайтесь как-нибудь о том, что большинство суждений о наших вкусах, поступках, желаниях, надеждах, страхах говорят о том, кого реально не существует. Часто мы говорим «я думаю», тогда как в действительности думаем не мы, а «они» – безликое, анонимное множество, проговаривающее себя через нашу маску. Нередко, говоря «я хочу», мы на деле лишь машинально оплачиваем и принимаем то, что нам навязали. Иными словами, даже наши желания, в сущности, не наши.
Кто же это «я», с которым мы себя отождествляем? Поверхностная и прагматичная психология учит нас, что если мы способны подставить к нашему местоимению имя собственное и отождествить себя с его обладателем, значит, мы уже знаем, кто мы, уже «сознаём себя личностью». Возможно, в этом есть доля правды: лучше уж называться своим именем, чем местоимением, сознавать себя индивидуальностью, чем единицей безымянного множества. Видимо, для современного человека называться именем собственным – уже достижение, способное вызвать удивление у окружающих и у него самого. Но это только начало, над которым, наверное, посмеялся бы человек древний. Ведь то, что человек знает своё имя, ещё не гарантирует, что он сознаёт скрытую под этим именем реальную личность. Напротив, имя может служить маской совершенно фиктивному персонажу, озабоченному реализацией себя в бизнесе, политике, науке или религии.
Однако это не то «я», которое готово предстоять перед Богом, ощущая Его как «Ты». Для такого «я», по-видимому, вообще не существует ясно различимого «ты». Даже других людей оно воспринимает как проекцию самого себя. При случае оно могло бы обнаружить, что потеряло себя в мире объектов, лишённых индивидуальности, как бы настойчиво и даже агрессивно оно себя ни утверждало.
Прослышав о «созерцании», такое «я», наверное, захочет «стать созерцателем», точнее – восхищаться в себе тем, что зовут созерцанием. Чтобы достичь этого, оно станет размышлять о своей «отчуждённости» и примерять маски, кривляясь, как ребёнок перед зеркалом. Оно станет культивировать тот образ созерцателя, который сочтёт наиболее подходящим для самолюбования. А то обстоятельство, что его деловитость обращена внутрь, в сокровенную глубину, заставит его принять ещё одно переживание самого себя за опыт встречи с Богом.
Но наше внешнее «я», «я» многочисленных замыслов и преходящих достижений, манипулирующее вещами с целью завладеть ими, чуждо «я» внутреннему, не строящему никаких планов и не желающему владеть ничем, даже созерцанием. Оно стремится только быть и двигаться (ибо оно динамично) в согласии с тайными законами бытия, повинуясь велениям высшей свободы (то есть Богу).
В самом деле, было бы смешно, если бы внешнее «я» могло путём ловких манипуляций овладеть каким-нибудь «секретом» созерцания, который помог бы ему добраться до «я» внутреннего. Внутреннее «я» не поддаётся манипулированию и не может быть обмануто никем, даже дьяволом. Оно подобно пугливому животному, которое не показывается, пока поблизости чужой, и выходит на свет, только когда кругом воцаряется полная тишина. Никто и ничто не может его выманить, потому что оно откликается лишь на зов божественной свободы.
Печальна участь внешнего «я», которое, вообразив себя созерцателем, попытается достичь созерцания, полагаясь на собственные силы и амбиции. Оно станет принимать разнообразные позы и медитировать над ними со всей присущей ему серьёзностью, пытаясь сфабриковать личность созерцателя; но так и останется пленником своего иллюзорного, мнимого «я.
Не к такому «я» обращён призыв к созерцанию.
Глава 1.
