Разлепить слипшиеся глаза Максим не мог. Когда же, наконец, он открыл их, то долго ещё лежал неподвижно, глядя через полуприкрытые веки остановившимся взглядом в потолок на пятирожковую люстру, в которой было только два стеклянных плафона, и тускло горела одна лампочка.
«Ночь? Утро? День?» — скосил он глаза к окну. За ним мутно серел декабрьский рассвет. Движение глаз доставило ему боль, они будто заржавелые болты в таких же ржавых гайках, слушались плохо. Чувствовал он себя больным и разбитым, знал, что заснуть уже не сможет, но и встать не было сил.
«Утро, утро, утро, утро… ещё одно, а за ним новый долгий, долгий день», — с болезненным стуком, как биллиардные шары, сшибались слова в голове. И неожиданно, страшная, обжигающая своей разрушительностью мысль, ввергая его в прострацию, упала на него бетонной плитой, расплющив холодное и безвольное тело. Оно медленно потекло из-под плиты во все стороны аморфной слизистой массой. Плита давила, как пресс, выдавливая его сущность. Он всё это отчётливо ощущал и видел, а растёкшийся мозг продолжал, метрономом отстукивать: «Утро, утро, утро, утро».
Ввергла его в это состояние обрушившаяся на него страшная своей беспощадностью мысль о том, что новый день, принесёт с собой новые страдания и весь он будет посвящён невыносимо тяжёлым поискам спасительного «лекарства». Эта встряска длилась недолго. Вытекшая сущность, как ртуть, стала собираться в прежнюю единую массу, плита поднялась в воздух и исчезла. Он услышал аритмичный громкий стук своего сердца, ощутил пульсирующую боль в боку, ожившая память подсказала: никуда не нужно идти, «лекарства» полно, есть сигареты, еда, чай и деньги имеются.
Веки его дрогнули, он расслабленно вытянулся и закрыл глаза. Побежали в голове, как кинокадры в перемотке фрагменты вчерашней ночи: холод, тесная щель между гаражами, дикая ломка, примёрзшая к земле труба, кавказец, его вскрик: «Вай, мама!».
Когда плёнка прокрутилась до того момента, где он прячет деньги в продухе, голова стала работать живее, и этот эпизод воспоминания родил новый страх. Он нарастал лавинообразно, становясь зудящим и липким.
Навязчивая сверлящая мысль, что кто-то может найти его деньги, подействовала на него угнетающе. Робко высовывающий «нос» утешительный довод о том, что вряд ли кому-то придёт в голову заглядывать в вентиляционное отверстие зимой в такой холод, вяло пытался бороться с мыслью-разрушительницей «всяко в жизни бывает», но у этого шаткого довода шансов на победу, по-всему, не было, а страх усиливался и усиливался, парализуя волю.
Решение могло быть единственным, оно было на поверхности: не теряя времени ехать и проверить тайник. Снежный ком страха за судьбу денег, которые обещали стать залогом долгой благополучной жизни, покатился по спуску, набирая скорость, обрастая в размере, требуя немедленных действий. Но раньше этого требовалось заправиться спасительным «топливом». Пора было «поправиться»: уже подступала суетливая нервозность, правый бок напоминал о себе болезненной тяжестью, жадный и беспощадный демон, владеющий его телом и помыслами, требовал подпитки.
Максим скинул с себя прожжённое в нескольких местах шерстяное одеяло на пол и встал с просевшего дивана. На него он вчера свалился в джинсах, носках и рубашке, в её нагрудном кармане лежали деньги и пакетики с героином.
Дверь второй комнаты была приоткрыта, и он заглянул в неё. Горел свет, тихо бормотал телевизор, Эдик и Лана лежали в кровати. Эдик стянул на себя одеяло и спал, укрывшись с головой, голая Лана лежала на боку, свернувшись калачиком, и иногда поскуливала, как собачонка. Он постоял немного, разглядывая впалые сероватые ягодицы Ланы. С безотчётно прилившей злобой и отвращением, процедив сквозь зубы: «Долбанные кролики, халявщики, видеть вас не могу! В башке две, нет — три мысли: уколоться, трахнуться и пожрать. Как же вы, твари, мне надоели!» ― он пошёл в туалет.
Мочился он долго, задумчиво наблюдая за пульсирующей струйкой. Процесс происходил болезненно: старый не залеченный уретрит напоминал о себе. Неожиданно он конвульсивно дёрнулся и резко обернулся: ему почудилось, что за его спиной кто-то стоит и сопит. Но никого за спиной не было, сердце билось с перебоями, рот пересох, ныло колено, правый бок моментами прошивала горячая пульсирующая боль.
