– Я же объяснил вам, что парня обманом завлекли, под уголовную статью подвели! На поруки мне пришлось его взять… Ежели на то пошло, так он и дочери-то моей не стоит.
– Тогда зачем же повенчать хотите?
– А это уж мое дело. Посвящать вас во все подробности я не обязан, отец Николай. Может, тут старый грех надо прикрыть… Зачем вам это знать?
Авдей Иннокентьевич шел на все и говорил, что взбредет ему в нетрезвую голову. Теперь уже главной причиной этой скорой и несуразной свадьбы были не Шиханские прииски, как это думал Сейфуллин, а молодая вдовушка… Упрямый и взбалмошный золотоприискатель ради нее готов был на все.
– Пусть придет сам жених, я поговорю с ним, – не сдавался отец Николай. – Я уже деньги получил и запись приготовил.
– Подумаешь, какая беда! Я могу еще раз заплатить. – Доменов достал объемистый кошель и высыпал на стол чуть не половину – золотыми пятерками и десятирублевками. – И прежнюю плату при себе оставьте…
– Мне, господин Доменов, лишнего не надо, – смущенно сказал священник. – Все равно, пока с женихом не увижусь, венчать не буду.
– Ну и черт с тобой! – переходя на «ты», объявил Доменов. – Да я по дороге в город в любой станице могу перевенчать! Десять раз их мужем и женой сделаю! Чем кочевряжиться, ты лучше бы чарку гостю поднес…
– Это можно. Извини, я сейчас… – захлопотал отец Николай и, поднявшись, достал из шкафа графинчик.
Выпили по одной, затем по другой, и беседа пошла тихо и мирно.
– Я сам скоро женюсь и к тебе венчаться приеду, – говорил Авдей Иннокентьевич.
– И тебя можно… Только смотри, башка, на молодой-то не женись, – басил отец Николай. – Больно уж хлопот с ними много.
– На старости лет, ангел мой, всегда к молодой тянет. Я к ней, как турецкий паша, евнухов приставлю… Ну поедем, что ли?
– Поедем так поедем, нам что… Только ежели бы ты мне угрожать с тал, не поехал бы. Но знай: прежде чем повенчать, я с ними с обоими поговорю.
– Толкуй сколько угодно. Я ведь тотчас же в город их отвезу, – признался Доменов. – Там и свадьбу гулять будем.
– Это тоже правильно делаешь, а то какой-нибудь грех выйдет, – согласился Сейфуллин и стал собираться.
Венчание происходило в доме атамана, в горнице с наглухо закрытыми ставнями. Митька, словно утратив способность думать, на все согласился беспрекословно. Розовая от смущения невеста, зная, что она приносит жертву ради спасения Митьки от каторги, чувствуя себя в какой-то степени героиней, старательно исполняла все, что требовалось.
В другой комнате вместе с женой и дочерьми Туркова суетливо хлопотала расфуфыренная Аришка, расставляли столы и закуску. По углам сидели немногочисленные родственники, не поместившиеся в горнице, где происходило венчание. Здесь же находился и Иван. Он от души гордился новым родством и посматривал на всех свысока.
На дворе яростно жевали удила четыре тройки и две пары запряженных лошадей.
– Бабы, девки, пляши-и! – спустя час кричал раскрасневшийся Авдей Иннокентьевич.
От топота ног и пьяных выкриков вздрагивал турковский дом. После всех передряг Митька пил стакан за стаканом и почти не пьянел. Он часто поворачивал голову, целовал Марфу в горячие, влажные губы и, тупо вращая глазами, с тоской думал об Олимпиаде. Подсевшая к Марфе пьяная Аришка что-то шептала ей на ухо и тоже беспрестанно чмокала в щеку.
Иван и братья Полубояровы затянули казачью песню.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В окнах маленькой избушки на краю станицы мерцал огонек. Олимпиада несколько раз принималась читать письмо от Митьки, вскакивала, ходила по комнате, падала на кровать, кусая подушки, вспоминала разговор с купцом, который доставил ей письмо…
«Хорошо, что быстро ушел, а то я его без глаз бы оставила. В такую минуту, толстый дурак, свататься вздумал… Господи боже мой, – молилась Олимпиада, – дай мне силушки, чтобы в Урал-реку броситься!»
