Законченный рисунок походил на что-то из другого мира, и сдается мне, так оно и было. Даже не надеюсь описать его, хотя постоянно вижу во сне последние лет десять. Надо было быть там в ту жаркую летнюю ночь и знать, что происходит. Иначе любое описание покажется обыкновенным. А тигр был ужасным — невероятно коварным и голодным. Боже, он выглядел так, словно вылез из самых темных глубин сознания. Боль, ярость, мстительная ненависть, выставленные на всеобщее обозрение. Я стоял там и дрожал на влажном вечернем воздухе.
— Мы нарисовали для него картину, — тихо сказал Том.
— Да, — кивнул я. Я уже говорил, что в курсе значения слова «катарсис», и вроде тогда понял, о чем Том говорит, но смотреть на это еще дольше мне не хотелось.
— Может, пойдем пивка выпьем?
Буря в Томе явно не затихла. Он по-прежнему гудел от эмоций, рвавшихся наружу, но, как облака, потихоньку растворявшихся, и я обрадовался.
Мы медленно пошли к Джеку, пропустили по паре бокалов, даже понаблюдали за партией в бильярд. Том выглядел уставшим, но был на взводе, а я расслабился. Часов в одиннадцать большинство стало расходиться по домам, но Том, к моему удивлению, взял еще пива. Пит, Нед и я остались, ну и Джек, естественно. Хотя мы и понимали, что по этому поводу скажут нам любимые жены. Рано уходить! Стемнело, и только луна освещала площадь, а огни бара разливали теплый свет перед окнами.
Все произошло часов в двенадцать, и с тех пор мы живем совсем не в том мире, в котором выросли. Я рассказываю историю, словно был там один, но мы все хорошо ее помним.
Неожиданно снаружи послышался стон, приглушенный прерывистый плач, который приближался. Том вскочил на ноги и уставился в окно. Мы выглянули на площадь: там бежал Билли, и на лице у него виднелась кровь. Некоторые из нас ринулись на помощь, но Том рявкнул, чтобы все сидели смирно. Он сам вышел наружу; мальчик увидел его, подбежал, и художник укрыл его плащом, прижал к себе. Но обратно не зашел. Стоял там и ждал чего-то.
|
|
Знаете, о тишине болтают много всякой чуши. Когда есть время, я почитываю романы, а там частенько попадаются фразочки вроде «время застыло» и все в таком духе. Читаешь и думаешь: «Что за глупости!» Но я скажу вам, что в следующую минуту никто из нас не посмел и вздохнуть. Ни ветра, ни единого шороха. Неподвижность и тишина стояли такие, что их можно было потрогать. Казалось, в мире ничего больше не было и уже не будет.
Мы почувствовали медленную красную пульсацию жестокости еще до того, как увидели Сэма. А потом он, шатаясь, вышел на площадь, размахивая бутылкой, как флагом, и матерясь на чем свет стоит. Поначалу мужик не заметил Тома и Билли — те стояли на противоположной стороне фонтана; даже остановился, ощутимо покачиваясь, и принялся орать. Грубые звуки бились о тишину, но не сломали ее, а умерли сами. Громила рванул через площадь, и если и есть на свете люди, в мыслях у которых одна смерть, то вот таким был тогда Сэм Макнилл. Одержимый, будто душу заложил. Я хотел крикнуть Тому, чтобы он валил по-быстрому в бар, но слова застряли в горле. Мы стояли, вцепившись побелевшими костяшками пальцев в барную стойку, и смотрели, разинув рты. Том замер, наблюдая за приближавшимся Сэмом. Он уже почти добрался до того места, где Том обычно рисовал. Возникло ощущение, что мы смотрим в окно на картину, произошедшую в другом месте и в другое время. Чем ближе подходил Макнилл, тем больше я за него боялся.
|
|
В эту самую секунду он неожиданно замер и резко упал вперед, прямо как в мультфильмах; крик умер в его надорванном горле. Парень уставился на землю перед ним; глаза расширились, а рот стал похож на какой-то глупый круг. Потом он начал вопить.