Бормоча: «Рухлядь, рухлядь, я уже разваливаюсь не куски», он, кривя лицо и прихрамывая, прошёл на кухню, раздражённо оглядел стол, на котором в беспорядке лежали остатки вчерашнего пиршества: куски хлеба, недоеденный, обвалившийся торт, пачки сока, бананы, подсохшая колбаса в нарезке на пластиковых лоточках, чайные чашки с недопитым чаем, пепельница полная окурков. Упаковки шприцев, похожие на пулемётные ленты с патронами лежали на подоконнике.
Закурив, он зажег газ и стал готовить раствор. Делал всё тихо, стараясь не шуметь: ему совсем ни хотелось сейчас, чтобы проснулись Лана или того хуже Эдик. С отвращением рассмотрев дорожку от игл на правой руке, и думая: «Будь я левшой, смог бы уколоться в правую руку, там положение лучше, чем на левой руке. Лана ловкая, ― она с обеих рук колется», он, потрясываясь всем телом, спустил джинсы на пол, сел на стул, и стал разглядывать свои худые и бледные, давно не знавшие солнечного света ноги. На обеих голенях слабой зеленоватой нитью просматривались вены, путь их, как бакенами на реке, был обозначен точками от предыдущих уколов и вздувшимися узелками, левое колено было опухшим, на икрах топорщились коросты от расчёсанных ранок.
Руки подрагивали. Обильно потея, он старался вводить раствор осторожно и медленно, нажимая на шприц плавно. Когда он вытащил иглу, то не стал сразу надевать джинсы, а закрыл глаза и, опустив голову на грудь, посидел, ожидая «прихода». Боль в правом боку стала пульсировать толчками, горячими осязаемыми волнами, прошла в низ живота и ушла. «Заземлился», — удовлетворённо прошептал он, выпил сока из пачки, съел банан и закурил.
Непреодолимая дремотность охватила его, глаза закрывались, голова безвольно клонилась к груди, он пытался поднять её, но она снова и снова падала. Наконец он, расслабленно уронил голову на грудь и задремал. Сигарета догорела до конца, обожгла пальцы, он глаз не открыл, только резко тряхнул рукой, отбросив её на пол. Так он просидел около часа, когда открыл глаза долго ещё сидел, не в силах встать. Маячок внутри него подгонял его к выходу, но выходить на холод ужасно не хотел.
Уже надев куртку, он не удержался и ещё раз заглянул в комнату, где спали Эдик с Ланой. Лана лежала теперь на другом боку, шаря бесцельно рукой в поисках убежавшего одеяла. Опять полыхнула злоба: «Эдос-пиндос, кабан вонючий, моется в месяц раз, как этой дуре не противно под ним лежать?»
Он не сразу пошёл к лифту. Приподнявшись на цыпочки, он засунул пакетики с героином в короб для антенных и телефонных проводов, который заканчивался над входной дверью квартиры Эдика — это место он уже использовал, как тайник несколько раз.
В лифте он ехал с пожилой женщиной, держащей на руках крохотную собачонку. Его тянуло «поприкалываться» и он с серьёзным лицом, почтительно склонив голову, поздоровался с ней. «Доброе утро, сынок», — устало улыбнулась она, поглаживала трясущуюся собачку. Лицо женщины было бледно, дышала она прерывисто, со свистом, на лице застыло болезненное выражение. С интересом, её рассматривая, Максим думал: «Скоро копыта отбросит, швабра старая, а всё ползает, гулять выходит. На хера жить человеку, если он уже, как мёртвый?»
Когда лифт остановился, он вежливо уступил проход женщине. Она опять улыбнулась, благодарно глянула на него, еле слышно произнеся: «Спасибо». «Не за что», — Максим благожелательно улыбался, язвительно думая: «Не так бы ты от меня шарахалась, сука старая, и жалась бы к стенке, если бы знала, что я наркоман».
Почти сразу ему удалось остановить машину. Он быстро сговорился с пожилым водителем, оплатил проезд и, закурив, развалился расслабленно в кресле. Его несло: охватила болтливость, он завёл разговоры с водителем, тот охотно поддерживал разговор. Он болтал с водителем, а в голове параллельно с разговором варился план дальнейших действий, думалось и говорилось ему сейчас легко. Он решил машину не отпускать, проверить свой тайник, после съездить на Апраксин Двор купить одежду и обувь.
Но вскоре его стал раздражать льстиво ему поддакивающий водитель и он, закрыв глаза, откинул голову на подголовник. Ему опять стали вспоминаться ночные события. Почему-то вспомнилось выражение лица Эдика, когда он приказал ему с Ланой оставить его. Изумление и оторопь не могли скрыть злобы, которую он пытался прикрыть фальшивой покорностью. «Мутант, ― сказал про себя Максим. ― Тварь. Такие в полицаи шли в войну».