В доме Печенеговой оставаться было нельзя, да и Зинаида Петровна сразу переменилась к ней. А ведь до этого ходила вокруг и пела пташечкой. В чем была Олимпиада, в том и ушла. Возвращалась берегом Урала, задами, чтобы никто не видал ее позора.
«Ах, Митя, разнесчастный ты мой, – старалась пожалеть его Липушка, но в душе вместо жалости поднимались ненависть и озлобление за то, что тряпкой оказался, а не казаком. – Я бы с тобой и в Сибирь-каторгу пошла… А может, у меня теперь ребеночек народится?.. Господи, чтобы только теперь не народился!..»
Сумерками к ней кто-то постучался. Оказалось, что пришла Маринка Лигостаева.
– А ты зачем? – грозно посматривая на девушку, словно та была виновницей ее бед, спросила Олимпиада.
– Я видела, как ты по берегу бежала, – теребя конец накинутого на плечи платка, ответила Маринка. – Говорят, Митю твоего в этапную засадили?
– А ты небось радехонька! Не удалось Митиной невестой стать, так теперь надо мной измываться пришла!
– Что ты, Липа! Я совсем не за этим…
По станице разнесся слух, что будто бы Митька вместе с Микешкой украли какие-то деньги и им обоим грозит каторга. Говорили, что Митька уже сидит в этапной, а Микешку ищут…
Маринку тревожила судьба Микешки. После возвращения из города он явно избегал встреч с ней. Видели, как он с Дашей в тугай ездил, а потом на лугу обучал печенеговскую горничную на коне скакать. Маринку это сильно задело.
– Зачем бы ты ни пришла, все равно разговаривать я с тобой не желаю! – вымещая злобу на ни в чем не повинной девушке, говорила Олимпиада. – Ты вон по аулам в гости ездишь, от конокрадов подарки получаешь… Ступай отсюдова!
– Вот не думала, что ты такая злющая… глупая!
Маринку словно жаром обдало. Повернулась и, нагнув голову, ничего не видя перед собой, убежала, даже не закрыв распахнутых настежь дверей.
Олимпиада решила пойти в станичное управление и начала торопливо переодеваться.
В сенях заскрипели половицы. Олимпиада подняла голову. На пороге, кося лицо в ехидной улыбочке, стоял краснощекий и потный Афонька-Коза, денщик и телохранитель атамана Туркова. На боку у него болталась шашка с потертыми ножнами.
– Ты за мной? – испуганно спросила Олимпиада.
– Не то чтобы за тобой, а, промежду прочим, коственно… – Афонька-Коза был навеселе. Из кармана у него торчало горлышко бутылки. – Значит, ты дома, ну и сиди! – Афонька приставил темную ладонь к мерлушковой папахе, стукнул о каблук стоптанного сапога ножнами, повернулся, вышел и закрыл за собой дверь.
Хозяйка слышала, как он набросил в сенях на дверь цепку и щелкнул замком.
– Ты что там, антихрист, творишь? – крикнула Олимпиада.
– Стало быть, сударыня-барыня, велено тебя вроде как под домашний арест запереть.
– Кто велел, кто? – задыхаясь от обиды и гнева, выкрикивала Олимпиада.
– Начальство велело… Твой хахаль уж заперт семью замками и в кандалы закованный… Для тебя кузнец Игнашка вторые кует, – стращал Афонька. – Ты, гляди, не вздумай в окошко выпрыгнуть, а то я оружие применю.
Собственно, применять такие строгие меры ему никто не приказывал. Повеление присмотреть за Олимпиадой он получил от Авдея Иннокентьевича. Доменов дал ему на водку и сказал:
– Пока не приду, из дому не выпускай. Может, она приставу потребуется… Да смотри аккуратно, а то мы тебе с атаманом голову открутим.