Это был высокий, пронзительный крик, почти женский, и от одного факта того, что шел он от такого здоровяка, у меня по спине пробежал холодок ужаса. Сэм принялся биться, будто старался отойти назад, но ни на дюйм не сдвинулся с места. Вопли ужаса сменились агонией; стало понятно, что же он пытается сделать, — убрать ногу.
Неожиданно Сэм словно рухнул на колено, вторая нога беспомощно торчала позади; он запрокинул голову и заорал в темное небо. Тогда мы увидели его лицо, которое я не забуду до самой смерти. Оно как будто явилось из времен, когда еще не существовало слов; из мира древнейших страхов и детских кошмаров. Лицо, которое можно увидеть в зеркале однажды ночью, в полной темноте, и с ужасом понимаешь, что это твое отражение и бежать уже некуда…
Сэм упал плашмя; его нога словно скрутилась, а он продолжал биться, кричать, цепляться за землю руками, дергаться, сопротивляться; из-под сорванных ногтей текла кровь. Может, то была игра света или в глазах у меня потемнело — я слишком перепугался, не мог даже мигнуть. Но чем меньше он двигался, тем труднее было его разглядеть. Стало прохладнее, и крики Макнилла вскоре почти слились с порывами ветра. Какое-то время Сэм еще корчился, стонал, а потом раздался ужасающий хрустящий звук, и все. Ни движений, ни звуков.
|
|
Будто привязанные к одной веревке, головы всех людей в баре одновременно повернулись в сторону Тома. Тот стоял на улице, фалды его пальто хлопали на ветру. Он держал Билли за плечо, и Мэри оказалась рядом с ним. Она рыдала, уткнувшись ему в грудь, а Том держал ее за талию.
Не знаю, сколько мы так простояли, но потом все выбежали на улицу. Пит и Нед метнулись к Тому, а мы с Джеком отправились туда, где упал Сэм. Стояли там, смотрели. Теперь мне кажется, что всю жизнь я шел в гору, к этому самому моменту, а теперь спускаюсь.
Мы замерли перед меловым рисунком тигра. У меня и сейчас мурашки ползут по коже от воспоминаний, а в груди точно дыру пробили и залили внутрь галлон холодной воды. Скажу вам только факты: Джек тоже там был, знает, что видел, а чего нет.
Мы не увидели Сэма Макнилла. Понимаете? Его там просто не было. Только рисунок тигра пурпурно-зеленого цвета, уже слегка истершийся, а вокруг пасти гораздо больше красного, чем было днем. Уверен, если бы кто-нибудь тогда набрался храбрости и дотронулся до асфальта, почувствовал бы живое тепло.
И самое трудное. Я видел рисунок при дневном свете. Джек видел. Когда его только сделали, тигр был тощим. Клянусь Господом, теперь мы смотрели на очень толстого зверя!
Я перевел взгляд на Тома. Он стоял с Мэри и Билли, которые перестали плакать. Мать обнимала сына так крепко, что тот закряхтел, а Том казался спокойным, живым и криво улыбался. Совершенно неожиданно для всех небо впервые за несколько месяцев раскрылось и пошел холодный ливень. Под моими ногами цвета стали увядать, а линии размываться. Джек и я наблюдали, пока от тигра не остались лишь лужицы бессмысленной краски, и направились к остальным, стараясь даже краешком глаза не коснуться бутылки, лежавшей на земле. Там мы и замерли все — под дождем, стоя лицом к лицу и не произнося ни слова.
Случилось это лет десять назад. Мэри в конце концов забрала Билли домой, они даже махнули нам на прощание рукой, прежде чем свернули за угол. Порезы на лице мальчика быстро зажили, сейчас он вполне хорош собой: напоминает отца и убивает кучу времени на машины. Иногда помогает мне в магазине. Мать его не постарела ни на день, настоящая красавица. Замуж она больше не выходила, но и так чувствует себя вполне счастливой.
