(Пер. Н. Кудрявцева)
Майкл Маршалл Смит ранние годы своей жизни провел, живя в Австралии, Южной Африке и США, потом работал специалистом по связям с общественностью в Британии.
Еще он сочинял скетчи и исполнял их вместе с группой «Фробс» на Радио-4 Би-би-си в шоу «А теперь в цвете…», работал над рядом сценариев и романом. Стивен Кинг, Рэмси Кэмпбелл, Кингсли и Мартин Эмисы — писатели, которые серьезно повлияли на его творчество.
«Человек, который рисовал котов» — это первый рассказ, опубликованный Маршаллом Смитом. Сюжет зародился у писателя, когда тот наблюдал за художником, рисовавшим мелом на асфальте, а поблизости в это же самое время кричал ребенок. В реальности эта сцена произошла в Эдинбурге, но автор перенес действие на Средний Запад и написал рассказ за один день. Это был ошеломляющий дебют многообещающего нового таланта…
Старина Том был невероятно высок. Настолько, что ему даже прозвище не смогли придумать. А Нед Блэк, который был ниже его на целую голову, получил прозвище Каланча еще в шестом классе. Джек, владелец бара «Кабанья голова», повесил над дверью табличку с надписью: «Береги голову, Нед». А Том остался просто Томом. Шутки в данном случае неуместны — не дразнить же кого-то за привычку дышать!
Не потешались над ним и по другим причинам, не только из-за роста. Парни, которые торчали в баре Джека, смотря футбол или попивая пиво, знали друг друга, наверное, вечность: все учились в школе мисс Стэдлер, путались у матерей под ногами, ходили толпой на свидания и рассказывали девчонкам, какой шикарный парень их друг. Кингстон — городок маленький, а завсегдатаи бара Джека в детстве вместе строили дома на деревьях. Естественно, потом их пути разошлись. Пит стал бухгалтером и заимел небольшой офис в конце Юнион-стрит, недалеко от площади, — на жизнь не жаловался. А вот Нед до сих пор заправлял машины и менял масло, хотя, по правде говоря, был вполне собой доволен. Приходит время, когда друзья знают друг друга так долго, что просто забывают, чем каждый зарабатывает на жизнь. Это не важно. Ведь вы болтаете с человеком, с которым тогда, во втором классе, бросали камешки в шахту, крутились перед зеркалом, собираясь на первые танцы в своей жизни, гуляли на новоселье десять лет назад… И все это — что осталось в памяти и даже то, что забылось, — всегда с вами. Мы все заходим в бар, говорим о городе и бейсболе, подшучиваем друг над другом; просто чешем языками. И не особенно важно, о чем именно речь идет. Радует тот факт, что друзья до сих пор рядом и с ними можно поговорить.
|
|
Но Том был другим. Мы хорошо помним, когда встретили его впервые. Стояло знойное лето — десять лет такого не было, — и все блаженствовали под вентиляторами в баре, жалуясь на туристов. Поверьте мне, Кингстон не обойден вниманием в этом смысле, хотя расположен далеко от моря и не может похвастаться собственным «Макдоналдсом». Будь я проклят, если когда-нибудь пойму, какого черта народ тащится в такую даль, чтобы посмотреть на тихий маленький городишко рядом с горами?
В тот день жара была как в аду. Любому мужику оставалось надеть рубашку с коротким рукавом и выпить самого холодного пива, которое может найти. У Джека оно всегда самое холодное и всегда будет. Ну, я так думаю…
И вдруг в бар вошел Том: длинные седые волосы: загорелое и жесткое лицо; серые глаза, похожие на бриллианты и утопленные в коже. Он был одет в черное длинное пальто, от одного взгляда на которое становилось жарко. При этом выглядел вполне нормально, словно не зависел от окружающей температуры и создавал вокруг себя подходящую погоду. Том взял пиво, сел за стол и принялся читать городской «Горн». И все.