Такого щедрого купца Афонька встречал впервые. Действовал он не за страх, а за совесть. Кроме того, со вчерашнего дня он был навеселе. Раз его начальник и покровитель гуляют, значит, и слуге праздник…
Афонька расположился в сенях. Убрал со скамьи пустые ведра, вытащил из кармана бутылку и поставил перед собой. Открыл дверь маленького чуланчика, в поисках съедобного обшарил пыльные полки. Ничего не найдя, постучал хозяйке в дверь.
– Слышь, арестантка! У тебя там закусить не найдется? Хоть огурца какого завалящего…
Но Олимпиада не отзывалась. Она распласталась на кровати и рассматривала бледный рисунок выцветших дешевых обоев с изображением аляпистых роз и мелких полевых цветочков. Только вчера она получила в подарок от жениха пышный букет живых цветов. А сегодня? Что ее ожидает дальше? Позор на всю станицу, сплетни баб и грубые насмешки казаков.
«И зачем-то еще Маринку обидела! – думала Олимпиада. – Что она плохого мне сделала? Строгая и самостоятельная девушка, тоже опутана, как сетью, бабьими пересудами, что на скачках призы берет, с азиатами знается… От злобы и зависти люди судачат. – От таких мыслей еще тяжелее стало на душе. – Хоть беги и топись! А разве мало вокруг таких случаев? В соседней станице забеременела девушка и под мельничное колесо бросилась. Затравили и родители и соседи. Чем бы унять сосущую в груди боль?»
Афонька напомнил о выпивке. Олимпиада встала, подошла к комоду, взяла с него бутылку вина. Когда-то с женихом недопили… Вылила в стакан и выпила залпом. Но она уже привыкла пить ежедневно, и этого оказалось мало. Решительным шагом подошла к двери.
– У тебя, Коза, водка есть?
– А-а! Жива еще… Есть, а што, тебе дать? Закуски прошу, а ты не откликаешься…
– Дай мне водки, – попросила Олимпиада.
– Эк, чего захотела! Мне самому чуть причаститься… Одна полбутылочка.
– Налей мне. Я тебе денег дам…
– А сколько отвалишь-то? – после минутного молчания спросил страж.
– Рублевку.
– А не обманешь?
– Дурак! Бабы испугался. А еще шашку нацепил! Давай, что ли, да отопри. Никуда не убегу.
– Сичас! – Афонька поскрипел замком и открыл дверь. – Ну, где твои деньги?
Олимпиада протянула ему два серебряных полтинника и взяла чуть начатую бутылку. Ставя ее на стол, строго шевеля подведенными бровями, спросила:
– Кто тебя сюда послал?
– Сказал бы, да не велено. А вдруг нас с тобой вместе прихватят, ить черт знает што могут сплести. Ты ить вот какая…
– Какая?
– Ух! Шельма, краля бубновая! С тобой… – Афонька помотал головой и поскреб за ухом.
– Ну, иди, шут, карауль… козлишка!
Афонька и в самом деле походил на сытенького козла: остренькая бороденка, надутые небритые щеки цвета немытой моркови.
– Ты не дразнись, – кося на нее круглые нагловатые глаза, произнес он обиженно.
– А что будет? – наливая в стакан, спросила Олимпиада.
– Выпороть тебя могу… Я на такие дела мастер.
– Выдь, дурак. Я еще на тебя попу нажалуюсь и жене твоей расскажу, что ко мне приставал…
– Ну, это оставь… и уж пошутить малость нельзя…
Жены своей, высокой, здоровенной казачки, и отца Николая он боялся больше всего на свете. Жена часто ходила жаловаться на него попу, а тот после этого каждый раз казнил его убийственными речами.
– Ты оставь хоть маненько, – видя, что Олимпиада наливает второй раз и пьет без закуски, попросил он. – Опьяняться ить!
– Ну и хорошо… потом спать с тобой вместе лягем…
Стуча стаканом о зубы, Олимпиада надрывно захохотала.
– Да ну тебя! С тобой черт те что натворишь.
На улице послышался шум колес и конский топот.
– Это за тобой приехали, – сказал Афонька. – Прощевай пока. Дала бы еще денег-то… Поди много прикарманила… На что они тебе в остроге-то, там харчи казенные…
– А черта лысого не хочешь? Мы еще вам с Митькой покажем!