Остальные просто пожелали друг другу спокойной ночи. Это все, что мы смогли выжать из себя. Да и что было говорить? Мы пошли домой, к женам. Том коротко мне улыбнулся, прежде чем уйти. Я чуть не побежал за ним, хотел что-то сказать, а вместо этого просто стоял и смотрел, как он уходит. Таким я его и запомнил на всю жизнь. На секунду в глазах художника что-то сверкнуло, и я понял: где-то глубоко внутри этого человека поднялась боль. Том ушел, и с тех пор его никто не видел. Как я уже говорил, прошло десять лет. Он не появился на площади наутро, не зашел в бар выпить пива. Словно его вообще никогда не было. Только дыра в наших сердцах осталась; даже смешно, как сильно можно скучать по такому спокойному человеку.
Мы по-прежнему все здесь. Джек, Нед, Пит и мальчики. Все как было, только старее и мрачнее. У Пита умерла жена, Нед уволился, а дела совершенно не изменились. Летом приезжают туристы, мы сидим в баре, пьем холодное пиво, болтаем о футболе, семьях и о том, как мир катится ко всем чертям. Но иногда придвигаемся поближе друг к другу и вспоминаем ту ночь, картины, кошек и самого тихого человека в нашей жизни; думаем, где он сейчас и что делает. Все эти годы Джек держит в холодильнике специальную упаковку пива для Тома, если вдруг тот зайдет и снова сядет с нами за стол.
МЕЛАНИ ТЕМ
Товарищество
(Пер. Е. Черниковой)
Мелани Тем живет в викторианском особняке девятнадцатого века в Денвере, штат Колорадо, со своим мужем, писателем Стивом Разником Темом. Ее короткие рассказы впервые были опубликованы в различных небольших изданиях, а в последнее время появляются в таких антологиях, как «Women of the West», «Women of Darkness Land», «Skin of the Soul», «Dark Voices 3», «Cold Shocks» и «Final Shadows».
Ее первый роман, «Расточитель» («Prodigal»), был опубликован в издательстве «Dell's Abyss line» в 1991 году. Следом за ним в издательстве «The Women's Press» вышел ее роман «Кровавая луна» («Blood Moon»).
Мелани Тем работает социальным агентом, занимается детьми, которыми пренебрегают, и детьми, подвергшимися насилию, а также взрослыми с ограниченными возможностями. Рассказ «Товарищество» в некотором роде отражает ужасы реальной жизни, с которыми она ежедневно сталкивается в своей работе.
Дети играли в общей комнате в подвале, и оттуда весь день доносился ровный гул голосов. Лишь иногда раздавался громкий крик, как сейчас. Кто-то отчаянно взвыл, и еще два-три пронзительных голоса угрожали перейти в рев.
За окном была сплошная вода — на улице шел дождь, — и голоса снаружи тоже напоминали шум воды. По Каскадилла-стрит шли толпы народа. «И по остальным улицам Итаки — тоже», — предположила Джулия. И вода все время прибывала.
Поправив младенца у груди (малышка сосала даже во сне), Джулия поднялась узнать, что происходит в подвале. Это был ее дом, и она успела заметить, что в товариществе все, так или иначе, воспитывают всех детей. Ей нравилось это чувство общности и возможность находиться рядом с остальными матерями, знавшими ее нынешние беды и проблемы. Именно поэтому, как только появилось свободное место, она присоединилась к товариществу по совместному воспитанию детей.
Диана, ругаясь вслух, оттолкнула ее, прижав к двери подвала. Это была высокая, широкоплечая и тучная женщина, при таких данных умудрявшаяся выглядеть истощенной. Бесчисленные трещины и щели в ее плоти были глубокими и серыми, и от нее всегда пахло какой-то кислятиной. Трое или четверо детей внизу как раз были Дианины, но Джулия не сумела вспомнить ни их имена, ни как они выглядят. Голос Дианы выделялся даже в обычном разговоре, а сейчас она просто кричала на детей, перекрывая шум мощью своих голосовых связок. Но так и не сумела унять вой.