|
|
Мы не почувствовали ничего необычного, это и было странно. Бар Джека не закрытое заведение; мы не разворачиваемся и не сверлим взглядом любого незнакомца, вошедшего внутрь. Но все же это место — памятник общим воспоминаниям. Когда пара туристов прячется здесь от жары и садится за столик, никто ничего не говорит; возможно, их даже не замечают. В смысле, разумом не замечают, но чувствуют. Словно посреди потока возникает маленький чужой остров и течения начинают вести себя по-другому, непривычно. Вы понимаете, о чем я… Так вот. Том просто зашел и сел. Все в порядке, как будто он здесь сидел вместе с нами последние лет тридцать. Парень спокойно так вошел в реку нашей жизни и ничего в ней не изменил.
Скоро Том решил заказать еще кружку, и мы с ним заговорили. Спросили, как звать и чем занимается. Он ответил, что рисует, а потом началась обычная болтовня. Быстро и просто. Мужик зашел в бар и вклинился в разговор. Даже трудно представить, что его здесь не было. Никто не знал, откуда Том пришел или где родился. Он излучал что-то очень тихое. Настоящее спокойствие. Достаточно открытый человек, который может легко стать лучшим другом, но все равно будто находится в другом измерении. Мы ладили, хотя обычно компания старых приятелей неохотно пускает кого-то внутрь.
|
|
Том остался у нас на все лето. Снял жилье сразу за углом. По крайней мере, он так говорил. Я-то его квартиру никогда не видел; думаю, другие — тоже. Том был закрытым человеком, как стальная дверь с четырьмя засовами и парочкой шестидюймовых висячих замков. Когда в тот день он вышел из бара, мог спокойно раствориться в воздухе, свернув на соседнюю улицу. Столько мы о нем знали. Но по утрам парень всегда приходил с одной стороны площади, с мольбертом за спиной и коробкой с красками под мышкой. Еще он вечно носил это черное пальто, словно врос в него, но от жары явно не страдал. Самое забавное, что, когда ты стоял рядом с ним, тебе вроде тоже становилось прохладнее. Помню, Пит еще говорил за бокалом пива, что не удивится, если пойдет дождь, а Том придет к нам абсолютно сухой. Глупые разговоры, конечно, но Том всегда рождал подобные мысли.
Бар Джека выходил прямо на площадь; вроде той, которых больше в городах не делают: большой и пыльной, со старыми дорогами, уходящими из каждого угла, высокими магазинами и домами со всех сторон. Посередине красовался фонтан, по кругу обложенный булыжниками. Никто в городе не помнил, чтобы он когда-нибудь работал. В середине лета старая площадь была вечно забита туристами в розовых спортивных костюмах, сшитых словно из полотенец, и мерзких пиджаках. Столичные просто глазели, периодически вопили «Уау!» и фотографировали нашу причудливую ратушу, старые магазины и даже странных нас — аборигенов, если мы стояли слишком долго. Том сидел около фонтана и рисовал, и пришлые могли часами за ним наблюдать.
Том никогда не рисовал дома, площадь или древний кинотеатр. Он изображал животных и делал это так, как вы и представить себе не можете. Птиц с крыльями в голубых пятнах, кошек с пронзительно-зелеными глазами… Все, что появлялось у него на холсте, выглядело живым, словно готовилось соскользнуть с бумаги. Он никогда не использовал естественные цвета — сплошной красный, пурпурный, темно-голубой, зеленый, — и все равно картины просто искрились жизнью. Смотреть за его работой было невероятно увлекательно: Том вытаскивал свежий холст, какое-то время сидел, смотря в пустоту, затем обмакивал кисть в краску и проводил линию — иногда красную, иногда синюю. Мазок за мазком, и прямо у тебя на глазах появлялось животное. Когда Том заканчивал, невозможно было поверить, что это создание до сих пор не существовало в природе. Потом он разбрызгивал на холст какую-то жидкость, чтобы зафиксировать краски; лепил ценник, и поверьте мне, обычно картины продавались прежде, чем Том успевал поставить их на землю. Рассеянные бизнесмены из Нью-Джерси или еще откуда-то, их скучающие дамы оживали на глазах, вероятно впервые за много лет. Они уходили с одной из его работ, обняв друг друга, и выглядели так, словно нашли нечто, о чем давным-давно позабыли.
