- Почему же не погиб мой отец?
- Я вам уже объяснял в тот вечер, в саду, когда умерла госпожа де Сен-Меран: потому что его организм привык к употреблению этого самого яда. Потому что доза, недостаточная для него, смертельна для всякого другого. Словом, потому что никто на свете, даже убийца, не знает, что вот уже год, как я лечу господина Нуартье бруцином, между тем как убийце известно, да он убедился и на опыте, что бруцин - сильно действующий яд.
- Боже! - прошептал Вильфор, ломая руки.
- Проследите действия преступника: он убивает маркиза...
- Доктор!
- Я готов присягнуть в этом. То, что мне говорили о его смерти, слишком точно совпадает с тем, что я видел собственными глазами.
Вильфор уже не спорил. Он глухо застонал.
- Он убивает маркиза, - повторил доктор, - он убивает маркизу. Это сулит двойное наследство.
Вильфор отер пот, струившийся по его лбу.
- Слушайте внимательно.
- Я ловлю каждое ваше слово, - прошептал Вильфор.
- Господин Нуартье, - безжалостно продолжал д'Авриньи, - в своем завещании отказал все, что имеет, бедным, тем самым обделив вас и вашу семью. Господина Нуартье пощадили, от него нечего было ждать. Но едва он уничтожил свое первое завещание, едва успел составить второе, как преступник, по-видимому опасаясь, что он может составить и третье, его отравляет. Ведь завещание, если не ошибаюсь, составлено позавчера. Как видите, времени не теряли.
- Пощадите, д'Авриньи!
- Никакой пощады, сударь. У врача есть священный долг, и во имя его он восходит к источникам жизни и спускается в таинственный мрак смерти.
Когда преступление совершено и бог в ужасе отвращает свой взор от преступника, долг врача сказать: это он!
- Пощадите мою дочь! - прошептал Вильфор.
- Вы сами назвали ее - вы, отец.
- Пощадите Валентину! Нет, это невозможно. Я скорее обвинил бы самого себя! Валентина, золотое сердце, сама невинность!
- Пощады быть не может, господин королевский прокурор. Улики налицо: мадемуазель де Вильфор сама упаковывала лекарства, которые были посланы маркизу де Сен-Меран, и маркиз умер.
Мадемуазель де Вильфор приготовляла питье для маркизы де Сен-Меран, и маркиза умерла.
Мадемуазель де Вильфор взяла из рук Барруа графин с лимонадом, который господин Нуартье обычно весь выпивает утром, и старик спасся только чудом.
Мадемуазель де Вильфор - вот преступница, вот отравительница! Господин королевский прокурор, я обвиняю мадемуазель де Вильфор, исполняйте свой долг!
- Доктор, я не спорю, не защищаюсь, я верю вам, но не губите меня, не губите мою честь!
- Господин Вильфор, - продолжал доктор с возрастающей силой, - есть обстоятельства, в которых я отказываюсь считаться с глупыми условностями. Если бы ваша дочь совершила только одно преступление и я думал бы, что она замышляет второе, я сказал бы вам: предостерегите ее, накажите, пусть она проведет остаток жизни где-нибудь в монастыре, в слезах замаливая свой грех. Если бы она совершила второе преступление, я сказал бы вам: слушайте, Вильфор, вот вам яд, от которого нет противоядия, быстрый, как мысль, мгновенный, как молния, разящий, как гром; дайте ей этого яду, поручив душу ее милости божьей, и таким образом спасите свою честь и свою жизнь, ибо она покушается на вас. Я вижу, как она подходит к вашему изголовью с лицемерной улыбкой и нежными словами! Горе вам, если вы не поразите ее первый! Вот что сказал бы я вам, если бы она убила только двух человек. Но она присутствовала при трех агониях, она видела трех умирающих, она опускалась на колени около трех трупов. В руки палача отравительницу, в руки палача! Вы говорите о чести; сделайте то, что я вам говорю, и вы обессмертите свое имя!
Вильфор упал на колени.
- У меня нет вашей силы воли, - сказал он, - но и у вас ее не было бы, если бы дело шло не о моей дочери, а о вашей.
Д'Авриньи побледнел.
- Доктор, всякий человек, рожденный женщиной, обречен на страдания и смерть; я буду страдать и, страдая, ждать смертного часа.