Джулия нахмурилась. Ей не нравилось, как Диана разговаривает с детьми, — хоть с собственными, хоть со всеми остальными. Матери не должны так себя вести. Им надлежит любить своих детей, наслаждаться материнством и очень редко уставать и сердиться. Именно такой матерью Джулия отчаянно хотела стать, но это было нелегко, особенно глубокой ночью, когда Меган продолжала плакать, несмотря ни на что, или когда кусала ее за грудь (Джулия была уверена, что нарочно).
Впрочем, если внимательно посмотреть, это не удавалось никому, а город буквально кишел матерями и детьми. Куда бы Джулия ни пошла, особенно после рождения Меган, она видела их повсюду. Ее просто затягивало — на улицах, в магазинах и сырых зеленых парках города матери бездумно кричали на своих детей или не обращали на них внимания, а дети вопили, играли и скреблись в окна. Джулия с сестрами никогда не позволяли себе подобного.
К ней обратилась Линда:
— Я могу сказать только одно: наслаждайся этим, пока можешь!
Она и раньше это говорила. Джулия рассеянно улыбнулась, сунула в рот ложку апельсинового желе Дианы и вздрогнула, почувствовав на языке что-то липкое и вязкое. Буквально на долю секунды она испугалась, не желая знать, что это такое, но быстро сообразила — всего лишь сливочный сыр.
Джулия осторожно дала желе расплавиться во рту. От сливочного сыра на нёбе осталась толстая пленка, как кожа. Джулия внезапно представила себе, что сливочный сыр похож на плоть, и ей стало трудно его проглотить.
Снаружи все еще лил дождь; она все время остро его чувствовала. В центре штата Нью-Йорк часто шли дожди. Вероятно, поэтому у всех здешних матерей, которых она знала, была такая бледная и влажная на вид кожа. Джулия печально посмотрела на исчезающую полоску от ремешка часов на запястье: с тех пор как родилась малышка Меган, она не успевала поймать и тех жалких минут солнца, что иногда выпадали.
Дом на Каскадилла-стрит, в котором они поселились, был длинным и узким, как гроб. Со своего места Джулия могла видеть всю розовато-коричневую стену гостиной, усыпанную мелкими дырочками, будто порами, кухонную стену с похожими на луковицы кремовыми цветами и высокие окна, выходившие на улицу. Дорога и тротуар были скользкими от дождя, но люди шли без зонтиков — они привыкли к такой погоде. Листья на деревьях казались черными, с них капала вода; они изогнулись, как губы, обнажая бледную нижнюю сторону. Здесь вокруг были реки, озера и ручьи, глубокие узкие ущелья, похожие на выпирающие вены или голодные растянутые рты. Джулию не удивил, хотя и заставил содрогнуться тот факт, что в Корнелле чуть не самый высокий процент самоубийств среди университетов страны. Особенно весной, когда ущелья так и манят к себе, словно устланы обнаженными, как сердце, и розовыми, как язык, рододендронами.
Линда продолжала говорить.
— Как всегда говорила моя мать, а я, конечно, ее не слушала, — чем они старше, тем становится хуже.
— Просто жду не дождусь!
Сарказм не удался из-за искреннего возбуждения и нетерпения увидеть, как растет ее дочь. Джулия почувствовала себя уязвимой. Она с трудом проглотила остатки сливочного сыра с апельсиновым привкусом. На языке и зубах он ощущался, как резиновый налет. «Желатин, — вдруг вспомнила она, — раньше делали из коровьих и лошадиных копыт. Интересно, сейчас тоже? Или в наше время его получают химическим путем?» Джулия не могла решить, что для нее предпочтительнее.
— Классный картофельный салат, — похвалила Линда. Беловатые кусочки вареного картофеля и яиц у нее во рту походили на обломки зубов. — Кто его сегодня делал?
— Я, — призналась Джулия почти застенчиво.
Она еще не очень хорошо знала всех «совместных» матерей, но все они очень мило к ней относились, а Линда буквально взяла под свое крылышко.