Около шести Том заканчивал рисовать и шел в бар. Смотрелся он как морской лайнер среди гребных лодок и говорил всем и каждому, что вернется завтра и будет рад нарисовать для них картину. Затем покупал пиво, садился с нами, смотрел игру, а на его одежде не было ни единого пятнышка краски. Думаю, Том настолько контролировал весь процесс, что даже малейшая частичка шла именно туда, куда надо.
Однажды я спросил его, как он вообще может продавать свои картины. Мол, если бы я делал что-то настолько хорошо, никогда не смог бы отдать это, хранил бы при себе. Посмотреть, полюбоваться… Том задумался буквально на секунду, а потом ответил, что все дело в том, насколько много самого себя ты вкладываешь в дело. Если заберешься внутрь слишком глубоко, вытащишь что-нибудь оттуда, а потом выплеснешь на бумагу, действительно не сможешь это отпустить; придется проверять, хорошо ли привязано то, что вышло из недр души. Приходит время, когда у художника получается настолько правильная и хорошая картина, что она становится исключительно личной, и ее никто не понимает, кроме самого автора. Ведь только он знает, о чем идет речь. А повседневные картины появлялись только благодаря любви Тома к животным, и он радовался, что его холсты нравятся другим. Может, он и вкладывал в них частичку себя, но с вырученных денег покупал пиво. Мне кажется, в этом Том походил на всех завсегдатаев бара Джека: если просто любишь языком почесать, не нужно говорить о чем-то важном.
Почему животные? Думаю, если бы вы увидели Тома, не стали бы задавать этот вопрос. Он любил их, а они любили его, вот и все. Больше всего Том обожал кошек. Папаня мой частенько говорил, что коты — это такие машинки для сна, которых послали на землю, чтобы они спали за людей. Когда бы Том ни работал на площади, парочка пушистиков вечно лежала, свернувшись клубком у его ног. А когда он решал сменить материал, всегда изображал кошек.
Время от времени Том уставал от бумаги, вынимал мелки, садился прямо на раскаленный тротуар и рисовал на нем. Я уже рассказывал вам о картинах, но эти рисунки… Совсем другое дело! Их нельзя было продать; им грозила неминуемая гибель под дождем, а потому Том вкладывал в них больше самого себя. Всего лишь мел на пыльной мостовой и всякие странные цвета, но, поверьте, дети близко к ним не подходили, настолько реальными выглядели эти кошки. И не только дети. Люди просто стояли в паре футов, смотрели, в их глазах отражалось удивление, а рты поневоле открывались. Если бы рисунки продавались, кое-кто из туристов ради них с удовольствием бы заложил собственный дом. И самое забавное то, что пару раз, открывая утром магазин, я замечал мертвых птиц, которые лежали прямо на рисунках. Словно те спустились на землю, а потом перепугались, увидев, на ком сидят, и от страха умерли на месте. По-видимому, трупики приносил настоящий кот — вид у некоторых был явно пожеванный. Я их обычно выбрасывал в кусты и видел характерные раны.
В то лето старина Том стал настоящим спасением для многих матерей, которые выяснили, что могут оставлять с ним своих малышей и спокойно идти гулять по магазинам, даже выпить стаканчик содовой с подругой и вернуться. Дети могли часами неподвижно сидеть рядом с художником и наблюдать за его работой. Тот не возражал, разговаривал с ребятней, веселил их. А смеющиеся дети — одно из самых приятных явлений на земле. Они такие юные и любопытные, мир вращается вокруг них, и от их радости жизнь кажется светлее. Возвращаешься в те времена, когда еще не знал зла, все было хорошо, а если и тревожили какие-то проблемы, то назавтра они проходили.