ЭДИК
Эдик был единственным и желанным ребёнком в семье. Отец в перестройку смог попасть на работу в Ливию и два года отработал в знойном городе Мисурата строителем. По тем временам это был весьма «хлебная» работа, хотя и не очень полезная для здоровья. Вернулся он с чеками Внешторгбанка, в московской «Берёзке» он отоварился дефицитнейшими по тем временам товарами: видеомагнитофонами, телевизорами и кассетниками.
Один видеомагнитофон, телевизор и двухкассетник «Sony» оставили себе, ещё один такой же комплект был продан за доллары, оставшиеся чеки были обращены в доллары. Мать Эдика работала заведующей столовой при большой фабрике, в доме было сытно, холодильник всегда был забит под завязку продуктами, разумеется, из фабричной столовой. Семью не особо коснулись голодные годы конца правления «меченого» Михаила и начала президентства Бориса Ельцина.
Не лишенные коммерческой жилки родители Эдика попробовали устроить видеосалон, недолго просуществовавший в связи с рэкетирскими поборами и стали челночить. Запасы в долларах, которые они приумножали, оказались полезны и востребованы. Пару раз они мотнулись в Польшу, после стали возить из Турции всякий ширпотреб. Завязав полезные контакты в Греции, занялись торговлей кожей и мехами. Дела шли прекрасно. Вначале они сами стояли на рынках, позже выкупили места, поставили свои палатки, наняли в свои точки продавцов, а сами полностью занялись поставками товара в свои точки и магазины. Полёты в Грецию отнимали много времени, на момент отлучек родителей за Максимом присматривала бабушка.
Книги в этой семье были не в почёте, культурный досуг семья проводила у телевизора. Смотрели боевики, страшилки, любовные драмы с эротическими вкраплениями, Эдику дозволялось их смотреть с родителями.
Лет с тринадцати у него уже была тайная жизнь. Учился он плохо, но пользовался авторитетом у некоторой части своих одноклассников, так как всегда был при деньгах. Он давно уже стал подворовывать деньги у родителей, хотя они давали ему приличные суммы на карманные расходы. Делал он это довольно ловко и долгое время родители ничего не замечали. Собственно, воровать было не трудно: родители выручку не прятали, она хранилась в секретере. Ворованные деньги Эдик тратил широко и бездумно, угощая своих друзей сигаретами, сладостями и напитками.
Когда ему пошёл пятнадцатый год, бабушка умерла, и родители вынуждены были оставлять его дома одного: торговля не терпит простоев. Прилетая из очередного коммерческого вояжа, они задаривали недоросля с невинными голубыми глазами одеждой, сладостями, деньгами.
К тому времени он уже вовсю курил, предпочитая дорогие сигареты, пробовал и не один раз спиртное, покуривал и «травку». Чувствовал он себя среди сверстников важной персоной, во время отлучек родителей у него дома собиралась кампания таких же, как он «безбашенных» ребят, озабоченных только одним: получением удовольствия и развлечений. Мальчики в компании были хамоваты и циничны, девочки с голыми пупками принимали такое поведение, как естественное.
Поначалу они кучковались на детских площадках и на территории детского сада, пока Эдик не придумал проводить время в своей квартире. Конспирировался он умело, делал все, чтобы родители не узнали о посиделках, вернее было бы сказать, о «полежалках» в их квартире, но пару раз соседи «заложили» его родителям. Ему ничего не стоило дать родителям клятву исправиться, но как только родители исчезали, — квартира вновь наполнялась его друзьями. Здесь было хорошо: полный холодильник еды, видеомагнитофон, игровая приставка, «травка» и спиртное. Кампания изучала основы сексуальной жизни по видеозаписях без стеснения и оглядок. Были и групповые случки.
Школу Эдик закончил кое-как. От армии родители его «отмазали» за большие деньги через знакомого психиатра. Могли бы и не платить. К этому времени это уже был полный деградант, его нужно было не отмазывать, а лечить. В этой головке с невинными большими глазами сложился стереотип поведения несовместимый с самыми элементарными человеческими понятиями: никакого смирения, (за исключением фальшивого, полезного для него), полное отсутствие тормозов, когда дело касалось достижения удовольствий, изнуряющая и поражающая его юное сердце и ранящая людей чёрная ложь, которым приходилось сталкиваться с ней; совершенно чёткая уверенность в том, что всё можно получить через деньги, в ассортимент приобретённых навыков входило невежество, абсолютная бесчувственность к людской боли, сексуальная развращённость, заложенная ещё в совсем розовом возрасте, изворотливость, ловкость обманщика и интровертность. Уже целый год его наставником был героин.