— Классный салат!
— Спасибо.
— Никто никогда не прислушивается к тому, что говорят мамы про детей, — присоединилась к разговору Иоланда. Из уголка ее рта стекла струйка сока от фасолевого салата. На белой губной помаде и странно бесцветной темно-шоколадной коже он напоминал коричневую кровь. Она промокнула губы мятой белой салфеткой, к пятнам на них добавилось еще одно, и Джулия отвернулась.
— К тридцати годам моя мама родила уже восьмерых детей, — продолжала между тем Иоланда. — И она знала, о чем говорит. Но разве я ее слушала? Разве хоть кто-то из нас слушал? У меня у самой — шестеро, а у моей старшей сестры — двенадцать!
— Двенадцать детей! — прошептала Джулия своей малышке. — Двенадцать маленьких чудовищ вроде тебя!
Меган уснула у нее на коленях, прижав крохотные кулачки к ушам и широко раскрыв маленький неровный ротик. Джулия осторожно скользнула в этот ротик указательным пальцем: она почувствовала миниатюрные бугорки на деснах там, где потом вырастут длинные зубки. Говорят, некоторые младенцы рождаются уже с зубами.
Джулия ласково потерла будущие зубы дочери, словно пыталась затолкать их обратно. Малышка открыла глаза, посмотрела прямо на мать и сомкнула рот вокруг ее пальца. Хотя у нее еще не было зубов, чтобы укусить или отгрызть кусочек плоти, сосала она с такой силой, что стало больно, и вытащить палец оказалось не так-то просто. Джулию вдруг охватил материнский ужас.
В приступе внезапной паники она сильно отдернула руку. Слишком сильно — голова дочери вывернулась в сторону, и малышка закричала. Джулия виновато наклонилась, чтобы поцеловать ее, и ощутила на губах соленые слезы и кисло-сладкий вкус младенческой плоти. Страх оттого, что она сделала больно своему ребенку, и угрызения совести за то, что она этого хотела, затуманили мысли, как усталость, не проходившую с момента рождения девочки. «Меня, — вдруг отчетливо подумала Джулия, — едят заживо!»
— Моя мама умерла от острой анемии, когда мне было семнадцать, — грустно произнесла Иоланда. — Врачи велели ей есть сырую печенку, но она не смогла.
Маленькая светловолосая женщина — Кейти или Кати — наморщила носик, издав деликатный звук, словно подавилась или ее тошнит. Кожа Кати была настолько бледной, что казалось, она едва прикрывает плоть, а косметика вокруг носа и рта собралась комочками. Она как-то странно, с задержкой разговаривала, словно с трудом вспоминала, какое следующее слово нужно произнести. Белокурые волосы, густо залитые лаком, все равно растрепались вокруг лица и шеи и производили впечатление выпадающих, а поломанные ногти она накрасила таким густым слоем разноцветных лаков, будто пыталась не дать им развалиться. Ее лицо и тело производили впечатление отремонтированных, восстановленных для всеобщего обозрения.
— Может быть, — произнесла она своим задыхающимся голосом, обращаясь к Иоланде, — это был… — она надолго замолчала, собираясь с мыслями, — …ее убил стресс. Стресс, и усталость, и… — она опять замолчала, кусая нижнюю губу, — и непонимание, где кончается она и начинаются ее дети.
— Профессиональный риск материнства, — заметила Анетт. Из ее рта на серый деловой костюм вывалился кусочек капусты из салата, но она этого, похоже, не заметила, поскольку не сделала ни малейшей попытки смахнуть. В самом начале их сегодняшнего собрания Анетт сообщила, что ей придется уйти пораньше — у нее встреча за ланчем. Джулия попыталась представить себе, как она будет принимать корпоративные решения в жилетке, заляпанной капустным салатом и детской слюной. — Он нас всех убил.
— Еще не всех, — заметила Линда. — Джулия пока выглядит вполне живой. — И потрепала Джулию по коленке.