Пора перейти к главному… Был один маленький мальчик, который не слишком много смеялся. Он просто тихо сидел, наблюдал и, сдается мне, больше нас знает, что произошло тем летом. Хотя словами произошедшее, скорее всего, будет трудно описать.
Звали его Билли Макнилл; сынок Джима Валентайна, который работал механиком. Иногда он калымил с Недом на заправке, а после работы участвовал в гонках на побитых машинах. Почему его парень носит фамилию Макнилл? Однажды в воскресенье Джим слишком резко свернул, машина перевернулась, бензобак взорвался, и всех колес тогда так и не нашли. А год спустя его жена, Мэри, повторно вышла замуж. Бог знает почему! Ее предупреждала вся округа и друзья, но, похоже, любовь действительно слепа. Сэм Макнилл и в лучшие дни не страдал от избытка работы, в основном пил да с дружками болтался, а те не всегда были в ладах с законом. Думаю, Мэри надеялась на маленькое чудо, но зрение к ней вернулось быстро: прошло совсем немного времени, как Сэм длинными и пьяными вечерами стал пускать в ход кулаки. Мэри тогда практически не выходила из дому. В наших краях люди без стеснения разглядывают синяки под женскими глазами, и даже глухой мог услышать, как ветер разносит многоголосый шепот: «Мы же ей говорили!»
Однажды утром Том сидел и рисовал, а Билли за ним наблюдал. Обычно малыш довольно скоро уходил, но в тот день Мэри ходила к доктору и решила забрать сына сама. Она шла быстро, низко опустив голову. Но недостаточно низко. Я наблюдал за происходящим из магазина — утро выдалось вялое. Том обычно был скуповат на эмоции, только еле заметно улыбался да бровь иногда поднимал. А тут буквально на секунду его словно громом поразило. Веки у Мэри были опухшие, глаза красные, а на щеке красовался порез, наверное, с дюйм длиной. Мы-то уже привыкли видеть ее такой, и, правду сказать, некоторые наши жены считали, что она рановато снова выскочила замуж. Мы относились к ней с прохладцей, ведь Джима Валентайна все любили. Ну, вы понимаете, о чем я…
Том перевел взгляд с маленького мальчика, который в отличие от других детей никогда не смеялся, на его мать с усталыми несчастными глазами, синяками и ссадинами на лице, и его лицо из удивленного стало каменным. Не могу описать тот момент иначе. Мне показалось, что через всю площадь пронесся холод и резанул меня прямо по сердцу. А Том вдруг улыбнулся и взъерошил Билли волосы. Мэри взяла мальца за руку, и они ушли. Оглянулись напоследок, а Том смотрел им вслед, махнул Билли, тот ответил, и мать с сыном улыбнулись.
Той ночью в баре художник стал ненавязчиво расспрашивать нас о Мэри. Мы выложили ему всю историю. Он слушал, и лицо у него стало жестким, а яркие глаза потускнели и словно умерли. Старый Лу Лашанс, живший по соседству с Макниллами, частенько рассказывал, как муженек орал, она умоляла до трех часов утра, а в тихие ночи еще долго слышался плач Билли. Мы понимали, что это стыд и позор, но как поступить? Здесь народ в чужие дела не вмешивается, да и Сэм со своими дружками-забулдыгами явно не слишком боялся нашей компании пенсионеров. Мы сказали Тому тогда, что это все ужасно и нам не по нраву, но такое случается сплошь и рядом.
Он ни слова не ответил. Просто сидел в своем черном пальто да слушал, как мы оправдываем собственное бездействие. Разговор спустя какое-то время выдохся, и мы сидели, рассматривая пузыри в пиве. Самое паскудное было то, что никто из нас не хотел думать об этом. Еще одна сплетня маленького городка. Как мне стало стыдно, когда мы все ему рассказали. Сидеть тогда рядом с Томом было совсем нерадостно. В нем чувствовалось настоящее напряжение. Мы словно увидели какого-то другого, почти незнакомого человека. Он смотрел на свои скрещенные пальцы, а потом очень медленно стал говорить.
Как оказалось, давным-давно парень был женат и жил вместе с женой Рейчел в местечке Стивенсбург. Когда Том рассказывал о ней, воздух становился мягче. Мы все притихли, пили пиво и вспоминали времена настоящей любви к своим женам. А он говорил о ее улыбке и взгляде… Когда в ту ночь мы вернулись домой, многие женщины удивились непривычно крепким объятиям, а некоторые заснули рядом с мужьями, чувствуя себя, как никогда, любимыми.
Он обожал ее, она — его, и несколько лет оба казались самыми счастливыми людьми на Земле. А потом появился третий. Том не назвал его имя и говорил о нем исключительно нейтрально. Однако в его тоне чувствовалась мягкость шелка, оборачивающего нож. Жена влюбилась в незнакомца, ну, или так решила. Переспала, в общем. В их кровати, той самой, где они с мужем провели брачную ночь. Том произнес эти слова, и многие посмотрели на него, словно их по лицу ударили. Рейчел совершила то, что делают многие, а потом жалеют. Она запуталась, а тот, другой, на нее так давил, что женщина решила не просто совершить ошибку, а сделать самую непоправимую глупость в своей жизни. Она бросила Тома. Он говорил с ней, даже умолял. Было почти невозможно представить его таким, но тогда он, скорее всего, был другим человеком.
Том не уехал из Стивенсбурга; ходил по тем же самым улицам, видел их вдвоем, думал, свободна ли она, легко ли ей с ним, сверкают ли так же ее глаза. Всякий раз, как тот мужчина видел Тома, он смотрел прямо на него и улыбался еле заметной кривой ухмылкой, которая говорила о том, что чужак знал про мольбы Тома и со своими дружками немало над ним посмеялся. Сегодня я опять пересплю с твоей женой, и ей это очень нравится! Не желаешь обменяться впечатлениями? А потом парень разворачивался и целовал Рейчел, не сводя глаз с Тома и не переставая улыбаться. Она позволяла делать это.
Городские старухи не переставая судачили об этом, а Том худел на глазах, теряя все — самообладание, разум, волю к жизни. Его хватило на три месяца; потом он уехал, даже не продав дом. Он родился и вырос в Стивенсбурге, здесь влюбился и ухаживал за девушкой, а теперь видел вокруг лишь прах былого счастья. Родной город был для него закрыт.
История заняла около часа, потом Том смолк и закурил, наверное, сотую сигарету за вечер, а Пит налил всем еще пива. Мы сидели грустные, задумчивые, словно прожили весь рассказ сами. И мне думается, так оно и было — у каждого имелась подобная история за душой. Но любил ли кто-то из нас кого-нибудь так же, как он ее? Сомневаюсь, даже если сложить всех завсегдатаев бара вместе. Пит расставил кружки, а Нед спросил Тома, почему тот просто не выбил душу из того мужика. Никто не осмелился задать этот вопрос, но Нед — парень простой. Все мы тогда в какой-то мере испытывали ту древнюю и самую страшную ненависть на свете — ненависть мужчины, который потерял любимую женщину из-за другого. Я не говорю, что это хорошее чувство, но покажите мне мужика, который утверждает, что ничего такого не чувствует, и я скажу вам: он — лжец. Любовь — единственная стоящая вещь на свете, но надо помнить, что она работает в обе стороны, и чем глубже проникает, тем в более темные воды тащит за собой.
Том, наверное, до такой степени ненавидел того человека, что просто не мог ударить. Так мне кажется. Приходит время, когда кулаков недостаточно и любой мести мало, а потому ты ничего не можешь поделать. Он говорил, и боль лилась наружу, как река, которая никогда не остановится; река, прорезавшая канал в каждом закоулке его души. Той ночью я кое-что понял. Порой целой жизни не хватает, чтобы осознать простую истину: есть поступки, которые могут разрушить человека так сильно и так надолго, что их нельзя допускать. Есть боль, которая несет такие страдания, что ей нет места в этом мире…
Том закончил рассказ, улыбнулся и сказал, что в конце концов он не сделал тому парню ничего, только нарисовал для него картину. Я его не понял, но Том явно не собирался продолжать беседу и что-то объяснять.
В общем, мы выпили еще по пиву, тихо, без криков, поиграли в бильярд перед уходом домой. Подозреваю, все поняли, для чего нам открыл душу Том. Билли Макнилл был всего лишь ребенком; ему следовало, танцуя, идти по миру в круге солнечного света и ярких звуков. А вместо того он каждую ночь шел домой, где видел, как его мать бьет кретин с дерьмом вместо мозгов. Идиот просто не умел по-другому общаться с миром. Большинство ребят ложились спать с мечтой о велосипеде и о том, как здорово лазить по яблоням, бросаться камнями. Билли лежал и чувствовал, как рвется кожа его матери; знал, что жестокая тварь улыбается, когда со всего размаху пинает Мэри в живот, а потом бьет снова, когда ту выворачивает от побоев в кухонную раковину. Том не сказал ничего об этом, но дал понять. И мы знали, что он прав.
Лето стояло яркое и жаркое, и у всех нас были свои дела. Джек разливал пиво бочками. Я продал гору мороженого («Извините, мэм, только три шарика, и, увы, фисташкового со вкусом жевательной резинки среди них нет»). Нед починил кучу радиаторов. А Том сидел прямо посередине площади с парой кошек у ног и толпой зрителей вокруг, творя животных.
Думаю, именно после того вечера Мэри стала чаще улыбаться, выходя за покупками, а некоторые жены и вовсе сняли обет молчания. Выглядела она тоже получше: судя по всему, Сэм нашел работу, и лицо у женщины довольно быстро зажило. Она частенько стояла, держа Билли за руку и наблюдая за работой Тома, прежде чем пойти домой. Скорее всего, оба поняли, что обрели друга. Иногда Билли проводил на площади весь день. Явно счастливый, мальчик сидел на солнце рядом с художником, а иногда брал мелок и что-то чертил на асфальте. Том изредка разговаривал с ним, а Билли в ответ поднимал голову и улыбался простой детской улыбкой, сиявшей на солнце. Признаюсь, и не стыжусь этого, что при виде ее у меня частенько наворачивались на глаза слезы. Туристы все прибывали, и стояло такое лето, которое, кажется, никогда не кончится и застревает в детской памяти навсегда, а потом ты всю жизнь думаешь, что таким оно и должно быть. Будь я проклят, но твердо уверен: те месяцы запечатлелись в памяти Билли навсегда, как и во всех нас.
А все потому, что однажды утром Мэри не пришла в магазин, а ее походы к тому времени стали делом привычным. Мальчика тоже не оказалось на площади. Судя по тому, как шли дела последние несколько недель, стоило ждать плохих новостей. Пришлось оставить помощника Джона на хозяйстве и пойти к Тому обсудить, что делать. Я забеспокоился.
Не пройдя и половины пути, я увидел, как с противоположной улицы прямо к Тому мчится Билли. Он плакал навзрыд и чуть ли не прыгнул на него, прижался, крепко обняв за шею. А потом с той же стороны показалась его мать, которая бежала изо всех сил. Женщина тоже метнулась к художнику, и они посмотрели друг на друга. Мэри — хорошенькая, но тогда вы бы в это не поверили. Похоже, в этот раз муж сломал ей нос, и кровь бежала из разбитой губы. Женщина начала всхлипывать, говоря, что Сэм потерял работу, так как снова запил, и что она не знает, что теперь делать. Потом раздался рев, и меня отшвырнули в сторону. Позади стоял Сэм прямо в домашних тапках, покачиваясь на месте и излучая пугающую ауру насилия. Парень явно напрашивался на драку. Он стал орать на Мэри, приказал ей взять ребенка и шуровать домой. Она только вздрагивала, все больше съеживалась и придвигалась ближе к Тому, словно хотела укрыться от холода рядом с костром. Сэм еще больше взбесился, пошатнулся вперед и сказал ему валить на хер, если жизнь дорога. Потом он схватил Мэри за руку и попытался притянуть к себе. Его лицо перекосилось от злобы.
Том встал. Он, конечно, был высоким, но весом не вышел, да и возраст брал свое. Сэму же едва стукнуло тридцать, и сложен он был как кирпичный сортир. Когда этому кретину удавалось устроиться на работу, он в основном перетаскивал с места на место всякие грузы. Еще силенок добавляла пьяная наглость. Но в тот самый момент вся толпа резко подалась назад, а я сильно испугался за жизнь Сэма Макнилла. Том выглядел так, точно его сейчас можно было ткнуть или ударить чем угодно. Не важно. Штука просто разломилась бы пополам. Как будто перед нами вырос гранитный шип, завернутый в кожу, с двумя дырами на лице, сквозь которые виднелся камень. И Том был взбешен, но не как разгоряченный и матерящийся Сэм. Том был холоднее льда.
Последовала долгая пауза. И тут Макнилл отшатнулся и крикнул:
— Ты бы валила домой, милочка. Ясно слышала? Мэри, ты серьезных проблем наживешь, если сейчас же не вернешься домой. Очень серьезных!
Затем он быстро ушел туда, откуда явился, расшвыривая по сторонам туристов-стервятников, жадно впитывавших острый местный колорит.
Мэри повернулась к Тому. Она выглядела такой испуганной, что на нее было больно смотреть. Сказала, ей лучше уйти. Тот посмотрел на нее буквально несколько секунд и наконец произнес:
— Ты его любишь?
Даже если бы очень захотелось, глядя в эти глаза, вы бы не смогли солгать; побоялись бы, что внутри вас что-то сломается. Очень тихо она ответила:
— Нет, — потом почти неслышно заплакала, взяла Билли за руку и медленно пошла через площадь.
Том собрал вещи и отправился в бар Джека. Я увязался за ним, даже кружку пива выпил, но пришлось вернуться в магазин, а Том так и сидел там, взведенный, как курок, и натянутый, что кожа на барабане. И где-то на самой глубине этих всегда спокойных вод зашевелилось нечто, чего я никогда не хотел бы видеть.
Через час пришло время обеда, я вышел из магазина на перерыв, и тут в мои колени кто-то врезался; чуть не упал из-за него. Оказалось, это Билли: вокруг его стремительно заплывавшего глаза красовался здоровенный синяк.
Выбора не оставалось. Я взял мальца за руку и повел в бар, чувствуя, как злость подступает прямо к горлу. Парень увидел Тома и сразу кинулся к нему, а тот обнял его и через плечо мальчика взглянул на меня. Мой гнев сник перед лицом ярости, на которую я просто не был способен. Ее даже невозможно описать словами. Тогда мне очень захотелось оказаться где-нибудь в другом месте, и я похолодел, наблюдая за незнакомцем в черном пальто.
Но момент прошел, а Том прижал к себе мальчика, гладя его по голове и бормоча слова, которые, я думал, только матери знают, как сказать. Он высушил слезы Билли, проверил глаз, встал со стула, спокойно улыбнулся и произнес:
— Пришла пора немного порисовать, как ты думаешь? — Он взял ребенка за руку, прихватил коробку с мелками и вышел на площадь.
Не знаю, сколько раз я выглядывал и наблюдал за ними в тот день. Они сидели рядом прямо на асфальте. Билли держался своей маленькой ручкой за палец взрослого, а Том создавал один из своих меловых рисунков. Время от времени мальчик добавлял штрих то тут, то там; художник улыбался, говорил что-то, и журчащий смех ребенка разливался по площади. В магазине тогда было людно, и я не мог отойти от прилавка, но собравшаяся вокруг них толпа безмолвно говорила о том, что Том вложил в ту картину много самого себя, да и Билли постарался.
Только часа в четыре я смог передохнуть. Прошел через забитую площадь под обжигающим солнцем, протиснулся туда, где сидели эти двое с парочкой банок колы. А потом увидел ЭТО, и у меня отвалилась челюсть — отправилась в пятиминутный отпуск, пока я пытался вернуть ее на место.
Там был кот, но необычный — тигр в натуральную величину. До сих пор Том не делал ничего настолько большого. Борясь с одуряющей жарой, я старался собраться с мыслями, а картина казалась чуть ли не трехмерной, по-настоящему живой. Очень тощий, впалый живот, хвост подергивался цветом. Том работал над глазами и челюстью, и лицо у него было мрачным и напряженным, совсем непохожим на обычное спокойное выражение, с которым он рисовал. Оскаленная тигриная морда появлялась прямо у меня на глазах. И частичкой души тут дело явно не ограничивалось. Я видел человека, работавшего до изнеможения, который всего себя вкладывал в картину, и даже больше, погружаясь все глубже, зачерпывая кровавыми горстями и выплескивая их на асфальт. Тигр был воплощением той ярости, что я видел в его глазах. И почти как любовь к Рейчел, гнев этот казался больше, чем может понять или осознать любой другой человек. Том изливал его, лепил из него стройное и кровожадное существо, пульсирующее жизнью прямо на асфальте перед нами, а странные пурпурные, голубые и красные цвета делали его еще более ярким и полным энергии.
Я наблюдал, с какой остервенелостью он работает над картиной, как ему помогает мальчик, добавляя тут и там маленький штришок, и начинал понимать, что подразумевал Том пару недель назад. Он нарисовал картину для человека, который принес ему столько боли. Тогда, как и сейчас, он, скорее всего, через свой талант достиг чего-то такого, что можно назвать каким-нибудь умным затейливым словом. Катарсисом, например. Том вырвал боль изнутри, прибил ее к чему-то основательному, твердому, от чего мог уйти. И помогал ребенку сделать то же самое. А мальчик уже выглядел получше; подбитый глаз казался почти незаметным на фоне широкой улыбки, не сходившей с лица, пока малец наблюдал, как огромная кошка появляется буквально из ниоткуда.
Мы все стояли и смотрели, прямо как в какой-нибудь старой истории — простые люди и странствующий волшебник. Хвалишь чью-то работу и всегда чувствуешь себя так, словно отдаешь часть своей души, а потому часто делаешь это нехотя. Но в тот день вокруг теплым ветром разливался неподдельный восторг. Приходит время, когда понимаешь: происходит нечто необыкновенное, чего никогда больше не увидишь, и тогда выбора не остается — надо просто смотреть.
И все-таки мне пришлось вернуться в магазин. Ужасно не хотелось. Джон — хороший мальчик, сейчас он уже женился, но тогда голова у него была забита девчонками, и оставлять его одного за прилавком в такой людный день было не самой лучшей идеей.
Длинный жаркий день медленно подходил к концу. Я не закрывал магазин до восьми, когда уже начало смеркаться, а площадь опустела. Туристы ушли подписывать открытки, заодно решив проверить, действительно ли в нашем городке нет ни одного, даже самого крохотного «Макдоналдса». Вдруг тот где-то спрятался? Думаю, у Мэри было достаточно проблем дома, и она сообразила, куда ушел Билли, решив, что там ему будет безопаснее. Не ошиблась.
Том и Билли закончили рисовать, сели и какое-то время просто разговаривали. Потом поднялись, и парень медленно пошел к углу улицы, несколько раз повернулся и помахал Тому. Тот проводил его взглядом, недолго постоял, понурив голову, похожий на большую черную статую в сгущающейся тьме. Выглядело жутковато, прямо скажу… Я сильно обрадовался, когда он наконец пошевелился и направился в бар. Я побежал за ним и нагнал прямо около картины. И тут мне пришлось остановиться: было невозможно смотреть на нее и двигаться одновременно.