Любящие родители пристроили чадо на популярный платный факультет менеджмента. Будущий менеджер не стал обременять себя познанием экономических наук — жил в своё удовольствие. Оплатив первые экзамены и зачёты, он улетел после зимней сессии отдохнуть от изнуряющих занятий, подлечить подорванное непомерным трудом здоровье в Грецию. А домой вернулся изменившимся и серьёзным, сообщив родителям, что намерен жениться. Их радости не было конца: они порядком устали уже от своего, приносящего им одни разочарования и огорчения отпрыска, думали, что женитьба даст толчок к его исправлению.
На отдыхе он познакомился с девушкой, сразу самоуверенно решив, что она станет для него лёгкой добычей: курорт, отдых, развлечения, непринуждённая обстановка! Однако ничего такого не произошло: девушка оказалось не такой, как его прежние податливые подружки без комплексов ― это был вдумчивый, серьезный, развитый человек. Эдик оробел, стал «заглядывать ей в рот», слушая её интереснейшие рассказы об истории Греции, её мифы и легенды. Он впервые задумался, почувствовал уважение к девушке, налицо была влюблённость.
Таня, так звали девушку, была из хорошей семьи, родители её интеллигенты-технари всю жизнь проработали в научно-исследовательских оборонных институтах. Неделя, проведенная в Греции в обществе Эдика, его жаркие слова о любви, ухаживания, молодость, неопытность толкнули её к нему, она поверила в его искренность. В Питере она целый месяц встречалась, компанию свою он бросил.
Свадьба была пышной, с лимузином, в дорогом ресторане, молодым подарили квартиру бабушки Максима. Эдика хватило на два месяца. Втихаря он стал покуривать травку, старался какое-то время приходить домой не поздно. Но недолго музыка играла. Он заскучал, пересёкся с прежними друзьями и подругами. Заплаканная супруга, душеспасительные беседы со своими родителями и с родителями Тани, у которой уже обозначился живот, раздражали, утомляли его, он по привычке умело лгал, изворачивался, клялся, слова вылетали из него легко и быстро, будто давно уже были заготовлены.
Когда Таня нашла в его кармане шприцы и пакетик с порошком, она сделала единственный и верный ход: собрала свои вещи и ушла к родителям. В принципе, это единственно правильное решение, которое может сделать человек, если его судьба вдруг оказывается связана с наркоманом — это бессовестное племя не задумываясь, может изгадить и испортить жизнь любого человека, если с ними начать цацкаться.
А у Эдика начался период жизни в обнимку со смертью. Опускался он быстро. Два раза он крупно обворовал своих родителей. Мать, постаревшая и усталая, пыталась его лечить, отец от него отгородился стеной отчуждения. Мать имела глупость дать ему денег для оплаты учебы, деньги он прикарманил, а на занятия ходить вовсе перестал.
Квартира бабушки стала ему хорошим подспорьем. Она исправно наполнялась новобранцами, юношами и девушками с деньгами. Кадры, вновь прибывавшие в его квартиру, обычно могли некоторое время добывать деньги, до тех пор, пока их близкие не поменяют замки на своих дверях. Тех, кто уже не мог добывать денег на зелье, Эдик изгонял. На их место скоро приходили новые кадры, «волонтёры» обязательно тащили за собой новых членов клуба добровольных смертников. Ситуация напоминала пресловутый сетевой маркетинг, где участник обязан был вовлекать в дело очередного лоха, который в свою очередь тоже обязан был совратить следующего участника. Попавшим в лапы сладких иллюзий, требовалась подпитка. Не получая её, демон начинал строить рожи, истязать тело и душу добровольных смертников. В такие моменты они могли пойти на многое ради ядовитого нектара прекрасного алого цветка.
Таня родила дочь, об этом ему сообщила мать, но Эдик так и не удосужился увидеть своего первенца — были дела поважней: у одного из членов «клуба» завелись большие деньги, коллега осел у него в квартире и они валялись в ней всю зиму, до тех пор, пока все деньги не вышли. Позже Эдик тоже не испытывал желания увидеть своего ребёнка. Не до детей было.
Доехали до места быстро. Водитель остался ждать, а Максим пошёл взять, «забытый у сестры паспорт» — привычка врать работала автоматически, даже тогда, когда этого вовсе не требовалось. Он прошёлся, озираясь в проезде между гаражами, вышел к «своему» дому и остановился. Закурив, огляделся ― двор был пустынен. К тайнику он не стал подходить, а обогнув дом, пошёл по снегу в нескольких метрах от задней стороны дома, зорко осматривая бетонную отмостку вдоль фундамента дома.
Осмотр поднял настроение: отмостка была засыпана чистым не тронутым снегом, видно было, что нога человека не ступала здесь. Выступ кирпича в продухе, которым он вчера закрыл его, был хорошо виден, на нём скопилась пухлая горка чистого снега.