— Я люблю своего ребенка, — машинально отозвалась Джулия. Меган снова плакала, но теперь без особого энтузиазма и без слез, просто ныла.
— Мы все любим, — сказала Линда.
— Вы же знаете все… эти вещи, о которых мы клялись никогда… не говорить своим детям? — Кати провела рукой по лицу, массируя плоть пальцами с обломанными ногтями, как будто у нее болит голова. Она сидела в бледно-синем пятне света, который отбрасывал флуоресцентный светильник над раковиной, и зубы ее тоже казались светящимися и очень острыми. — Я… не могу удержаться. Все эти… слова просто льются у меня… изо рта, как молоко из… груди, когда… рождается ребенок. Я… не могу удержаться.
— Она забывает слова, — объяснила Джулии Линда, негромко, словно и не стараясь быть услышанной. — Иногда это случается со всеми, но Кати здесь дольше всех. Она — один из организаторов товарищества. Ее дети уже все выросли. А ум исчезает.
— Иногда я фантазирую обо всех страшных вещах, которые сделала бы со своими детьми, — непринужденно произнесла Анетт. — До сих пор ничего по-настоящему ужасного я не делала, но лишь потому, что меня за это лишат лицензии брокера.
— Я клялась, что никогда не буду… — Кати закрыла глаза и долго мучительно молчала, но потом все же договорила: — Шлепать. Или… есть поедом. Я клялась, что никогда не буду делать… того, что делала со мной моя мать. Но делаю.
Иоланда кивнула:
— Я тоже клялась, что со мной никогда ничего подобного не произойдет.
— Ну, — сказал кто-то, — по крайней мере, ты не умерла от острой анемии, так?
— Почти. Хотя и ела сырое мясо. Да и сейчас ем, верно? — По комнате пронесся понимающий смешок. В животе у Джулии закрутило, и она сердито спросила:
— Зачем же вы рожаете детей, если вам так не нравится их растить?
Меган смотрела на нее мутновато-синими глазками. Джулию интересовало, что она видит. Может быть, часть самой себя? Продолжение собственного рта, внутренностей или легких? Гигантскую пуповину, соединяющую мир с Меган?
Интересно, будет ли Меган всегда ее так видеть? Она вспомнила свою мать, ныне опустошенную болезнью Альцгеймера, но все еще умудрявшуюся иногда приготовить лучшего жареного цыпленка и шоколадное печенье.
Внезапно Джулия сообразила, что долговязая молодая женщина на большом сроке беременности, которая сидела на диване рядом с Иоландой и имела еще более темную кожу, но при этом была бледная, как мел, вероятно, — ее дочь. Вспомнив свои слова о том, что Иоланда и другие женщины не хотели своих детей, Джулия смутилась и жалким голоском добавила:
— В смысле, шестеро детей — это очень много, и не важно, как сильно ты их любишь.
— Вообще-то, — произнесла Иоланда, — у меня их было семеро. Один умер.
У Джулии перехватило дыхание.
— Прости…
— Именно поэтому я здесь. Рассказать о случившемся. Еще один меня бы точно прикончил. Для других уже и так ничего не осталось. Поэтому она умерла во благо, отдала свою жизнь, чтобы остальные могли жить. Правда, Регина?
Иоланда потянулась и похлопала высокую девушку по руке, а затем погладила по огромному животу. Медный взгляд Регины, плоский, как монеты на глазах у трупа, проследил за рукой матери; губы слегка растянулись, обнажив зубы, словно она не могла управлять мышцами лица. Девушка ничего не ответила.
Отдаленные раскаты грома ритмично, как пульс, сотрясали дом. Дождь заливал окна. Осторожно покачивая Меган, чтобы не поддаться порыву бросить ее на пол, Джулия неловко поднялась на ноги и прошла сквозь анфиладу комнат к окну. Каскадилла-стрит была заполнена водой и людьми; Джулия видела, что толпа полностью состоит из матерей и детей. Некоторые из них были одеты по погоде, но в основном шли с непокрытыми головами и открытыми лицами. Одежда прилипала к телам, очерчивая их контуры, и казалось, что они растворялись под дождем.