Пробуждение внутреннего «я»
Из вышесказанного ясно, что нет и не может быть никакого метода, который гарантировал бы пробуждение внутреннего «я», так как последнее есть прежде всего спонтанность, немыслимая вне свободы. Бессмысленно поэтому, начав с определения внутреннего «я», пытаться затем, основываясь на его свойствах, управлять им, как если бы его сущность давала ключ к его уязвимости и, в конечном счёте, к власти над ним. Такой подход означал бы полное непонимание той экзистенциальной реальности, о которой идёт речь. Внутреннее «я» не какая-то часть нашего естества, наподобие двигателя в машине. Оно – сама реальность в её высшем, личностном, экзистенциальном измерении. Внутреннее «я» подобно жизни, да оно и есть жизнь – жизнь духа в моменты наивысшей полноты нашего бытия, жизнь, которая всё в нас питает, всем движет. Оно во всём и превыше всего, что в нас есть. Пробудившееся «я» вдыхает новую жизнь в наш разум, и тот становится живым осознанием себя: не тем, что мы имеем, но тем, что мы есть; новым качеством нашего бытия, ускользающим от определений.
Внутреннее «я» так же таинственно, как и Бог; как и Он, оно уклоняется от любых попыток заключить его в понятия. Оно – жизнь, которая не поддаётся «объективному» изучению, поскольку она не объект. Ничем, никакой медитацией не выманить его на поверхность. Всё, чего мы можем достичь духовным упражнением, – это внутренняя тишина, смирение, отрешённость и чистота сердца, которые позволили бы внутреннему «я» робко и нечаянно обнаружить своё присутствие.
Всякий глубокий духовный опыт, будь то религиозный, нравственный или даже художественный, несёт в себе ростки внутреннего «я», которое и сообщает ему глубину, реальность и невыразимость. Но чаще всего духовный опыт лишь напоминает нам о существовании глубинных пластов нашей духовной природы и о нашей неспособности проникнуть в них своими силами.
Тайному росту внутреннего «я» может содействовать культурная и духовная среда. Древние культуры Востока и Запада с их религиозной мудростью питали и растили «я» человека посредством архетипической символики священных текстов, искусства, поэзии, философии, мифов, не оставлявших места для рефлексии о внутреннем «я», которому поэтому не грозили ни гипертрофированный рост, ни болезненные отклонения. К сожалению, такой культурной среды больше не существует на Западе, во всяком случае, она перестала быть общим достоянием. Сегодня она может быть восстановлена усилиями образованного и просвещённого меньшинства.
Пример из Дзен
Хотя эта книга посвящена преимущественно христианской мистике, мы могли бы для пользы дела отступить от темы, чтобы рассмотреть пример внутреннего пробуждения, приведённый в одном восточном тексте. В этом примере все слагаемые опыта описаны столь выразительно и с такой протокольной точностью, как будто речь идёт о клиническом случае. Это рассказ о сатори, духовном просветлении, моменте, когда распахиваются глубины духа, открывая человеку его подлинное «я». Сатори происходит в покое, который мы с вами назвали бы созерцательным, но вместе с тем – внезапно, вдруг, поверх тихой сосредоточенности, свидетельствуя тем самым, что одного внутреннего покоя ещё недостаточно для встречи со своей глубинной свободой.
Ценнее всего в этом примере то, что в нём совершенно отсутствует отсылка к чему-либо сверхъестественному или мистическому. Дзен вообще, в известном смысле, антимистичен. Потому он и даёт нам возможность наблюдать за естественными движениями внутреннего «я». Не случайно один из самых ярких современных выразителей дзен Д.Т. Судзуки настойчиво противопоставляет описываемое событие христианскому мистическому опыту, подчёркивая его «природный», «психологический» характер. Поэтому мы надеемся, что никого не обидим, если в свою очередь отнесёмся к нему как явлению психологическому, допустив, что в данном случае обошлось без вмешательства мистической благодати. [Возможен ли такой опыт без благодати, на чисто физическом уровне, и не будет ли более правильным, поспорив с Судзуки, назвать его мистическим? Эти вопросы могли бы составить предмет особого исследования. Пока же, удобства ради, примем эту историю в том виде, в каком её преподносит Судзуки: как описание эмпирического факта и физического явления].
Сатори составляет сердцевину дзен. Это радикальный духовный опыт, в котором после долгого очищения и испытания и, конечно же, определённой духовной подготовки монах переживает нечто вроде внутреннего взрыва, раскалывающего его ложное внешнее «я» и открывающего «первоначальное лицо», «изначальное я, каким оно было до рождения» (или, выражаясь терминологически, его «природу Будды». Назовёте ли вы это реальное «я» «пуруша» (дух), как в индуизме, «просветлённым» или «таковостью», как в дзен, - это будет всё то же внутреннее «я», о котором мы сейчас говорим).
Такое сатори пережил один китайский чиновник из династии Сун, мирянин, ученик дзенских наставников, некто Чао-Пен, когда тихо сидел в своём кабинете, с умиротворённым умом предаваясь тому, что мы бы назвали созерцательной молитвой. По терминологии дзен, он достиг той внутренней зрелости, когда его подлинное «я» было готово вырваться наружу и опрокинуть в сатори всё его существо. Как учат дзенские наставники, когда человек достигает такой точки, любой внезапный звук, слово или событие, может вызвать «просветление», суть которого в совершенно ясном осознании ничтожности своего внешнего «я» и последующем высвобождении «я» подлинного, внутреннего. Всё это западные термины. На языке дзен настоящее «я» – выше разделения на «я» и «не-я». Чао-Пен тихо сидел в своём кабинете, как вдруг услышал раскат грома – «двери ума распахнулись» в глубинах его безмолвного естества, явив ему его «изначальное я», или таковость. По китайскому обычаю всё происшедшее передано одним четверостишьем, по праву снискавшим бессмертие:
Свободный от мыслей, я мирно сидел в кабинете,
Источник мыслей был спокоен и тих, как вода;
Вдруг – грома раскат, двери ума распахнулись,
И вот – здесь сидит просто старик...
Этот пример, наверное, озадачит и даже покоробит тех, кто ждёт от духовного переживания чего-то «неземного». Но именно его бытовой характер делает его как нельзя более пригодным для наших целей. Судзуки с обычной для него иронией извлекает выгоду из сдержанного, несентиментального юмора этой истории, противопоставляя её более привычным для Запада чувственным полётам любовной мистики. Это отсутствие чувственных ноток нельзя считать специфически «восточной» чертой этого текста. Во всех духовных традициях имеет место противопоставление чувственного (бхакти) и интеллектуального, тяготеющего к осознанию (раджа-йога) религиозного опыта. Возможно, приведённую историю отличает ярко выраженный китайский колорит, но того, кто знаком с «Облаком неведения» и другими текстами западной апофатической мистики, это не смутит.
Итак, Чао-Пен видит, как его ложное «я» разорвало в щепки и унесло как бы внезапным порывом сильного ветра. И вот сидит он, тот же самый и всё-таки совершенно иной – вечный Чао-Пен, имени которого он уже не знает, одновременно смиренный и могущественный, страшный и забавный, вознёсшийся над словами и над всяким сравнением, над «да» и «нет», над «субъектом» и «объектом», над «я» и «не-я». Это подобно удивительной, потрясающей, невыразимой, благоговейной, смиренной радости, с которой христианин сознаёт: «я и Господь – одно». Если же он пытается истолковать это единство словами – начинает, к примеру, говорить о слиянии двух субстанций – то вынужден постоянно одёргивать себя: «нет, не то, не то». По той же причине Судзуки стремится подчеркнуть, что в этом свидетельстве нет ни слова о единстве с «Другим». Что ж, предположим, в этом единстве не было ничего сверхъестественного… В любом случае, этот опыт содержит несколько важных моментов, проливающих свет на то, что я пытаюсь объяснить.
Прежде всего, ещё до сатори Чао-Пен находится в состоянии молчаливой сосредоточенности. (Он «свободен от мыслей». Он вступил в «облако неведения», в котором ум «пуст», но не опустошён и не пассивен. Ибо его отрешённость есть своего рода полнота, и его тишина не мертва и не бездеятельна. Она заряжена бесконечными возможностями и напряжённым ожиданием их осуществления, без малейшего представления о том, чем оно окажется, и желания придать ему заранее продуманную форму или определённое направление. Это состояние описано как «спокойствие источника ума», что означает, по крайней мере для меня, что Чао-Пен был способен принять - и, наверное, действительно принял - не задавая никаких вопросов и без малейшего психологического усилия - нечто такое, чего он не знал и о чём не заботился.]
Безмятежное неведение - ещё не осознание своего истинного «я». Но это та естественная среда, в которой последнему только и возможно обнаружить своё тайное присутствие. Внезапный раскат грома был столь силён, что вызвал мгновенное озарение: «двери» внутреннего сознания распахнулись, и иллюзорное, внешнее «я» оказалось застигнуто во всей своей ничтожности и тут же развеяно, как и подобает иллюзиям. Оно исчезло, будто никогда и не существовало, – иллюзия и тень иллюзии, плотских привязанностей и самообмана. Вместо него во всей своей реальности явило себя настоящее «я». Слово «старик» здесь, конечно же, не означает «ветхого человека». Апостол Павел, напротив, назвал бы его «новым человеком». (Тогда почему же всё-таки «старик»? Согласно буддизму, истинное «я» существует в нетварном Абсолюте и само является нетварным. Такое «я» всегда старо и вечно ново, потому что оно обитает по ту сторону «старого» и «нового» – в вечности).
Но почему это «я» названо «простым»? В других описаниях сатори вид открывшегося внутреннего «я» вызывает удивление или даже наводит ужас, подобно рыку льва с золотой гривой. Этим сравнениям можно найти аналогии в поэзии Уильяма Блейка. Но здесь Чао-Пен радуется, обнаружив, что он «просто старик», тому, что его настоящее «я» оказалось совершенно простым, смиренным, нищим и непритязательным. Внутреннее «я» не то же самое, что идеальное «я», не плод воображения, с готовностью потворствующего нашей неуёмной жажде величия, героизма и непогрешимости. Нет, подлинное «я» – только мы сами и ничего больше. Не больше, но и не меньше. Мы каковы мы в глазах Бога, говоря христианским языком. Во всей нашей неповторимости, достоинстве, ничтожестве и – несказанном величии, каким одарил нас Бог и которое мы делим с Ним, потому что Он наш Отец и «мы Им живём и движемся и существуем» (Деян.17:28).
Итак, краткий стих лаконично передаёт опыт человека, с огромным облегчением осознавшего, что он, в конце концов, не равен своему ложному «я» и всё время был только самим собой, простым «я», не ищущим ни славы, ни величия и не заботящегося о себе сверх необходимого.
Христианский подход
Открытие внутреннего «я» играет сходную роль и в христианской мистике. Но есть одно существенное отличие, которое ясно выражено у святого Августина. Дзен, по-видимому, не идёт дальше внутреннего «я». Христианство же видит в нём лишь ступень к познанию Бога. Человек – образ Божий, и его внутреннее «я» – своего рода зеркало, в котором Бог не только отражается, но и открывает Себя человеку. Таким образом, через тёмную тайну нашего внутреннего «я» мы можем «как бы сквозь тусклое стекло» лицезреть Бога. Это, конечно, метафора, призванная выразить тот факт, что нашей душе доступно непосредственное общение с Богом, живущим «в нас». Если мы войдём внутрь себя, обретём наше истинное «я», а затем двинемся дальше, то вступим в тьму кромешную, где предстанем пред «Аз есмь» Всемогущего. Приверженцы дзен, наверное, согласились бы с утверждением, что их интересует исключительно то, что «дано» в опыте, а христианство надстраивает над опытом богословское толкование. Тут мы сталкиваемся с отличительной особенностью христианской, иудейской и исламской мистики. Для неё существует непреодолимая метафизическая пропасть между Богом и человеком, между «Я» Всемогущего и нашим внутренним «я», но парадоксальным образом наше внутреннее «я» укоренено в Боге и Бог пребывает в нём. Нужно, однако, различать переживание своего внутреннего «я» и познание Бога, открывающего Себя через него. Зеркало отлично от образа, который в нём отражается. Таково богословское основание нашей веры.
Обретение внутреннего «я», по крайней мере теоретически, может быть следствием естественного, психологического очищения. Но познание Бога – это всегда причастие сверхъестественному свету, посредством которого Бог открывает Своё присутствие в сердцевине нашего внутреннего я»». Следовательно, христианский мистический опыт не просто обретение внутреннего «я», но также опытное постижение обитающего в нём Бога сверхъестественным усилием веры. Вместо дальнейших пояснений обратимся к некоторым классическим текстам, первый из которых – отрывок из святого Августина:
"Итак, соприроден ли Бог душе? Наш разум стремится найти Его. Он ищет Истину, не подверженную изменениям, Сущность, не способную ветшать. Сам разум иной природы: он расцветает и приходит в упадок, познаёт и пребывает в неведении, вспоминает и забывает. Богу такая изменчивость не свойственна.
Я искал Бога в вещах видимых, материальных, но не нашёл; я искал Его в себе, но ничего не вышло. Тогда я понял, что Бог выше моей души. Чтобы дотянуться до Него, я думал обо всём этом и изливал душу свою. Если моя душа не изольётся, не поднимется над собой, то как она дотянется до того, что «выше неё»? Ибо если она покоится в себе, то ничего не увидит выше себя, не увидит Бога... Я излил душу свою, и там не оказалось никого, кроме моего Бога... Он обитает выше моей души и оттуда глядит на меня, управляет мной, заботится обо мне; оттуда Бог обращается ко мне, зовёт меня, ведёт меня по пути, к концу моего пути".
(Толкование на Пс. 41).
***
"И вразумлённый этими книгами я вернулся к себе самому и руководимый Тобой вошёл в самые глубины свои: я смог это сделать, потому что "стал Ты помощником моим". Я вошёл и увидел оком души моей, как ни слабо оно было, над этим самым оком души моей, над разумом моим, - Свет немеркнущий... Ты ослепил слабые глаза мои, ударяя в меня лучами Твоими, и я задрожал от любви и страха" (Исповедь, кн. VII, пар. 10).
Рассуждая в духе Платона, св. Августин переносит нас в среду совершенно иного, нежели дзен, опыта, и потому трудно сказать наверняка, что он имеет в виду, говоря о «внутреннем я». Всегда остаётся вероятность того, что то, что восточные мистики подразумевают под «я», западные мистики именуют Богом, поскольку, как мы скоро увидим, мистический союз с Богом переживается душой как неразрывное единство (при их метафизическом отличии). А то обстоятельство, что восточные мистики не склонны вникать в метафизические тонкости многовековых богословских споров, не означает ещё, что за их постижением внутреннего «я» не может скрываться опыт Божьего присутствия.
Перейдём к текстам рейнского мистика-доминиканца Иоганна Таулера. Для него внутреннее, глубинное «я» – это «основание», «центр», «вершина» души. Воспитанный в августиновской традиции, Таулер, однако, более конкретен и менее спекулятивен, чем его учителя (за исключением Экхарта, чьё сходство с восточными мистиками сегодня активно изучается). Вот отрывок из Таулера, напоминающий историю об «источнике ума» Чао-Пена:
"Человек собирает воедино все свои способности, всю душу и входит в храм (во внутреннее «я»), где он поистине встречает Бога, обитающего и действующего в нём. Человек тогда познаёт Бога не чувством и не разумом... а вкушает Его, радуется Ему как неиссякаемому источнику, бьющему из «основания» души... а источник лучше, чем ёмкость, в которой вода испаряется и протухает. Вода в источнике течёт, прорывается из недр, нарастает. Поистине, он не заимствует ниоткуда. Он сладок".
В другом месте Таулер говорит о глубокой связи «основания» души с Богом, возникающей после внутреннего переворота и очищения, мистически производимых Богом. Если в предыдущем отрывке говорилось об источнике, подобном тому, что фигурировал в китайском тексте, то следующий упоминает о раскате «мистического грома»:
После этого нужно раскрыть основания души и глубины воли навстречу величию прославленного Божества и взирать на Него с великим смирением, страхом, самоотречением. Тот, кто так повергает перед Богом своё мрачное и жалкое невежество, начинает понимать слова Иова: «дух прошёл надо мною» (Иов 4:15). А когда дух так проходит, душой овладевает сильное волнение. И чем чище душа, чем меньше в ней чувственных впечатлений, тем дух быстрее, мощнее, истиннее, чище воздействует на душу, тем сильнее будет удар, который её опрокинет; тем яснее человек будет сознавать, что он стоит на пути к совершенству. Господь тогда приходит как вспышка молнии; Он наполняет светом основания души, желая водвориться там как Владыка. Как только человек осознаёт присутствие Господа, он должен целиком Ему подчиниться, давая Ему полную свободу действий.
Очевидно, что там, где речь идёт о такой деликатной материи, все метафоры будут неточными. Таулерово «основание» хорошо тем, что наводит на мысль о чём-то глубочайшем в нашей душе, о камне, на котором, как на фундаменте, держится всё прочее. Однако это тот духовный «камень», который внезапно становится прозрачным и наполняется светом: он одновременно твёрд и прочен, но также прозрачен и проницаем. Он камень, но он также и ветер, и земля, и воздух. Он оживает изнутри, вдруг, как вспышка молнии. В то же время, слово «основание» отсылает к образу почвы, из которой всё произрастает. Словом, язык мистика всегда поэтичен и всегда противоречив. Чтобы передать нужный смысл, мистик свободно обращается с символами, выходя за пределы их первоначального значения.
Согласно христианской мистике, нельзя обрести свою внутреннюю сердцевину и познать Бога до тех пор, пока ты вовлечён в заботы и стремления внешнего «я». В приведённом выше отрывке Таулер говорит, что даже в самые глубины души может проникнуть то, что он называет «чувственными впечатлениями» («natural impressions») – отголоски страстей и конфликтов. Следовательно, чтобы проникнуть в глубины души мы должны не только остановить поток обыденного сознания и полуосознанных чувственных впечатлений, но и освободиться от бессознательных порывов и необузданных страстей. Свободный вход во внутреннее святилище души закрыт для того, кто привык идти на поводу у своих желаний, привязан к чувственным удовольствиям (будь то наслаждение или комфорт) или подвержен гневу, самоутверждению, гордыне, тщеславию, жадности и т.п.
Святой Хуан де ла Крус, видимо, подразумевает эту свободу и даже нечто большее, говоря о «вере». Согласно Хуану де ла Крусу вера – это поистине «тёмная ночь», в которой мы встречаем Бога. «Это тёмное и любовное познание, сиречь вера, ведёт нас к Божественному союзу в этой жизни, подобно тому, как в новой жизни свет славы ведёт нас к ясному познанию Бога» (Восхождение на гору Кармель, II, XXIV, 4). В этом смысле вера есть нечто большее, чем простое согласие с догматическими истинами, освящёнными авторитетом Откровения. Это личное, непосредственное приятие Самого Бога, приятие душою Света Христова и следующее затем начало или обновление нашей духовной жизни. Однако чтобы принять свет Христов, необходимо отказаться от всякого иного «света», могущего привлечь чувства, страсти, воображение, разум.
Для св. Хуана де ла Круса вера – это одновременно и обращение к Богу, и отвращение от творения Божьего – отречение от всего видимого ради созерцания невидимого. На неотделимости одного от другого основаны и неумолимая логика святого, и его безжалостный аскетизм. Нужно, однако, помнить, что простой отказ от чувственно воспринимаемой реальности – ещё не есть вера и сам по себе к вере не приводит. Наоборот, свет веры столь ярок, что ослепляет разум и затмевает собою прежнее видение реальности. Но со временем, привыкнув к этому яркому свету, мы начинаем саму реальность видеть по-новому – преображённой и исполненной света. Как пишет святой,
"даруемый душе изобильный свет веры есть непроницаемый мрак, ибо он превосходит великое и уничтожает малое, как солнечный свет превосходит всякий иной свет, а когда он бьёт нам в глаза, мы уже не видим ничего другого"
(Восхождение на гору Кармил, II, III, 1).
Это, конечно, тоже метафора. «Слепота» в отношении внешнего мира должна быть правильно истолкована. Созерцатель продолжает воспринимать внешний мир. Но перестаёт быть водимым им, зависеть от него, считать его окончательной реальностью. Он смотрит на вещи иначе, без прежнего вожделения и страха, как на нечто нейтральное и пустое – до тех пор, пока оно не наполнится Божьим светом.
В «тёмной ночи» веры человек должен позволить путеводить себя к реальности не чему-то видимому и преходящему, не чувству или разуму, не идеям, пропитанным естественной человеческой надеждой, радостью, страхом, желанием, печалью; но «тёмной вере», превосходящей всякие желания и ищущей не человеческого, не земного утешения, а только воли Божьей и того, что с ней сопряжено. Без этой отрешённости нельзя рассчитывать войти во внутреннюю глубину и испытать пробуждение внутреннего «я», которое есть обитель Бога, Его укрытие, Его храм, Его твердыня, Его образ.
Тому, кто хочет узнать, как найти Бога внутри себя, св. Хуан де ла Крус даёт такой ответ:
"Ищи Его в вере и любви, не желая утешений, не стремясь вкусить и понять больше полезного для тебя, ибо вера и любовь – это проводыри слепых, которые неведомым путём ведут тебя туда, где скрывается Бог. Ибо вера, упомянутая нами тайна, подобна ногам, на которых душа бредёт к Богу, а любовь – поводырь, который указывает ей дорогу... Не задерживайся же, ни целиком, ни частично, на том, что доступно твоим природным силам; никогда не довольствуйся тем, что ты знаешь о Боге, а утешайся тем, чего ты о Нём не знаешь; никогда не радуйся тому, что ты познал в Боге, ощутил в Нём, не люби этого, а радуйся тому, что ты не можешь в Нём понять, ощутить, люби только это. Ибо, как мы сказали, это и значит искать Бога в вере. Поскольку Бог неприступен, сокрыт... Как бы хорошо, на твой взгляд, ты ни познал Его, как бы много ни ощутил в Нём, всегда считай Его сокрытым и служи Ему втайне, как тот, кто сокрыт" (Spiritual Canticle 1,11—12).
Следуя этим путём любви и веры, мы рано или поздно проникнем в глубины нашей души и станем свободны настолько, что сумеем подняться над собой, чтобы устремиться к Богу. И тогда мистическая жизнь достигнет своей вершины в переживании Божьего присутствия, превосходящего любое описание и возможного только там, где душа полностью «преобразилась в Бога» и стала, как сказано, «одним Духом» с Ним. Св. Хуан де ла Крус сравнивает это откровение Бога в глубинах нашей души с великим пробуждением в нас Слова, сверхъестественной и благодатной жизни, в которой обитающий в нас Господь перестаёт быть для нас пассивным объектом, но открывается нам в духе и силе, как Властелин, Творец, Двигатель всего сущего. Св. Хуан де ла Крус говорит:
"Когда вход во дворец (центр души) открыт, человек может видеть одновременно и величие его Обитателя, и то, что Тот творит. Именно это, как я понимаю, происходит, когда душа пробуждается, прозревает. Хотя сущностно душа, как и всякое творение, пребывает в Боге, Он снимает покровы, приоткрывает завесы, которые отделяют Его от души, чтобы та видела, каков Он по природе. И тогда душа может видеть (хоть и не вполне отчётливо, ибо не все покровы сняты) Его лик, что полон благодати. А поскольку душа движет всем своей силой, то вместе с ней появляется и то, что она делает, и тогда кажется, что она движется в вещах, а вещи в ней, непрерывным потоком. Именно поэтому душа верит, что Бог пробудил её, привёл в движение, тогда как в действительности пришла в движение и пробудилась она сама" (Living Flame of Love, IV, 7).
Таковы лишь немногие характерные тексты, в которых христианские созерцатели говорят о пробуждении внутреннего «я» и вызванном им познании Бога. Наше внутреннее «я» есть совершенный образ Божий, поэтому когда оно пробуждается, человек ощущает в себе присутствие Того, по Чьему образу он сотворён. И парадоксальным образом, превышающим человеческое разумение, Бог и душа сливаются воедино, по божественной благодати они дышат, живут и действуют как одно целое, словно одна личность.
Тому, кто слишком хорошо сознаёт нашу «богооставленность», нашу отчуждённость от внутреннего «я» и блуждание в «дальней стороне» (Лк. 15:13), в это трудно поверить. И всё же это не что иное, как весть Христа, призвавшего нас пробудиться ото сна, вернуться домой и обрести своё истинное «я» во внутреннем святилище, которое есть Его Храм и Его небо, и вожделенный для блудного сына «Отчий дом».
Глава 2.