На мгновенье возникла мысль: может всё же забрать деньги? Но отойдя в сторону, нервно закурив очередную сигарету, и поразмыслив, он решил, что заберёт деньги после того, как приоденется и придумает более надёжный способ их хранения. Сев в машину, он бросил водителю короткое: «Поехали» и закрыл глаза.
«Всё пока идёт хорошо, — успокаивал он себя. ― Всё катит как надо», но где-то далеко, в глухих закоулках мозга уже зрело, пока не захватившее его полностью беспокойство. Оно уже в нём поселилось и никуда уходить не собиралось. Возможно бы оно ушло, если бы он забрал деньги из тайника. Впрочем, вряд ли бы он успокоился ― наркоманы народ мнительный, его мозг непременно придумал бы для себя какое-нибудь новое, тревожащее нутро беспокойство. Да и сейчас уже внутри него вызревало ещё одно состояние, смутное и тягостное чувство тупиковости и безысходности пути, всего, что он делает, уже пришёптывал ему голос: «Деньги всё равно растают. И снова будут «обломы», «ломки», рысканья по холодному городу». Настроения это не прибавляло, не прибавил нестроения и инцидент, который случился, когда водитель не смог сразу выехать. Перед ними, перекрыв выезд, остановился чёрный джип, за рулём которого сидела белокурая девушка. Она включила левый поворотник и, постукивая пальцами по рулю, стала ждать, когда машина, в которой сидел Максим, уступит ей дорогу: ей, видимо, нужно было заехать в гараж. Чтобы дать ей проехать водителю «копейки» нужно было подать назад, но там была траншея и вынутый экскаватором бугор земли. Сдавать назад девушка, по всему, не собиралась.
Максим со злобным выражением лица высунул из окна кулак с вытянутым средним пальцем. Девица изменилась в лице. Она резко заехала мощными колёсами на поребрик и проехала, чуть не зацепив «копейку».
— Видал шалаву? — обернулся он к водителю.— Отработала в постели у коммерса, права купила, теперь на джипе вышивает.
— Оборзели сволочи, ездят, как, короли, — ответил водитель, выезжая из проулка, добавив, после некоторого раздумья, — но с такими, лучше не связываться, у них адвокаты, «крыши».
Максим презрительно скривился, глянул на него презрительно, думая: «Мудрила бздиловатый». Он закурил и до Апраксина двора больше не проронил ни слова.
Клоков Юрий Петрович
Юрий Петрович Клоков, поцеловал внучку, сидевшую в кресле перед телевизором, в обнимку с плюшевым мишкой, прошёл на кухню и сказал дочери, мывшей посуду:
— Котик, я выйду, пожалуй, прогуляюсь с Жуликом. Погода хорошая, есть горячее желание пройтись.
— Папа, стоит ли? Тебе ночью «скорую» вызывали, весь день ты за сердце держался, валидол сосал, ― обернулась к нему дочь.
— Вот поэтому и нужно пройтись. Залежался я. От ничегонеделания только хуже становится. Дома душно. Мне, что-то дышится тяжело, нужно выйти на воздух, Котик, — улыбнулся Юрий Петрович дочери. Он был бледен, улыбка получилась вымученной.
— Папа, прошу тебя, не нервничай, пожалуйста, всё будет хорошо. Всё будет хорошо, Бог не оставит Юлечку. Мы выстоим, папочка. Не забудь взять нитроглицерин, оденься теплее и долго не гуляй, — сказала дочь.
Звали её Катериной, но в семье с детских её лет прилепилось к ней ласковое Котик.
— Да, да, конечно, конечно, конечно, погуляю полчасика, — Юрий Петрович, шаркая ногами, вышел в прихожую и стал одеваться. Его пёс, сеттер по кличке Жулик, будто подслушавший его разговор с дочерью уже сидел у входной двери, виляя хвостом, еле слышно, нетерпеливо повизгивая.
— Ничего-то от тебя не скроешь, очень правильно Жуликом тебя назвала моя покойная жена, Царствие Небесное моей Иринушке, — говорил собаке Юрий Петрович, одеваясь. — Тут как тут мой Жулик, благо ему и одеваться не нужно для зимних прогулок, всегда при шубе. Иногда, друг мой, я думаю, что ты понимаешь язык людей. Ну, я оделся, пошли, пошли, дружище.
Жулику было около десяти лет и до выхода на пенсию Юрий Петрович, страстный рыболов и охотник, всегда брал умного пса на охоту и рыбалку, но после того, как два года назад у Юрия Петровича случился инфаркт, врачи запретили ему физические нагрузки и он был вынужден оставить свои пристрастия. Зиму теперь он проводил дома, а лето на даче.
Жулик был воспитанным и обученным псом. Когда они вышли из подъезда, он не стал справлять нужду, хотя и очень хотелось. Подождав, когда хозяин отцепит поводок с ошейника, он пулей рванул в проезд между гаражами, и присел в том месте, где позапрошлой ночью таился Максим с компанией. После он тщательно обнюхивал лежалый снег, выбежал в проезд, и нервно забегал кругами, виляя хвостом.
Юрий Петрович побрёл за собакой.
— Что за нервозность, Жулик?— спросил он, останавливаясь. — Дичь чуешь? Здесь могут быть только кошки и вороны, которых ты высоколобо презираешь, так что успокойся.
У Юрия Петровича по смерти жены вошло в привычку говорить с Жуликом. Пёс посмотрел на хозяина умными глазами, и рванул к месту, которое он только что пометил, после он тщательно обследовал простенок между гаражами.
Юрий Петрович, недоуменно покачав головой, повернулся к собаке спиной и пошёл назад. Жулик, неохотно, часто останавливаясь и оглядываясь, побежал за хозяином.
Маршрут их прогулок был одинаков. Они шли к детскому саду, огибали его, выходили на дорожку между домами, которая вела к обширному пустырю, засаженному старыми тополями.
Юрий Петрович был рассеян, давление у него прыгало, сердце покалывало. Мысли были тревожными и тяжёлыми — они были о внучке Юлии, которой требовалась операция на сердце. Два последних года они с дочерью жили тревожно: на операцию нужны были деньги, а их не было и не предвиделось, пенсия Юрия Петровича и зарплата дочери уходила на дорогостоящие лекарства для девочки. Осенью этого года, после окончания дачного сезона, они продали свою старенькую дачу за смешные деньги. Муж Екатерины три года назад оставил её, ушёл к другой женщине. Он не принимал никакого участия в судьбе свой дочери, отгородился стеной молчания. Единственным оставшимся выходом из создавшейся ситуации была продажа квартиры, и они с дочерью на семейном совете решили это сделать. Месяц назад Юрий Петрович связался с агентством недвижимости. Они подыскали ему приемлемый вариант: размен его трёхкомнатной квартиры на однокомнатную с доплатой, этой доплаты должно было хватить на операцию и на послеоперационный период. Сегодня Юрий Петрович ожидал покупателя, который должен был придти для осмотра квартиры.
У детского сада Жулик подбежал к его ограде, понаблюдал за детьми и радостно рванул через сугробы к площадке, где стал кувыркаться по снегу и бегать. Обычно здесь Юрий Петрович встречался с жильцами квартала, которые выгуливали своих собак, но сегодня было безлюдно и тихо, наверное, из-за мороза. Он прислонился к дереву, закрыл шарфом рот, у него болезненно ныло под левой лопаткой, и он испугался, вспомнив, что такая же боль у него была перед инфарктом. И тотчас он с ужасом стал думать о том, что может внезапно умереть, не оформив сделку по обмену квартиры, и тогда дочери придётся испытать на себе волокиту, связанную с вступлением в наследство, с разными юридическими формальностями, которые обычно возникают в таких случаях. Сейчас же, как никогда, был дорог каждый час: врачи постановили, что время поджимает, и операцию желательно сделать в самое ближайшее время. Юрий Петрович, в который раз стал себя корить за то, что не подсуетился заранее и не переоформил квартиру на дочь.
Он стоял у дерева, думал об этих неприятных вещах, совсем забыв о собаке. Очнувшись, он поискал её глазами и увидел, что она стоит у дома и, виляя хвостом, обнюхивает вентиляционное отверстие в цоколе дома. «Крысы, — подумал он, — охотничий инстинкт ещё не пропал у Жулика».
Он позвал собаку, она обернулась и стала скрести лапой кирпич, всунутый в отверстие. «Что-то здесь не так», — подумал Юрий Петрович, чувствуя, что боль под лопаткой усилилась. Он достал тубу с нитроглицерином высыпал на руку две таблетки, кинул их в рот. Через несколько секунд таблетки подействовали, болезненно запульсировала кровь в висках, но боль под лопаткой не ушла совсем. «Плохи твои дела, старик, — прошептал он, — не получается у тебя не нервничать. Да и как можно выполнять предписания врачей о спокойной размеренной жизни, когда жизнь маленького, дорогого тебе человечка в опасности?! Господи, успеть бы всё это покончить, увидеть выздоровевшую Юльку-капризульку, а после можно и с Иринушкой моей любимой свидеться на том свете».
Жулик топтался, поскуливая, у продуха. Юрий Петрович свистнул ему, пёс рыкнул, но не сдвинулся с места. «Ох, ну не может этот пёс-трудоголик жить без работы», — прошептал Юрий Петрович и пошел через снежную целину к собаке. Жулик встретил его повизгиванием, завертелся вокруг него.
— Ну, что там, что? — устало наклонился к отверстию Юрий Петрович. — Лиса, выдра, заяц? Или управдома кто-то в подвале запер? Ладно, ладно успокоим твои нервы, выпустим бедную лисоньку из подвала.
Он присел на корточки и вытянул кирпич из отверстия. Жулик тут же сунул свой чуткий и любопытный нос в отверстие, после чего, виляя хвостом, прижавшись мордой к стене, смешно раскорячился, опираясь на три лапы, залез лапой в отверстие и, пошуровав там, сбросил на снег пакет, тут же крепко прижав его лапой, видимо боясь, что добыча может убежать.
— Так, так, что же у нас за зверь такой пойман?— Юрий Петрович рассмеялся и взял в руки пакет. — Предсмертная записка управдома? Сейчас проверим.
В свёрнутом в несколько раз пакете что-то лежало твёрдое. Раскрыв его, Юрий Петрович не сразу понял, что он держит в руках, когда понял, пропотел и боязливо потрогал пачку новеньких стодолларовых купюр, перетянутую резинкой. Он нервно огляделся, вокруг никого не было. Быстро сунув деньги в карман тулупа, он пробормотал: «Господи, если это ты послал мне эти деньги, то благодарю тебя милостивый, а если не ты, и это какая-то фантастическая и мистическая случайность, я всё равно их возьму и буду всю оставшуюся жизнь просить прощения у тебя за то, что возможно взял чужое».
Он повернулся к Жулику, наклонился и, поглаживая его, со слезами на глазах, сказал:
— Спасибо тебе благородный и добрый пёс, спасибо. Какую нужную дичь ты поймал! Пошли скорей домой, ты, дружок, достоин царского обеда.
К дому он шёл быстрым шагом, боль под лопаткой прошла, дышалось легко. К нему вернулась ирония, когда он усмешливо подумал о том, что деньги иногда могут быть лучшим лекарством. Он скомкано и нервно стал думать о происхождении неожиданно свалившихся ему в руки деньгах. Размышления приводили его к логическому выводу, что происхождение их не может быть чистым: такие суммы не прячут в отверстиях фундамента, видимо у владельца денег в этом была некая срочная необходимость. Осмыслить окончательно, как они попали туда, он не мог, мысли его кружились, ему и верилось и не верилось, что у него в кармане лежит такая большая и нужная сумма денег. Засунув руку в карман, он ощупал пачку, крепко сжал её, и зашагал быстрее, будто боясь, что всё вдруг изменится и всё окажется болезненным наваждением. Собаке не хотелось идти домой, но она смиренно следовала за хозяином.
Дома, раздевшись, он прошёл на кухню, попросил у дочери воды и жадно напился. На вопрос дочери: «Холодно там, пап?», он ответил: «Нет, Котик, погода сегодня преоотличнейшая». Потом он взял трубку, набрал номер, подождал, когда ему ответят и сказал: «Владимир Яковлевич? Простите меня, ради Бога. Обстоятельства неожиданно изменились. Так что наш с вами обмен, скорей всего, не состоится. Извините ещё раз, так уж получилось»
На недоуменный и изумлённый взгляд дочери Юрий Петрович ответил, думая о чём-то своём: «Воистину милостив».
Максим
На Апраксином Дворе было шумно, тесно и скользко. Покупатели ходили, чертыхаясь, с осторожностью переваливаясь, как пингвины по наледям на асфальте. Торговля кипела, предновогодний спрос был ажиотажным, прилавки торговцев были завалены импортным ширпотребом. Настроение у торговцев, среди которых преобладали кавказские лица, несмотря на холод, было отличным. Они, скалясь и потрясываясь от холода, зазывали покупателей, балагурили; согревались чаем, который разносили шустрые разносчики в термосах, некоторые, кажется, «согревались» не только чаем — это было заметно.
Максим, как и все ходил осторожно, разглядывал товары, интересовался ценами. Чёрную кожаную куртку на меховой подкладке он купил по удивительно низкой цене и сразу надел её, выбросив свою в мусорный бак. Купил связку тёплых носок, бельё, тёплую рубашку, свитер, утеплённые стильные ботинки, чёрные джинсы, кожаную кепку с ушами, шампунь, два блока Мальборо и дезодорант, за все купленные товары продавцы ему делали небольшие скидки. Вслед за курткой в мусорный бак полетели его рваные кроссовки, джинсы и свитер. Он переоделся в закутке за контейнерами торговцев, сбрызнулся дезодорантом, зашёл в какой-то магазинчик, оглядел себя в зеркало и остался доволен своим видом, подумав уныло: «Зубы выдают профессию, нужно будет хотя бы пеньки вырвать».
Он стал пробираться к выходу. На одном из прилавков взгляд его задержался на ряде пуховых женских свитеров. Он спросил цену, свитер стоил смехотворно дёшево. Подумав о Лане: «Ходит, как лахудра бомжовая», купил и свитер.
Временами он испытывал к Лане странную жалость. Казалось бы, изменённое долгим приёмом наркотиков сознание и гнилой мир, в котором он варился, должны были сделать своё дело — лишить его всяких чувственных сантиментов, оставив лишь хитроумное лукавство, изворотливость, лживость, бездушность в отношениях с собратьями по несчастью, когда дело касалось удовлетворения зова крови, требующей подпитки; но Лану он временами жалел, хотя и держал её в узде и бывал с ней частенько груб и бесцеремонен. Она виделась ему глупым щенком, выброшенным на улицу, безвредной, не способной на гнилые штучки. В нем порой, обычно под кайфом, происходило какое-то тепление и оттаивание. Нечасто такое с ним происходило, но какая-то незримая связь с этим жалким, потерянным человечком у него была. Лана же, будто чувствуя эти потепления, бывало забиралась в такие моменты к нему в постель, сворачивалась клубочком, говоря: «Макс, я с тобой полежу немного, ладно? Так одной тяжело жить».
Макс пускал её, говоря: «Полежи, воробей общипанный». Весу в ней было меньше пятидесяти килограмм, лежала она тихо, почти не дыша. Не спала, просто лежала с открытыми глазами. Никакого сексуального желания у него к ней у Максима никогда не возникало, не было этого и с её стороны. Совсем недавно он спросил её: «Тебя, что ломает? «Изменки» у тебя? Ты чего шугаешься на пустом месте, чего боишься?» Она ответила с мечтательным выражением на лице: «Да чё-то страшно бывает. Иногда ужасно хочется с живым тёплым человеком просто полежать, Эдик мерзляк, он в одежде спит. Мне маленькой так нравилось с бабушкой спать, она была такая толстая, мягкая, как перина и горячая, меня за ней совсем не было видно. Я лежала и думала, что пока я лежу с ней, меня никто не обидит. Классно было бы не вырастать, лежать себе с бабулей и с ней умереть». Максим глянул на неё пронзительно, думая: «Сдвигается голова и что-то она подозрительно исхудала за последнее время».
Укладывая свитер в пакет, пришла к нему неприятная мысль, уже смутно приходившая к нему сегодня, о том, что «лекарство» в этот раз, по всему, максимально «разбодяженное». Это стало портить неустойчивое настроение, благодатное действие наркотика довольно быстро испарялось впрочем, он отдавал себе отчёт и в том, что при его стаже время между приёмами доз естественным образом сокращается.
Героин давно всё расставил по своим местам: его тело уже не принадлежало ему: «хозяин» не терпел промедления, он начинал требовать, убивая все мысли, он требовал держать нужный уровень. Человеку требуется воздух для жизни, он начинает задыхаться при его отсутствии, воздух наркомана — его доза. Все мысли обращены к ней и непременно наступают моменты, когда он готов за неё продать свою душу.
Благодушное настроение таяло, подступало раздражение. Он выругался грубо, столкнувшись с девушкой, которая поскользнулась, и чтобы не упасть ухватилась за него. Его слегка потрясывало, несмотря на то, что теперь он был тепло одет. Он знал, что дело здесь не в холоде, а в том, что время кайфа убегает, сокращается, что ненасытный червь, сидящий в нём, проголодался и принялся пожирать его тело, требуя подкормки, что «песок» в чутких песочных часах организма просыпался.
О смерти Максим думал с равнодушием. Он давно осознал, что это с ним может случиться в любой момент. Страшней смерти было отсутствие дозы — это и была сама Смерть. Многие из тех, с кем ему доводилось делить шприц, давно сгинули. Он никогда не ходил на похороны, узнавая о смерти того или иного коллеги через «почту» сообщества. Один раз он сам видел умерших от передозировки. Это было в одной из квартир, где он, блудный сын, провёл пару ночей. Зайдя утром в комнату, в которой спал с подругой хозяин этой квартиры, он хотел его разбудить, для того, что бы тот закрыл за ним дверь. Парень лежал на спине с открытыми остекленевшими глазами, в уголке рта застыла красноватая пена, на сером, будто присыпанном просеянным цементом лице, застыла мука, ему хватило одного быстрого взгляда и «мурашек» по спине», чтобы понять, что он мёртв. Максиму показалось, что девушка спит, и он с надеждой наклонился к её открытому рту и тут же испуганно отпрянул. Его самого за день до этого «тряхнуло» основательно. Он знал, где лежит героин, забрал его, отыскал деньги и тихо выскользнул из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Героин заменил ему жизнь. Не могло идти речи о простых человеческих устремлениях: продолжении рода, о семье, работе. Случайные подруги были лишь половыми партнёрами и участницами наркотического безумия. Ни разу у него не возникало желания покончить с нарк<