Благодаря странной игре света между серым небом и блестящей, все прибывающей водой создавалось впечатление, что матери и дети вгрызались друг в друга — то ли в плоть, то ли в отражения. Сквозь тонкое холодное стекло, влажное даже изнутри, как поняла Джулия, положив на него не занятую младенцем руку, она слышала (и не сомневалась, что Меган тоже слышит), как там, на ветру, матери и дети молча вопят друг на друга, постепенно приближаясь. Ее передернуло. Она нащупала шнур, задернула тяжелые шторы и отвернулась от окна.
Джулия по очереди посмотрела на каждую мать в комнате, стараясь понять, известно ли им всем о принесенном в жертву ребенке Иоланды. Наверное, известно, — товарищество существует уже довольно давно, и вроде бы ни одна из них не удивилась.
Собственно, никто не сказал ни слова. Скромное признание Иоланды оставалось с ними в комнате, как непогребенный труп ее ребенка. Матери ели. В этом непродолжительном компанейском молчании Джулию вдруг окружили влажные звуки — матери жевали и глотали; в животе у Линды урчало так громко, словно это происходило с самой Джулией, а ровный гул дождя сливался с шумом собирающейся на улице толпы и играющих внизу детей.
— Наверное, потерять ребенка — это ужасно, — вслух произнесла она. Ее согнутая ладонь парила над крохотной головой дочери, как раз над тем местом, где можно нащупать дыру, открывающуюся, как нимб, прямо в мозг.
— Иногда, — сказала Кати, — это значит потерять ребенка или потерять… себя. Я имею в виду, я… люблю своих детей, но они меня убивали.
— Не думаю, что я бы смогла такое выдержать, — призналась Джулия.
Линда посмотрела на нее, и по спине у Джулии пробежал холодок еще до того, как она услышала ее слова:
— У нас у всех умерло по ребенку. Каждая в этой комнате потеряла ребенка.
— И наши матери тоже, — добавила Анетт.
— И наши дочери потеряют, — закончила Иоланда. Она обняла Регину. Та слабо попыталась отодвинуться, но быстро сдалась и, как могла, пристроила свое громадное раздувшееся тело рядом с костлявым материнским. — Наверное, можно сказать, что это наследственное.
— Это одна из причин, по которой образовалась наша группа, — сказала Линда. — То, что нас объединяет. Если находишься рядом с другими матерями, которые понимают твои переживания, становится немного легче.
— Как… как вы смогли это пережить?
Члены товарищества быстро переглянулись, обменявшись сестринскими улыбками. Линда произнесла:
— Мы не смогли, Джулия. Не смогли!
Джулия хохотнула пробным смешком, ожидая, что Линда и остальные к ней присоединятся и объяснят свою скверную зловещую шутку. Но никто и не попытался. Наконец она с трудом выдавила:
— Иногда я сама чувствую нечто в этом роде. Растить детей тяжело.
Кати кивнула:
— Когда младенец кричит всю… ночь, а ты не знаешь, в чем дело, и… чувствуешь себя ужасной матерью.
— Когда ты ее только искупала, — добавила Иоланда, — и она тут же снова вся обосралась, а тебе нужно собираться и куда-то идти.
— Когда ей два года, и нельзя отвлечься ни на секунду, чтобы она не поранилась и не разгромила дом, — сказала Линда. — Когда ей шесть, а драчун из третьего класса постоянно ее избивает. Или она в третьем классе и сама задирает шестилеток…
— Когда ей двенадцать, и она провалила экзамен по алгебре за седьмой класс, и тебе приходится снова идти к учителю и разговаривать о ее поведении. — Анетт понимающе покачала головой.
— Когда ей восемнадцать, — многозначительно произнесла Иоланда, — и она беременна.