- Берегитесь, - сказал д'Авриньи, - он не скоро наступит; он настанет только после того, как на ваших глазах погибнут ваш отец, ваша жена, ваш сын, быть может.
Вильфор, задыхаясь, схватил доктора за руку.
- Пожалейте меня, - воскликнул он, - помогите мне... Нет, моя дочь невиновна... Поставьте нас перед лицом суда, и я снова скажу: нет, моя дочь невиновна... В моем доме не было преступления... Я не хочу, вы слышите, чтобы в моем доме было преступление... Потому что если в чей-нибудь дом вошло преступление, то оно, как смерть, никогда не приходит одно. Послушайте, что вам до того, если я паду жертвою убийства?.. Разве вы мне друг? Разве вы человек? Разве у вас есть сердце?.. Нет, вы врач!.. И я вам говорю: нет, я не предам свою дочь в руки палача!.. Эта мысль гложет меня, я, как безумец, ютов разрывать себе грудь ногтями!..
Что, если вы ошибаетесь, доктор? Если эго кто-нибудь другой, а не моя дочь? Если в один прекрасный день, бледный, как призрак, я приду к вам и скажу: убийца, ты убил мою дочь!.. Если бы это случилось... я христианин, д'Авриньи, но я убил бы себя.
- Хорошо, - сказал доктор после краткого раздумья, - я подожду.
Вильфор недоверчиво посмотрел на пего.
- Но только, - торжественно продолжал д'Авриньи, - если в вашем доме кто-нибудь заболеет, если вы сами почувствуете, что удар поразил вас, не посылайте за мной, я не приду. Я согласен делить с вами эту страшную тайну, но я не желаю, чтобы стыд и раскаяние поселились в моей душе, вырастали и множились в ней так же, как злодейство и горе в вашем доме.
- Вы покидаете меня, доктор?
- Да, ибо нам дальше не по пути, я дошел с вами до подножья эшафота.
Еще одно разоблачение - и этой ужасной трагедии настанет конец. Прощайте.
- Доктор, умоляю вас!
- Все, что я вижу здесь, оскверняет мой ум. Мне ненавистен ваш дом.
Прощайте, сударь!
- Еще слово, одно только слово, доктор! Вы оставляете меня одного в этом ужасном положении, еще более ужасном от того, что вы мне сказали.
Но что скажут о внезапной смерти несчастного Барруа?
- Вы правы, - сказал д'Авриньи, - проводите меня.
Доктор вышел первым, Вильфор шел следом за ним; встревоженные слуги толпились в коридоре и на лестнице, по которой должен был пройти доктор.
- Сударь, - громко сказал д'Авриньи Вильфору, так, чтобы все слышали, - бедняга Барруа в последние годы вел слишком сидячий образ жизни; он так привык разъезжать вместе со своим хозяином, то верхом, то в экипаже, по всей Европе, что уход за прикованным к креслу больным погубил его.
Кровь застоялась, человек он был тучный, с короткой толстой шеей, его сразил апоплексический удар, а меня позвали слишком поздно. Кстати, прибавил он шепотом, - не забудьте выплеснуть в печку фиалковый сироп.
И доктор, не протянув Вильфору руки, ни словом не возвращаясь к сказанному, вышел из дома, провожаемый слезами и причитаниями слуг.
В тот же вечер все слуги Вильфоров, собравшись на кухне и потолковав между собой, отправились к г-же де Вильфор с просьбой отпустить их. Ни уговоры, ни предложение увеличить жалованье не привели ни к чему; они твердили одно:
- Мы хотим уйти, потому что в этом доме смерть.
И они, невзирая на все просьбы, покинули дом, уверяя, что им очень жаль расставаться с такими добрыми хозяевами и особенно с мадемуазель Валентиной, такой доброй, такой отзывчивой и ласковой.
Вильфор при этих словах взглянул на Валентину.
Она плакала.
И странно: несмотря на волнение, охватившее его при виде этих слез, он взглянул также и на г-жу де Вильфор, и ему показалось, что на ее тонких губах мелькнула мимолетная мрачная усмешка, подобно зловещему метеору, пролетающему среди туч в глубине грозового неба.
Глава 4