В комнатку, тяжело сопя, вошел Авдей Иннокентьевич Доменов, за ним, с охапкой свертков и картонных коробок, кучер.
– На стол клади и остальное сюда тащи, – распоряжался Авдей Иннокентьевич, как у себя дома. Повернувшись к низкорослому казаку, так взглянул мохнатыми глазками, что Афоньку даже оторопь взяла. – А ты чего тут околачиваешься, любезный! Ступай, тебя атаман ищет.
– Слушаюсь! – Афонька-Коза, взбрыкнув ногой, исчез, словно испарился.
Олимпиада стояла спиной к столу. До боли закусив губы, глядела, как кучер вносил подарки Доменова. Здесь были пестрые халаты, сарафаны, куски шелка и бархата, белье, несколько пар туфель, шелковые и кашемировые платья, два дорогих одеяла.
Олимпиада перевела взгляд на дородного Доменова и уловила в его неморгающих глазах огоньки безумия.
– Вот видишь, не позабыл и о тебе позаботиться, – тихо говорил Авдей Иннокентьевич. – Спасибо бы сказала, улыбочкой бы одарила… Я ведь сегодня две человеческие души спас… А моя-то душа тоже ласкового слова хочет, ангел мой! Тут хоть сердись, хоть гневайся, ничего не воротишь… Я еще тебя не в такие тряпки наряжу. Ты мне верь! Я тебя самой царице-матушке покажу, ее, голубушку нашу, на тебя радоваться заставлю. Я туда, куропаточка моя, запросто летаю. Недавно ей золотого петушка послал, в семь фунтов весом… Ежели мне нужно будет, дитятко мое, я кого хочешь на Алдан упеку и кому хочешь милости выпрошу.
– Добрый… Это видно, – улыбаясь болезненной улыбкой, проговорила чуть слышно Олимпиада. – Вот и заступился бы за Митю…
– А разве я не заступился? На поруки его взял! Но еще тебя ему отдавать – жирно будет. Лучше в гробу тебя видеть, чем с ним. Я сказал и еще повторяю: хозяйкой тебя сделаю, командовать всем будешь. Вместо жены-то тещей его станешь, плохо ли?
– Никогда этого не будет! Я за ним на каторгу пойду, – отворачиваясь, проговорила Олимпиада.
– Фу, вздор какой мелешь, ангел мой! Я тебя миллионершей делаю, а она – на каторгу… Твой суженый-то обвенчался уж, с молодой женой пирует. Сегодня и в город укатят…
– Врете вы все! – Олимпиада не только не верила, но и не допускала самой возможности, чтобы Митька мог от нее отказаться.
– Парфен, иди сюда, – позвал Доменов кучера. – Скажи барыне, – он уже так величал Олимпиаду, – кого сегодня здешний поп венчал?
– Вашу дочь Марфу Авдеевну и Митрия Степанова… Отчество запамятовал. А что?
– Да вот барыня сумлевается…
…Минут двадцать спустя Авдей Иннокентьевич и Олимпиада уже сидели за столом и чокались.
– Обнимает и твою дочку целует, – с туманной рассеянностью шептала вдова. – А только вчера на меня раздетую глядел… Господи! Вот вы какие, мужики! – Она пила рюмку за рюмкой…
Авдей Иннокентьевич нарочно привез крепких настоек и все подливал и подливал. Потом взял в охапку, покорную и вялую, и отнес в постель. Раздевал, а она и рукой не могла пошевелить. Вскоре же и заснула. Он положил кошель под подушку, укрыл вдову новым одеялом, тихонько, стараясь не шуметь, вышел. Усаживаясь в тарантас, сказал кучеру:
– Ох, Парфишка, и натворил же я делов! Считай – мне не пятьдесят нять годков, а всего четвертной… Я такого еще не знал. Трогай! Да заверни-ка на минутку к той барыне…
Печенегова на свадьбу не пошла. Она сидела со Шпаком, который уже вернулся с пира и рассказывал ей все подробности.
Доменов, хлопнув дверями, шумно вошел в гостиную, не садясь, заговорил:
– Попрощаться зашел, Зинаида Петровна. У меня рука легкая и скорая. Все дела обделал. Олимпиадушку приголубь, приласкай, на днях ее своей законной женой сделаю… Тэ-экс! – Глянув на Шпака прищуренным взглядом, добавил: – Тебе, Петр, тоже спасибо, было тут и твое участие. Только мой совет: рыбку удить не собирайся, тут вода-то мутная. Я приеду, просвечу, дело теперь в наших руках будет. Извините, тороплюсь.
И Доменов удалился.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Еще до приезда инженера Шпака Тарас Маркелович всю территорию приисков распределил по старому сибирскому образцу на дачи и каждой из них присвоил особое наименование. Первая дача называлась Родниковской, вторая – Заовражной, третья – Желтоглинной, четвертая – Крутой горой, пятая – Марфинской.
Особенно богатой оказалась пятая дача – Марфинская. Она давала больше жильного и челноковского золота, чем Родниковская и Желтоглинная, вместе взятые. Однако за последнее время добыча на Марфинской даче резко пала.
Шпак, прибыв на прииск, сразу же отдал распоряжение прекратить работу на Марфинской даче.
Суханов спорить не стал, но не успокоился. Он произвел дополнительную проверку, убедился, что Марфинская дача хранит в своих недрах огромные запасы россыпного золота, но решил оставить этот участок в резерве, благо работы хватало и на других дачах. Тарас Маркелович и не подозревал, что Шпак знал о богатстве Марфинской дачи не меньше, чем он.
После женитьбы Митьки Суханов вынужден был заниматься не только делами прииска, но и строительством обширных хором для братьев, каждому отдельно. Одновременно с этим строилась приисковая контора и подсобные предприятия. Все это отнимало у Тараса Маркеловича много времени. Часто приходилось отлучаться в Зарецк.
Как-то ночью на двух тройках в Шиханскую приехал Авдей Иннокентьевич, связал все Олимпиадины узелки и умчал в Зарецк. Перед отъездом между Авдеем Иннокентьевичем и Олимпиадой состоялся следующий разговор:
– Все, что вы со мной сотворили, Авдей Иннокентьевич, вовек не забыть. За это надо бы вам в глаза карболовки плеснуть, да боюсь, в острог посадят, – расчесывая перед зеркалом длинные волосы, говорила Олимпиада. – Мне после вашего отъезда три раза ворота дегтем вымазали. Камень хотела себе на шею привязать да в Урал кинуться…
– Страсти-то какие! – хлопая ладонями по бедрам, хохотал Авдей Иннокентьевич.
– Не смейтесь! Спасибо скажите Зинаиде Петровне. Она меня приветила, душу мою успокоила да уму-разуму научила.
– Что верно, то верно. Она научит. Не баба, а разбойник в юбке! Ты ведь не знаешь: это я ей велел тебя приголубить да приласкать, алмазик мой бирюзовый.
– Может, и не знаю. Только пока алмаз-то не ваш. В полюбовницы к вам все равно не пойду. И не мечтайте!
– Да говорю тебе, как приедем в Зарецк, сразу обвенчаемся. А ты решила, что я тебя здесь оставлю? Думаешь, не знаю, как за тобой Петька Шпак петухом ходит? Все знаю! Она бы тебя ему продала, да меня побаивается. Ну и сама пока спит с ним, и то дело…
– Какие вы говорите глупости! – слегка покраснев, слабо защищалась Олимпиада, вспоминая, что Петр Эммануилович и в самом деле смотрел на нее, словно кот на сало, и шептал такие слова, что и пересказывать совестно. Зинаида Петровна, видимо, заметила эти ухаживания и следила за ней, как урядник.
Только теперь начала понимать Олимпиада, что и в дом Зинаиды Петровны инженер ходил неспроста. «Все знает, черт взбалмошный», – подумала вдовушка, почти со страхом косясь на Доменова.
– А я для того и живу на свете, чтобы глупости творить… Собирайся, ангел мой, скоро поедем.
– Русским языком говорю, никуда не поеду! Лучше на прииск уйду, за каторжного замуж выйду, чем в полюбовницы идти. Хочешь меня женой сделать, тут обвенчаемся. Для дочери в дом попа позвал, Значит, и сюда можешь привести.
Олимпиада хорошо усвоила наставления Печенеговой – не верить мужчинам, да и сама поняла это на горьком опыте. В душе вдовушка взлелеяла мечту стать тещей Митьки Степанова, а там уж она над ними покомандует. Позор Олимпиада уже пережила. Осталось одно: стать миллионщицей и Митьку у жены отбить. Тогда отольются ему ее горькие слезы.
– В городе мы такую свадьбу закатим, золотые венцы наденем! А тут что? Баб смешить! – доказывал Авдей Иннокентьевич.
Ему действительно хотелось удивить всю городскую знать пышностью свадьбы. Пусть все знают, что Авдей Доменов вступил в законный брак, пусть весть эта до самого Петербурга докатится. А тайное венчание все равно что тайная любовь.
Но невеста была неумолима.
– Свадьба в городе, а венчаться здесь, в моем доме! – настаивала Олимпиада.
Доменов вынужден был согласиться. Обвенчались и ночью же уехали в город. Станичным бабенкам даже в щелочку не удалось посмотреть на это бракосочетание.
Попировав в Зарецке, Авдей Иннокентьевич увез молодую жену и заперся с ней на Кочкарском прииске.
Иван Степанов почти целый месяц вместе с Аришкой гулял на Митькиной свадьбе. Свадьба эта стоила таких денег, что, протрезвившись, Иван сначала не поверил Шпаку, который принял на себя заботы по устройству празднества. Тот подтвердил все расходы документами.
После этого Иван целые дни стал пропадать то на квартире инженера Шпака, то у Зинаиды Петровны. Разбогатевший казак вертелся вокруг Зинаиды Петровны. Сам не замечая того, он с головой запутался в ловко расставленные красивой барыней сети. Используя влияние Зинаиды Петровны, Петр Эммануилович постепенно забирал малоопытного хозяина в свои цепкие руки, а вместе с ним и приисковые дела. Пользуясь отсутствием Тараса Маркеловича, он прежде всего упразднил дачи и заставил Ивана подписать специальный приказ, в котором бывшие дачи именовались шахтами.
– Какие там к черту дачи! Хотите, чтобы над вами коммерческие люди смеялись? – говорил Шпак хозяину. – Так участки называют только в Сибири, где тайга, лес, а тут буераки да степь с верблюжьей колючкой. Шахты – это солиднее! К нам будут приезжать иностранцы, заводчики. А где громкое название, там и неограниченный кредит.
Иван Степанов согласился с этими доводами. Он тоже начинал чувствовать себя солидным коммерческим человеком.
Как опытный делец, Шпак понимал, что Суханов повел дело честно, с широким русским размахом. Воспользовавшись мелким инцидентом с названиями участков, Шпак решил попытаться качнуть авторитет старого управляющего на пустячке и посмотреть, как Тарас Маркелович примет этот щелчок и как будет на него реагировать. Может, заартачится и в отставку подаст? Хевурд уже настойчиво требовал ощутительных действий, а управляющий все время ему мешал. Прииск давал огромную прибыль. Надо было исподволь готовить сильный удар по финансам Степановых, пока Авдей Иннокентьевич, забыв свою алчность, миловался на Кочкарском прииске с Олимпиадой.
Шпак по горло завалил себя и своих помощников спешной работой. Особое внимание Петр Эммануилович обратил на производственный и оперативный учет, составляя его двояко: для себя и для хозяев. В то же время, недосыпая ночей, в короткий срок он составил проект золотопромывательной фабрики, которую предложил строить на Родниковской шахте. Он полагал, что в этой стройке можно закопать попусту крупные средства. Запасы этой шахты были незначительны.
Когда он показал свой проект Ивану Степанову и Печенеговой, те только ахнули.
Творение Петра Эммануиловича было вычерчено на дорогой глянцевой бумаге, броско и красиво. К проекту была приложена объемистая пачка ведомостей, смет и расчетов – на рабочую силу, на закупку дорогостоящих заграничных электродраг и других предметов и материалов. В конце стоял итог всех затрат на кругленькую сумму в несколько сот тысяч рублей. По всем цифровым и плановым расчетам фабрика должна была давать миллионные прибыли.
Рассмотрев проект, в котором он ничего не смыслил, Иван устроил пир. Новое дело вспрыскивали целую неделю, несколько раз выезжали в приуральский тугай. Во время одного из пикников Зинаида Петровна пошла с Иваном Александровичем в шалаш стрелять тетеревов… и осталась с ним до утра.
В шалаше она убедила его, что бородатый дед Тарас Суханов, может быть, и хорошо знает золотое дело на практике, но в науке и современной технике ничего не смыслит. Братьям Степановым нужно целиком положиться на Петра Эммануиловича и бояться следует больше всего Авдея Доменова, недаром он дочку-то свою так быстро замуж за Дмитрия выдал – прииском хочет командовать.
Иван решил, что такой клад, как Зинаида Петровна, ему сам бог послал. Ее горячие ласки, нежное тело и умные слова могли так растревожить или, наоборот, так успокоить душу, что ему оставалось одно: пользоваться этим свалившимся с неба счастьем и всю жизнь благодарить судьбу за встречу с такой женщиной. От Аришки ведь, кроме укоров да ругани, ничегошеньки не получишь – ни ласки, ни сказки, ни совета, ни привета…
Шпак торжествовал. Он подарил Зинаиде Петровне слиток золота в несколько фунтов. На радостях, с молчаливого благословения Печенеговой, решил снова приволокнуться за Дашей. Не давала ему покоя эта свежая, улыбчивая девушка.
Во время пикника инженер подкараулил Дашу на берегу Урала, когда она мыла посуду. Подсел рядом и заговорил:
– Скучно?
– Отчего же мне должно быть скучно, Петр Эммануилович? – протирая висевшим на плече полотенцем тарелки, спросила Даша.
– Микеши вашего нету. Не с кем за травой поехать, некому и верховой езде поучить…
– Приедет! – весело ответила Даша.
– Говорят, вы его у такой красавицы отбили! Смотрите, казачки мстительны, а ваша соперница в особенности…
– О чем вы говорите? Ничего я не знаю… Глупости!
Даша покраснела и, наклонившись, стала осторожно укладывать стопки тарелок на разостланную на песке скатерть. Ни о какой сопернице она не слышала, Микешка ничего не говорил ей. Да и какое ей дело до станичных девушек, успокаивала она себя.
Догадывалась Даша, что любит ее Микешка, сердце ее радостно билось, когда смотрел на нее этот сильный и дерзкий казачина, когда робко и нежно брал ее за плечи. А какие слова он ей говорил! Таких слов она не встречала ни в одной книжке!
– Будете теперь знать, как на чужих женихов заглядываться, – трогая за плечи Дашу, проговорил Шпак.
Девушка отодвинулась и, изогнувшись стройной фигурой, приподнялась.
– Вы меня, Петр Эммануилович, не трогайте, – посматривая на него сбоку, сказала она. Ей неприятно было его прикосновение, сузившиеся коричневые глаза с застывшей полупьяной улыбкой были противны.
– Скажите, какая недотрога!.. Поедемте на лодке кататься. Вон на те островки. А потом будем уху варить. Скоро рыбаки свежих окуней привезут.
Шпак захватил тонкими пальцами горсть мелкой гальки и швырнул в воду. Камешки звучно рассекли медленно текущую воду. Даша отошла в сторонку, вынула из скрученных на затылке волос костяную шпильку и, взяв ее в зубы, как это делала Зинаида Петровна, стала поправлять сбившуюся прическу. Петр Эммануилович, отряхнув руки, решительно направился к ней. Даша круто повернулась. Вынув изо рта шпильку, судорожно сжала ее в кулачке. Светлые глаза ее гневно сверкали.
– Не подходите ко мне, – прошептала она, стараясь сдержать дрожь в губах.
Инженер уже не первый день преследовал ее. Она боялась и ненавидела эти пьяные мужские преследования. Так делал и кадет Владимир Печенегов, и пьяный Митька Степанов. Все они смотрели на нее с наглым бесстыдством, а при случае бесцеремонно хватали за плечи и пытались тащить в чулан, куда попало.
Даше гадко было смотреть и на то, как Зинаида Петровна выпроваживала ночью из спальни пьяного Ивана Александровича. Утром она видела, ее хозяйка беспечно сидела за чашкой чая с инженером Шпаком.
Только один Микешка относился к ней по-другому, бережно, как будто боясь уронить, подсаживал иногда на коня, а сам заразительно смеялся над ее неловкостью. Иногда ночью, томительно перекатывая голову на подушке, Даша думала: «Жить не легко, а прислуживать Шпаку и Зинаиде Петровне невыносимо; сломят они меня, испачкают… Лучше пойду к Микешке, скажу ему: «Защити, Микеша, спаси, а там – что будет! Ты сильный, честный… Возьми меня с собой на прииски, ты ведь говорил уже с Тафасом Маркеловичем, буду вам с Сухановым обед готовить, белье штопать».
Петр Эммануилович между тем пьяно бормотал, что готов жениться на Даше, обещал сделать для нее все, если она поедет с ним на острова…
– Разве вы не видите, Дашенька, что я без вас жить не могу? – продолжал Шпак. – Не верите? Что же мне сделать, чтобы вы поверили? Может быть, в Урал броситься? Это глупо!
– Вы меня, наверное, считаете дурочкой. Я вам давно сказала, что никогда этого не будет. Оставьте меня, а то я кричать начну… Смотрите, если Микеша узнает…
– Ми-ке-ша! – с издевкой повторил Шпак. – Что же вы хотите, стать женой пастуха? Выйдете за него замуж, возьмете посошок и пойдете с ним жеребят пасти? Экая пастораль! Неужели вы полагаете, что Зинаида Петровна согласится выдать вас за кучера? Она вам образование дала! Воспитала вас!
– Петр Эммануилович, прекратим этот разговор. Все равно ни вашей женой, ни любовницей я не буду. Я уже сделала выбор. У меня…
– У вас другой есть! Но вы не знаете, с кем имеете дело! Я ведь тоже упрямый!
– А вы не знаете Микешу… А может, и знаете? – резко спросила Даша.
Да, Шпак, знал, кто такой Микеша. Однажды тот повез инженера на прииск, остановил лошадей в лощине и, повернувшись на козлах лицом к Шпаку, скаля белые крепкие зубы между темных, только начинающих пробиваться усов, раздельно сказал: «Вы там, Петр Эммануилыч, к Даше пристаете насчет всякого прочего. Так вот, упредить вас хочу… У нас, по казачьему обычаю, за это головы рубят али вот в этих бугорках подкараулить могут. Мало ли какой грех может случиться! Вы уж не донимайте Дашу. Лучше будет!» Помахал, над головой страшенного вида сыромятным кнутом, тряхнул черным чубом и, сутуля щирокую спину, тронул коней. У инженера тогда задрожали колени; в голове мелькнула трусливая мысль: «А ведь такой и на самом деле подкараулит». Кое-как овладев собой, Шпак пробормотал несколько пустых слов о сплетнях. Однако Микешка еще раз повернулся и сурово отрезал: «Мы это, господин инженер, доподлинно знаем, так что зря ничего не сделаем». Шпак вскоре убедил Ивана Александровича прогнать кучера. Тарас Маркелович, однако, определил его на прииск, оставил при себе и уехал с ним в Зарецк.
Сейчас Петр Эммануилович вспомнил злое Микешкино лицо и понял, что у этой девицы сильный защитник. Захотелось сказать что-нибудь насмешливое, ехидное, но Даша отошла к берегу и молча смотрела на приближающуюся к берегу лодку.
Это везли заказанную для ухи рыбу. Утром, когда Иван Степанов ходил купаться, мимо него на лодке проплыл Петр Лигостаев с Маринкой. Они плыли осмотреть поставленные накануне сети. Приближался праздник, нужна была свежая рыба. Иван подозвал казака, кинул в лодку золотой и попросил привезти судаков, окуней и еще что-нибудь. Петр Николаевич согласился, но денег вперед не взял.