— Начать с того, что мне не нравилось быть беременной, — сказала Джулия, чувствуя, как в ней, откликаясь, тоже поднимается негодование. Она посмотрела на младенца у себя на коленях и попыталась думать о нем как о незнакомце, чужаке, незваном госте. Но ее ребенок — это часть ее самой. И огромная жаркая любовь к нему была такой же сильной, как и негодование. — И роды — это кошмар. Говорят, боль забывается, но это не так. — Она увидела испуганный взгляд Регины и мгновенно пожалела о своих словах, но не знала, как их смягчить. — Не знаю, зачем нам дети, — заключила она.
— О, — беззаботно отозвалась Кати, — я знаю. Я… люблю своих детей. Просто нужно… научиться справляться, вот и все.
— Я не знаю как. — Глаза Джулии переполняли слезы. Она испугалась, что сейчас уронит ребенка, и положила Меган на диван. Протестующих воплей не последовало.
Снова заговорила Иоланда. Голос у нее был грубый, словно болело горло. Слушать ее было мучительно, а говорила она много.
— Я уже ходила беременной, когда моя мама умерла. После этого ей почти нечего было мне сказать, хотя говорила она постоянно. Когда родилась Регина, я была чуть старше, чем она сейчас. Едва исполнилось восемнадцать. А теперь полюбуйтесь-ка на нее, идет по маминым стопам, но совершенно маму не слушает. Полюбуйтесь! Все время уставшая, постоянно тошнит. Ребенок съедает ее заживо!
Джулия посмотрела на Регину, и ее поразило, насколько они с Иоландой похожи — мать и дочь; как сильно напоминают свою мать и бабушку, заживо погребенных из-за жадных ртов детей.
Диана устало поднялась по лестнице из подвала и с грохотом захлопнула за собой дверь. Защелка не держала, и дверь распахнулась; Диана навалилась на нее всем своим весом. Почти мгновенно внизу снова началась какофония громких голосов. Джулия с беспокойством подумала о запертых в загоне животных и о закипающей в кастрюле воде.
Кати встала и, спотыкаясь, пошла через все комнаты, чтобы опять раздернуть шторы. Джулия ничего не сказала и не стала пытаться ее остановить, хотя это был ее дом.
Толпа снаружи стояла у подножия лестницы, там, где холм, на котором был построен дом, переходил в тротуар. Джулия поднесла Меган к окну, чтобы та посмотрела, но малышка лишь кривила свое красное личико и страстно кряхтела. Джулия почувствовала что-то теплое на руке и поняла, что подгузник протек, но ничего не предприняла. Это вдруг стало не важно. Какая разница? Она может вымыть девочку и привести в порядок себя, поменять подгузник и выстирать одежду, пропылесосить ковер и вымыть окна, выгнать всех этих матерей из дома и прогнать от крыльца толпу, а ребенок тут же снова все перепачкает.
Все еще прижимаясь спиной к двери подвала (над дверью была большая щель), Диана тяжело вздохнула.
— Как по-вашему, сколько раз за все годы я это делала? И толку?
— Если не делать, будет хуже, — безмятежно отозвалась Анетт, глядя вниз на свои аккуратно сложенные руки, будто сверялась с записями. — Когда вырастут, они нас поблагодарят.
— Вот уж не думаю! — сказала Иоланда. — Моя девочка до сих пор не понимает, чем я ради нее пожертвовала, а ведь скоро сама станет мамой.
Диана подошла к заставленному угощеньем столу и наполнила едой вторую тарелку. Бумажная тарелка почти мгновенно промокла и выгнулась по краям. Джулия увидела, как на пол упал комочек творога, как Диана наступила на него и размазала по желто-розовому линолеуму.
Остальные матери о чем-то болтали. Линда негромко сказала Джулии:
— Я рада, что ты решила присоединиться к нашему товариществу. Думаю, тебе есть что добавить, и еще думаю, что ты созрела для нас.
Регина ахнула и выгнула спину, вцепилась в подлокотники кресла, широко раскинула ноги и уперлась ступнями в пол. Все глаза повернулись к ней, даже Меган, а мать окликнула ее по имени: