Широкая лодка, покачиваясь на легкой волне, медленно приближалась. Петр Николаевич стоя греб длинным веслом; Он был босой, с засученными по колено шароварами. Маринка, тоже босоногая, сидела на корме и подруливала деревянной лопатой. Синеватый ее платок с розовыми, линялыми цветочками ярко выделялся на фоне песчаных островков, заросших зеленым тальником и молодой порослью осокоря. Здесь Урал разделялся на два русла, обнимал острова двумя узкими рукавами. Правый рукав прижимался к густому тугаю, где расположился Степанов с компанией; левый, огибая песчаную косу, подмывал высокий красноглинный яр противоположного берега, откуда начиналась киргизская степь и где серели под синим дымчатым небом горы, раскаленные полуденным зноем. От тугая по тихому плесу реки тянуло прохладой. На реденькие хлеба с тощими колосками оседала рыжая едкая мгла. Только яйцевидные кисти зеленого проса, посеянного на целине, могли стойко сопротивляться этой страшной, почти незримой пыли. Лодка, взбороздив звонкую гальку, врезалась в берег.
Петр Николаевич снял измятую казачью фуражку с выгоревшим на солнце голубым околышем; поздоровавшись, сказал:
– Рыбы просили, принимайте. Помоги, Марина.
Маринка, поправив платок, наклонилась и стала вынимать из-под зеленой куги и кидать в подставленный отцом сачок толстых окуней с колючими плавниками и небольших пестрых судачков.
Даша видела, как под стройными босыми ногами высокой казачки, под смятым камышом с белыми кореньями, да, дне лодки трепыхалась, била хвостами рыба, брызгая водой в смуглое, красивое лицо девушки.
«Так вот о какой моей сопернице говорил инженер», – подумала Даша. Маринка только один раз пристально посмотрела черными продолговатыми глазами на Дашу и, почувствовав, что Даша следит за ней, больше ни разу не взглянула. Она знала, что перед ней стоит та самая барышня-приемыш, которую Микешка учил кататься верхом и ездил с ней в тугай за травой… Маринка почувствовала резкую боль в пальце. Она вытерла рыбью слизь и увидела на пальце капельки крови. Сунула в рот палец, пахнущий сырой рыбой, и крепко закусила. Почувствовав ее неприязнь, Даша часто заморгала и прижала руку к груди. Слушая, как трепещет сердце, хотела что-то сказать этой гордой казачке, объяснить, но смутилась и не нашла нужных слов.
|
|
Шпак заглядывал в лодку, восхищался уловом, рассеянно говорил с Петром Николаевичем о затонах, о рыбе, о жаркой погоде, а сам следил за каждым движением Даши и Маринки.
– Ивана Александровича что-то не видно, – сказал Петр Николаевич, вываливая из сачка на примятую траву прыгающую рыбу.
– Господин Степанов охотится, – кривя губы в насмешливой улыбке, объяснил Шпак.
– А-а! – Петр Николаевич прыгнул в лодку и взялся за весло.
– Позвольте, надо же уплатить! – крикнул Шпак и торопливо полез в карман.
– Ничего не надо! Со свежего улова у рыбаков не полагается… Да и улов сегодня добрый. Всем хватит на праздник, – скупо улыбаясь, ответил Петр Николаевич и сильным движением оттолкнул лодку от берега.
– Нате вот еще! – крикнула Маринка и бросила под ноги оторопевшей Даше крупного судака. – Микешке передайте! От меня!
Опираясь на лопатку, она стояла на корме и улыбалась странно-печальной улыбкой, словно ей не хотелось уезжать от растерявшейся девушки и жалко было оставлять ее на берегу вместе со Шпаком.
|
|
– Вот вы теперь во всем и убедились, милая капризница, – отшвыривая от воды трепыхающегося судака, после напряженного молчания назидательно проговорил Шпак.
– Петр Эммануилович! Последний раз прошу: оставьте меня! Я ведь тоже могу быть колючей! – выкрикнула Даша. Светлые глаза ее сухо и недобро поблескивали.
Крадучись, словно из-под земли, из кустов вырос Кирьяк. Покосившись на Шпака, он почесал волосатую грудь. Увидев рыбу, наклонился умиленно и оживленно с прибаутками заговорил:
– Прелесть-то какая божеская! Окунечки-судачечки, язи-князи! Дашенька, молодочка, тащи-ка ножичек повострее, я их, миленьких, потрошить начну, да такую щербицу сварганю, вовек не забудете. Господин хороший, Петр Эммануилыч, тебя там хозяин зовет. Давно уже кличет… Доложи-ка ему, голубю, что, мол, Кирьяк начинает уху готовить. Ну и уха же будет!
Шпак повернулся и ушел в кусты.
– Щиплет все он тебя, молодочку, – подняв на Дашу красные, заспанные глаза, продолжал Кирьяк. Даша не ответила. – Ты уж прости меня. Я тут неподалеку лежал. Сам сплю, а уши все слышат. Такой уж у меня подлый сон. Этот ястребок кровожадный живую ощиплет и глазом не моргнет… Не поддавайся, молодочка, ему и Зинаиде, хозяйке своей, не поддавайся. Она змея! Да что тебе говорить-то, сама понимаешь… Ох, змея! Мне уж с ней, наверное, по гроб жизни не расстаться, сам дьявол связал. Умойся-ка холодненькой водицей, освежись. Аль вон отойди в сторонку да выкупайся. Жара!
Даша смочила голову водой и, приложив на лоб сырой платок, села под куст, слушая монотонную, ласкающую ухо речь Кирьяка. Он всегда говорил обнаженно, грубо и просто.
|
|
– Я бы тебе про эту кралечку многое рассказал, да не желаю душу твою тревожить. Если бы этот беркут-хищник захотел тебя под куст повалить, я бы его в плесе выкупал да поглыбже место нашел… Тебя-то я, молодочка, еще махонькой знаю. Жалко мне тебя, ей-богу, жалко! Самого себя тоже жалко. Рассказать про муку мою некому. Старею вот и кругом один; подлостей в жизни тоже немало натворил. Ладно, за то я перед богом отвечу. Под старость-то и доброе дело хочется сделать, и сделаю.
Кирьяк умолк и задумался.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Кирьяку хотелось рассказать Даше, как судили мужа Зинаиды Петровны, Филиппа Никаноровича Печенегова, и многое другое, но вместе с тем что-то сдерживало его. А все подробности суда он помнил хорошо.
Суд тянулся долго и поглотил почти все наличные средства. Со службы Филиппа Никаноровича выгнали. Его супруга, став полноправной хозяйкой, после того как он переписал на ее имя все имущество, устроила ему черную жизнь, от которой такие люди, как Печенегов, обычно пускаются во все тяжкие. Так поступил и Филипп Никанорович. Связавшись со старыми знакомыми конокрадами, он впутался в новую историю и, наконец, угодил на каторгу, а там и канул как в воду: ни слуху ни духу с той поры не было.
Оставшись одна, Зинаида Петровна, впервые столкнувшись с жизненными невзгодами лицом к лицу, рьяно взялась за поправление имущественных дел. Репутация ее к этому времени сильно пошатнулась. Она вынуждена была покинуть Оренбург и переселиться в глухой уральский уезд, где оставалась еще нетронутая усадьба и небольшой конный завод, окруженный привольными степными пастбищами, с чистокровными производителями, которых Филипп Печенегов успел приобрести, будучи поставщиком лошадей для армии.
Зинаида Петровна при помощи бывшего вахмистра Кирьяка, тогдашнего управляющего заводом, быстро расширила коннозаводское дело. Начавшаяся война с Японией требовала для армии большого количества лошадей. Жизнь Зинаиды Петровны быстро пошла в гору. Однако, лишенная городских удовольствий, она начала жестоко хандрить. От скуки стала попивать и приблизила к себе Кирьяка, но он быстро надоел ей своей собачьей привязанностью. Отвергнув его дальнейшие притязания, она навсегда сделала Кирьяка своим рабом и самым несчастным человеком: в порыве любовного увлечения он выболтал ей про себя и про ее мужа такое, что впору было брать голубчика за ухо, вести в полицию и посылать вслед за Филиппом Никаноровичем на каторгу…
Два неурожайных года после японской войны снова сильно пошатнули дела Печенеговой. Начавшийся спор с киргизами по поводу самовольно захваченных ею пастбищ, принадлежавших степным кочевникам, вызвал судебное дело и множество связанных с ним хлопот, Зинаида Петровна решила продать усадьбу и перегнать лошадей в Шиханскую. Оставаться на прежнем месте и жить рядом с обозленными киргизами было невозможно: на заводе начинали гореть стога накошенного сена, вытаптывались посевы. Кирьяк не раз был бит обиженными русскими мужиками и кочевниками. Шел слух, что и по всей России начинали пылать дворянские поместья, а в иных местах и сами хозяева на огоньке поджаривались.
Предприимчивая Зинаида Петровна перебралась под крылышко зажиточных шиханских казаков. Кирьяк сам в свое время подсказал ей мысль о переселении…
Кирьяк глубоко вздохнул и, потроша рыбу, сказал:
– У тебя тоже жизнь-то не медовая… А Микешка – казачок башковитый, характерный, да и сирота кругом, как и ты. Держись за него. Может, хоть вы счастливые будете. А я помогу… Захочу, все смогу сделать.
– А что вы, дядя Кирьяк, можете сделать? – тихо спросила Даша.
– Совет могу дать дельный, да и деньжатами малость помогу на первое обзаведение. Микешка-то рассказывал мне про свою мать и про жизнь ее. У меня волосы под фуражкой шевелились, когда он рассказывал. Долю свою нашли в любови, в земле – самородок, а их тово… Ну, да чего там вспоминать, душу твою тревожить.
– Спасибо, дядя Кирьяк, – прижимая мокрый платок к голове, по-прежнему тихо проговорила Даша. Она тоже знала про трагическую судьбу Микешкиной матери Ульяны. Какая же ее-то будет судьба? Вспомнила Микешку, его живые, зоркие глаза. Они у него всегда как-то особенно меняются и живут то гневом, то радостью, то грустью, то скрытым лукавством. Даша приучила его книжки читать. Теперь он одного дня не может прожить без книжки. Прочитает, а потом наизусть рассказывает. Хорошо его слушать…
Кирьяк, сердито посапывая, продолжал чистить рыбу.
– А вы очень любите Зинаиду Петровну? – вдруг спросила Даша и смутилась. Желая поправить неловкость, добавила: – Я ведь все знаю, все…
– А коли знаешь, так и спрашивать нечего, – грубо ответил он.
Над рыбьими потрохами гудели слепни и крупные зеленые мухи. Кирьяк отмахивался от них; с зажатым в кулаке ножом, покрякивая, возился с окунями. Даша смущенно молчала, посматривая на медленно текущую воду, прислушиваясь к отдаленному шуму речного переката…
Вскоре Зинаида Петровна вместе со всей компанией ела уху, хвалила Кирьяка, пила вино, говорила о проекте Шпака, поднимала бокалы за его здоровье. Шпак благодарил и торопил Ивана Александровича поскорее приступить к строительству.
На уральские заводы, в Москву и в Петербург поехали степановские агенты по заказам и закупке материалов и оборудования. Где-то по Каме и в верховьях Урала уже шел для прииска лес. С каждым днем требовалось все больше и больше денег. При посредничестве Шпака банки всюду открывали неограниченные кредиты, отсчитывая на счета Степановых огромные коммерческие проценты…
Читая письма Шпака, Хевурд и американский инженер Горслей потирали руки, стараясь всюду побыстрее продвинуть шиханские заказы. Колесо закрутилось полным ходом.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Тем временем Тарас Маркелович вместе с Микешкой находился в городе Зарецке. С утра он условился с Буяновым встретиться за ужином в номерах Коробкова, чтобы окончательно договориться о злосчастном буяновском инвентаре и материалах. Родион рассказал Суханову о своем тяжелом положении, сообщил о хлебной торговле, о взвинченных Хевурдом ценах и посоветовал Тарасу Маркеловичу закупить для приисков большую партию хлеба.
День был базарный. Суханов с Микешкой поехали на Зарецкое торжище, чтобы понаблюдать за торговлей хлебом. Через толпу они добрались до хлебных рядов. Привоз был небольшой. Бойкая торговля шла только в купеческих лабазах. У казенных весов не было почти никого. Несколько мастеровых и женщин-домохозяек стояли у воза и яростно спорили с его владельцем – казаком.
– Креста на тебе нет, леший бородатый! – тряся пестрым мешком, кричала молодая, с измученным лицом женщина в люстриновом сарафане. – Целую гривну на пуд накинул! Окстись!
– Ты, баба, не ори эдак! Не берешь, не надо! Не неволю! – отругивался Спиридон Лучевников, словно нехотя пережевывая белый пшеничный калач. Тут же лежала привязанная к оглобле пара сытых, красной масти, большерогих волов.
– Сам-то лопаешь, как энтой пестрый бык! А у меня, может, той гривны-то, что ты накинул, нетути! А ребятишки хлебушка просят. Понимаешь, борода?
– Так его, тетка, так! Жарь! Вовсю! Совести нету! – поддакивали мастеровые.
– Сам-то крупитчатый жрет! А на базар размол припер и гривенник накинул! Мироед!
– А ну, брысь! Тряпишники! – заорал озлившийся Спиридон. С самого утра он не продал ни одного пуда. Видя, что муки на базаре мало, запрашивал цену, как у лабазников-спекулянтов, и до обалдения торговался за каждую копейку. – Брысь, говорю! Отойди, кто покупать не хочет! Отхлынь! А то…
Спиридон, торопливо дожевывая калач, схватил кнут и взмахнул им. Народ попятился, но ругань посыпалась еще злее и обиднее.
Круторогий, с белым на лбу пятном бык, тяжело вздохнув, медленно поднялся и замахал изгаженным хвостом.
– Смотри, дядя Тарас! Это наш шихановский живоглот Спиридон сюда торговать приперся. Сейчас будет комедь…
Микешка озорно засмеялся, приложив палец к губам, звонко, по-шмелипому запел:
– Б-з! Б-з!
Наступила страшная для скота пора летнего овода, и бывший пастух решил сыграть с ненавистным ему Спиридоном коварную шутку…
Белолобый бык сначала яростно засопел, крутнул длинным хвостом и боднул головой. Тут же вскочил и второй. Дальше все совершилось в один миг. Животные рванулись, с треском дернули оглоблю, подвернув передние колеса, опрокинули воз на землю.
Ошалевший Спиридон упал вместе с мешками и забарахтался под возом. А волы, испуганные громкоголосым хохотом толпы, задрав хвосты, помчались к реке. В такую минуту их не могла остановить никакая сила.
Поворчав на кучера, Тарас Маркелович отошел в сторону. Раздумывая о резком повышении цен на хлеб, что-то соображал и прикидывал. Оглянувшись, Суханов увидел, как высокий мужчина, в шляпе и роговых очках, жал Микешке руку.
– Дядя Василий! – тиская человека за широкие плечи, кричал Микешка, а тот, сняв шляпу, радостно улыбался.
«Вот у Микешки знакомый оказался, – подходя поближе подумал Тарас Маркелович. – Что за дядя такой… А ведь говорил, что никого нету, ни родных, ни знакомых», – продолжал думать Суханов. Он уже успел привыкнуть к Микешке и полюбить его за гордый характер и за быструю смекалку. Видя, что Шпак обижает парня напрасно, он заступился тогда за него и взял к себе кучером. Честный доверенный человек был ему нужен позарез. Микешка и сам быстро привязался к старику. Он охотно ездил с ним на паре породистых коней, купленных Митькой у Печенеговой за большие деньги…
– Как же это мы так-то встретились? Дядя Василий, я бы вас ни за что не узнал! Вы на барина стали похожи, ей-богу!
– А чем же я не барин? – ответил Василий. Серые глаза его улыбались ласково, с загадочной добродушной иронией.
– Я вот на господскую службу перешел, только никак не привыкну. Из пастухов-то меня взашей прогнали, да еще в Сибирь атаман грозился сослать… В этапной маленько подержали, бока помяли… Но я тоже в долгу не остался, – проговорил Микешка с веселой беспечностью. – У нас там, дядя Василий, такие дела закрутились. Золото открыли! Степановы несусветными богачами стали.
– Слыхал, слыхал! Расскажи-ка про все, – беря Микешку под руку, с явной заинтересованностью сказал Василий.
Микешка коротко рассказал ему обо всем, что произошло после его отъезда в станице Шиханской. Оказалось, что Василий уже многое знал. Сейчас он собирался поехать на Синешиханский прииск и устроиться там на работу.
– Это, дядя Василий, вы верно надумали! Там работы завались. Я с управляющим приехал, вон стоит, меня дожидается, – показывая на Суханова, сказал Микешка.
– Ты только обо мне, Микешка, много-то не рассказывай, – предупредил Василий, посматривая на подходившего Тараса Маркеловича.
– Ни боже мой! Только я вам скажу, что старик он сурьезный, справедливый; ей-богу, дядя Василий. Нравится он мне, и рабочие его любят, на наш прииск валом валят.
– Я тебе верю, но все же… А я вот служу у госпожи Барышниковой! – громко заговорил Василий. – Уж такая, брат, любопытная барынька, поискать!
Уловив краем уха фамилию Барышниковой, Тарас Маркелович остановился.
– То-то я смотрю, вы барином ходите. Не слыхал о такой…
Микешка пожал плечами. В нем еще не утихло возбуждение от этой радостной встречи. Прошлая их встреча в тугае и разговоры, которые они там вели, крепко запомнились Микешке.
– Не слыхал, говоришь? Ну, значит, еще услышишь. Госпожа Барышникова – это, брат, чудо из чудес! – добродушно посмеиваясь, сказал Василий.
– Тогда покажите!
– Непременно покажу!
Оба весело и задорно рассмеялись.
Суханов много знал о делах Барышниковой. То, что этот человек работал у нее, показалось Тарасу Маркеловичу достаточным основанием, чтобы и о нем думать плохо. «Легкий человек», – охарактеризовал он про себя Кондрашова.
– Извините, конешно… Нам, Микешка, пора, – проговорил Тарас Маркелович по-хозяйски сурово. Потом добавил мягче: – Так, значит, у Пелагеи Даниловны проживаете? Я имею честь быть с ней знакомым.
– Временно работаю в ее конторе по счетной части, – ответил Василий. Он вспомнил, как этот суровый старик заходил к его хозяйке, выбранил ее за тухлую рыбу, не стесняясь в выражениях, и довел барыню до истерики.
– Ага, по счетной части… Да-с! Так говорите: чудо-юдо рыба кит! – заметил Суханов, с неприязнью поглядывая на Василия.
– Нет, с китом сравнивать ее нельзя. Это просто староватая, ленивая щука, все подряд глотает. Пальца в рот не клади, – проговорил Кондрашов. Старик ему понравился.
– Знаем все ее делишки, – ответил Суханов.
– Вот и отлично. Разрешите познакомиться, господин Суханов. Мы ведь тоже о вас кое-что слышали, – подавая руку, сказал Василий, улыбаясь.
– Что же тут знакомиться? Все равно покупать рыбу у твоей хозяйки больше не буду.
– Может, пригодимся друг другу?
– Не знаю… А щука она зубастая, это ты верно сказал, – пожимая его руку, ответил Суханов.
– Да, да, именно зубастая, вроде того казака с быками, – засмеялся Василий.
– А вы видели? – озорно поблескивая темными глазами, спросил Микешка. – Это я ему подстроил… Эх, какого тигаля дали, только треск пошел!
– Ну и дурак. Связался! – сердито оборвал его Суханов. – Тут не смеяться надо, а плакать! Все лето дождей нет, цены на хлеб взвинтили, как бы голод не начался… Какой тут смех!
– Верно, – подтвердил Василий. – Народу трудновато приходится. Дело, конечно, не только в том казаке с быками. Тут есть и другие. Понаблюдайте, что делают горнозаводчики да разные иностранные компании, например «Инглиш компани». Их агенты скупают хлеб тысячами пудов у въезда в город, против рынка – пятаком выше. Поэтому и привозу мало. Потом перегоняют хлеб на спирт, в Сибирь его везут, спаивают народ, за бесценок скупают золото. Походите по трактирам, послушайте. Там под веселую руку много интересного говорят и купцы, и промышленники, и золотоискатели…
Попрощавшись с Сухановым, Василий отозвал Микешку в сторону, склонив голову, тихо спросил:
– Где можно старика увидеть? Переговорить надо.
– Сегодня с купцом Буяновым в трактире ужинать будут, – ответил Микешка.
– Приходи и ты туда. Может, хозяин не разрешит? Скажи, что я пригласил. Мы с ним договоримся. Придешь?
– Конечно, приду! Я сам себе хозяин! – задорно ответил Микешка.
Василий потрепал парня по плечу и скрылся в базарной толпе.
– Откуда ты знаешь этого человека? – спросил Тарас Маркелович Микешку, когда тот догнал его.
– А он нынешней весной у нас в станице жил. Это друг нашего писаря Важенина. Вместе на японской были, а потом он в ауле кумысом лечился. У Кодара жил. Я вам про него рассказывал. Хороший человек.
– Хороший человек у торговки Барышниковой служить не станет, – резко проговорил. Суханов.
– Это уж его дело. Узнаете его получше, другое скажете, – заявил Микешка.
Тарас Маркелович больше ни о чем не спрашивал. Опустив голову, задумавшись, шагал молча. Положение с хлебом взволновало его. Нужно было создавать запасы муки. Иначе все дело с приисками могло рухнуть. Наступил уже август, хлеба убирали, но местами и жать было нечего.
Решив выкупаться, Суханов и Микешка спустились к реке. Даже к вечеру было очень жарко. С юго-востока дул горячий ветер. На растущих вдоль улицы ветлах и акациях серым слоем лежала пыль. Река обмелела. На перекатах было но щиколотку. Возвратившись с пастбища, скот бегом кидался к реке, заходил на глубокие места, тяжело отдуваясь, ложился. Около тихого плеса, в тени осокорей, мельтешил полуголый народ. Визжа и плескаясь, у берегов играли дети.
После купанья Тарас Маркелович отослал Микешку на постоялый двор, а сам отправился в трактир.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На прииске, куда собирался устроиться Кондрашов, его ожидала важная работа. На Синий Шихан потянулись массы изголодавшихся обездоленных людей.
Шел трудный для рабочего класса тысяча девятьсот одиннадцатый год. В тяжелых условиях столыпинской реакции большевики использовали все возможности для сохранения связи с массами, готовили народ к новому подъему революционного движения.
Василий Кондрашов окончательно оправился после болезни. Работа у Барышниковой его уже не устраивала.
Последнее время Василий усиленно старался пополнять свои знания по социально-экономическим вопросам. Еще будучи рабочим на брянском заводе Бромлея, он посещал вечернюю школу. Там он получил первоначальные знания по общеобразовательным вопросам. Впоследствии, в тюрьме и ссылке, он упорно изучал алгебру, геометрию, политическую экономию и бухгалтерию. В Зарецке вместе с группой ссыльных товарищей приступил к глубокому изучению знаменитого труда «Развитие капитализма в России». Этот труд гениального вождя революции произвел на Василия неизгладимое впечатление и стал одной из его настольных книг.
Все свободное время Василий Михайлович просиживал за книгами.
– Романы, поди, все читаете? – заглядывая в его конторку, с любопытством спрашивала скучающая хозяйка.
– Иногда читаю и романы.
– Хоть бы мне какой-нибудь дали, – говорила Пелагея Даниловна, не прочитавшая в жизни ни одной книжки, кроме сонника.
– А вы в городскую библиотеку запишитесь, – посоветовал Василий. – Там много интересного найдете.
– А вот в этой вашей толстой книжке про что написано?
– Здесь написано, как лучше учитывать прибыль от рыбных промыслов, – пряча лукавую улыбку, отвечал Кондрашов.
– Про такие дела вы и так все знаете. Ах, какой вы ученый человек, Василий Михайлыч! Вы такой мозговитый!
Сегодня Василий сообщил Пелагее Даниловне, что покидает ее рыбное дело и уезжает.
– А как же хозяйство-то мое? – прикладывая к вискам толстые пальцы, спросила Барышникова.
– Хозяйство при вас останется.
– Может, вам жалованья мало, так я прибавлю… Без вас меня опять обманывать начнут.
– Все может быть. Будут и обманывать. Только мой совет – сначала перестаньте сами людей обманывать… – И, посматривая на смущенную хозяйку, добавил: – На купца Буянова дело передайте в суд. Я все подготовил. Иначе он вас наверняка надует. Прощайте.
«Совсем непонятный человек», – подумала после ухода Василия Пелагея Даниловна.
В трактире было шумно.
Матвей Никитич Буянов почему-то опаздывал.
Все отдельные комнатки для чиновников и купцов были заняты. Только около буфета, в относительно тихом уголке, были свободны два стола, накрытые чистыми скатертями. Один из них занял Тарас Маркелович. Он заказал себе окрошку. За другой стол вскоре сели три скромно одетых человека. Одним из них оказался Микешкин знакомый, приятель писаря Важенина, работающий у Барышниковой по счетному делу.
Увидев Суханова, Василий приветливо кивнул ему. Двое других, как показалось Тарасу Маркеловичу, посмотрели на него с пристальным любопытством. Подозвав полового, вся компания долго о чем-то с ним разговаривала, смеялась чему-то и, наконец, заказала очень скромный ужин.
«Этот, по счетной части, как видно, здесь завсегдатай и любитель выпить на шаромыжку, – решил Тарас Маркелович. – А те двое, видать, тоже хлюсты, его прихлебатели. И сколько их развелось за последнее время! Реку Урал можно мошенниками запрудить».
Так размышлял, хлебая окрошку, Тарас Суханов.
Но если бы он знал, о чем шел за соседним столом разговор, и если бы подслушал, что час Назад говорил на квартире Василия большеголовый человек с коротко подстриженными усами, Тарас Маркелович удивился бы. Не знал старик, что большеголового зовут Михаилом Михайловичем, что он только вчера приехал в Зарецк с Ленских приисков, временно остановился у Кондрашова, живет по фальшивым документам, часто меняет местожительство и один раз был уже приговорен к смертной казни, которую ему заменили вечной каторгой, откуда он бежал, и что полиция давно разыскивает его, но он умеет от нее уходить. Рассказывал своим друзьям на квартире Василия большеголовый о Ленских приисках…
– …Такого произвола, какой творится на Ленских приисках, вы еще не видели, товарищи. Белозеров там устроил настоящую каторгу. В забоях ледяная вода, а сапог рабочим не выдают. Вместо этого обещали добавлять за сапоги по восемнадцати копеек в день. Но и этого не сделали, украли у рабочего и эти копейки. В шахтах темно: две слабые лампочки на восемнадцать сажен, а то и совсем их нет; спускаться приходится в темноте. Лестницы не глухие, а стремянки, люди падают и калечатся. К тому же бадьи для инструмента не дают, рабочие спускаются вместе с инструментом, в темноте натыкаются на оголенные электрические провода, получают смертельные удары. Динамит плохой, от него головные боли и тошнота; людей из шахт выносят замертво, они угорают от газа. Раздевалок при шахтах нет. Зимой рабочие ходят в мокрой одежде, одежда обледеневает, приходится часа полтора оттаивать ее. В шахте кипяченой воды нет, люди пьют почвенную воду. Поэтому постоянные кишечные заболевания. Сушилок в казарме нет, приходится сушить одежду над плитой для варки пищи. Плиты же находятся посреди казармы, стены промерзают, в полах кругом щели, дует, с потолка земля сыплется; сырость, холод, грязь, вонь от преющей одежды. Вентиляция устроена в виде сквозных дыр в стенах; закрываются эти дыры тряпками. На большинстве шахт золотоносный слой расположен на глубине от семи до двадцати сажен, по климатическим условиям Сибири – на глубине вечной мерзлоты. Прежде чем копать, надо оттаивать породу. Жгут костры: дым, угар!
– Ну, а как рабочие? – спросил Василий.
– Ты же знаешь, как настроены рабочие… Все озлоблены и возмущены до предела! Предъявили администрации требования, а ссыльные меньшевики агитируют за умиротворение. Предатели! – сжимая кулаки, говорил Михаил Михайлович. – Пока мы с ними воевали, Белозеров вызвал из Киренска воинскую команду и приказал прекратить выдачу продуктов забастовщикам. Мы же там отрезаны от всего мира. Там царь – Кешка Белозеров. По его просьбе товарищ министра юстиции приказал начать против забастовщиков уголовное преследование, а дела по поводу беспорядков вести без всякого промедления. Начались аресты. Мне пришлось выехать. Ленское товарищество теперь богатое. Его прибрали к своим рукам английские капиталисты. Из Петербурга я имею сведения, что корпорация «Лена Гольдфильс» получает пятьдесят процентов всех дивидендов, значит, половину всех прибылей! Мало того, лорд Гаррис предложил начать разведку Чукотки, иначе он прекратит финансировать Ленское товарищество… Вот ты, товарищ Кондрашов, собираешься на новый прииск. А ведь новые прииски здесь, на Урале, – это новое пополнение рабочего класса, и это нам следует учесть. С людьми надо вести политическую работу, готовить их к борьбе, к боям. Расскажи-ка вот им, как живут рабочие Ленских приисков, расскажи, что за счет русских пролетариев растят себе пузо не только наши капиталисты, но и заграничные. Они все сейчас рвутся на Урал. Царский трон одряхлел. При наших порядках отечественная промышленность развиваться не может. Поэтому царизм и отдает рабочий народ в иностранную кабалу. Иностранные и русские капиталисты смотрят на Россию как на колонию. Им нужна дешевая рабочая сила и наши природные богатства. Они выжимают у народа все его жизненные соки, приобретают миллионы за счет крестьян и рабочих, не считаясь ни с кем и ни с чем.
Кондрашов, выслушав друга, рассказал ему о Суханове, о Микешке, через которого познакомился с управляющим Шиханским прииском.
Матвей Никитич Буянов не пришел вовремя в трактир потому, что задержался у Пелагеи Даниловны Барышниковой. Он был почти трезвый, но сильно возбужден. Чтобы отвести удар, он сразу же заявил, что в самые ближайшие дни рассчитается с подружкой и заплатит все проценты.
Жадную на деньги торговку это обрадовало, но она недоверчиво спросила:
– Откудова денег-то найдешь столько?
– Денежки нас сами ищут, – заливаясь тоненьким ликующим смехом, ответил Буянов.
– Может, опять на золотой родничок нанал? – съязвила Барышникова, кокетливо набрасывая на плечи Пуховый платок.
– Родничок хоть и не золотой, но вроде того… Казачки Степановы с Шихану, – чтобы им захлебнуться в ихнем проклятом роднике, – весь мой инструментик покупают. Я с этих варнаков за один рублик три запросил – и сдеру! Золотопромывательную фабрику вздумали строить. В Зарецк агентов нагнали – все закупают, даже сам Тараска Суханов приехал. Сегодня у Коробкова свиданьице мне назначили… Уж я его угощу! Преподнесу ему пельмешек горяченьких, только угольком начиню вместо бараньего мясца…
Наговорив три короба всякого вздору, наобещав Пелагее Даниловне разных благ, Буянов вкрадчиво спросил: