ОТ АВТОРА
(К читателю, не к печатнику. Разве от печатника что укроется? Да и кто такой, собственно, печатник? Гутенберг. Библия Гутенберга. Кэкстон. Двенадцатый светлый казлон. Линотип. Когда автор был мальчиком, его заставляли искать в формах блох. Когда автор подрос, его стали посылать за ключами к печатным формам. О, они незаурядные остряки, эти самые печатники!)
* * *
На тот случай, если читатель сбился с толку, напомним, что мы снова подошли к тому моменту, с которого началось повествование: Йоги Джонсон и Скриппс О'Нил стоят у окна помповой фабрики, а на дворе веет теплый ветер чинук. Как видите, Скриппс О'Нил на сегодня уже отработал свое и теперь держит путь к закусочной вместе с супругой, которая боится, что не сможет удержать его. Мы лично тоже не верим, что она его удержит, но пусть читатель увидит все своими глазами. А мы тем временем оставим наших супругов на дороге в закусочную и вернемся к Йоги Джонсону. Мы хотим, чтобы Йоги Джонсон завоевал расположение читателя. Теперь наш рассказ пойдет быстрее, потому что, вероятно, кое-кого из читателей он уже начал утомлять. К тому же мы постараемся оживить его любопытными историями. Мы не выдадим большого секрета, если сообщим, что наилучшие из этих историй мы услышали от мистера Форда Мэдокса Форда. Посему приносим ему благодарность и надеемся, что то же самое сделает и читатель. Во всяком случае, сейчас мы возвращаемся к Йоги Джонсону. Как читатель, вероятно, помнит, Йоги Джонсон — это тот человек, который был на войне. В начале нашего рассказа. (см. стр. 7) он как раз выходит из помповой фабрики.
Писать таким образом — начиная не с начала — очень хлопотное дело. Автор надеется, что читатель его поймет и простит за это краткое пояснительное слово. О себе я знаю, что с превеликой охотой прочту все, что когда-нибудь напишет читатель; льщу себя надеждой, что и читатель отплатит мне той же монетой. И если кто-либо из читателей соизволит прислать мне что-либо свое на предмет критического замечания или совета, меня каждый день после обеда можно найти в кафе «Купол», где я болтаю об искусстве с Гарольдом Стирнсом и Синклером Льюисом, и читатель может либо самолично занести свой материал, либо переслать через мой банк, если у меня когда-либо будет счет в банке. А теперь, с позволения читателя — но пусть он не подумает, будто я собираюсь его подгонять, — мы вернемся к Йоги Джонсону. Только прошу иметь в виду, что тем временем, как мы возвращаемся к Йоги Джонсону, Скриппс О'Нил и его супруга подходят к закусочной. Что там с ними произойдет, я еще не знаю. Был бы очень рад, если бы читатель смог мне помочь.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«ЛЮДИ НА ВОЙНЕ И СМЕРТЬ ОБЩЕСТВА»
Можно также заметить, что притворство нисколько не избавляет человека от присущих ему качеств: правда, когда оно порождается лицемерием, его можно приравнять к обману. Однако когда оно идет от тщеславия, то скорее приближается к бахвальству; так, например, показная щедрость тщеславного человека заметно отличается от аналогичной черты скряги; ибо пусть тщеславный человек на самом деле не тот, за кого себя выдает, пусть он и не обладает добродетелью в той мере. какую ему хотелось бы явить миру, его личина выглядит на нем не так несуразно, как на скряге, который предстает прямой противоположностью тому, чем он хочет казаться.
Генри Филдинг.
Йоги Джонсон миновал фабричную проходную и зашагал по улице. В воздухе чувствовалась весна. Снег таял, и в сточных канавах бурлила вода. Йоги шел по середине улицы, там, где заледеневший снег еще держал дорогу. Потом свернул налево и перешел мост через Медвежью. Лед на реке уже тронулся, и он загляделся на бурный поток. Внизу, по-над водой, на кустах ивняка уже начинали зеленеть почки.
Настоящий чинук, подумал Йоги. Мастер хорошо сделал, что отпустил рабочих. Задерживать кого-либо в такой день было бы безрассудством: всякое может случиться. Хозяин, фабрики знает что к чему. Когда повеет чинук, лучше отпустить людей. Если кто и покалечится, так не по его вине. Он не будет подлежать закону об ответственности нанимателя. Они ведь разбираются в таких делах, эти великие помповые дельцы. Что-что, а это они знают.
Йоги был встревожен. У него из головы не шло одно. Настала весна — теперь уже очевидно, — а ему не хотелось женщины. В последнее время это беспокоило его все больше и больше. Он уже почти не сомневался. Не хотелось. Накануне вечером он зашел в городскую библиотеку. Взглянул на библиотекаршу — и никакого желания. Смотрел, будто на пустое место. В ресторанчике, где у него был постоянный абонемент, он глаз не сводил с официантки, которая подавала ему заказ. И опять то же самое. На улице ему встретилась стайка девушек, возвращавшихся из средней школы. Он окинул взглядом всех по очереди. И хоть бы одна из них пробудила в нем желание. Определенно с ним что-то не так. Неужели он уже ни к чему не пригоден? Неужели всему конец?
«Что ж, — подумал Йоги. — С женщинами, может, и все, хотя как-то не очень верится; но зато у меня осталась любовь к лошадям». Он шел крутым склоном. Он взбирался на крутой склон, который от Медвежьей тянулся к дороге на Шарлевуа. Собственно говоря, подъем был не такой уж и крутой, но сморенному весенним воздухом Йоги он показался чуть ли не утесом. Впереди при дороге вынырнула фуражная лавка. Возле лавки была привязана упряжка отличных лошадей. Йоги подошел к ним. Ему хотелось погладить их. Удостовериться, что не все еще потеряно. Когда он подошел ближе, лошадь, стоявшая с его стороны, скосила на него глаз. Йоги полез в карман за кусочком сахару. Но сахара не оказалось. Лошадь прядала ушами и щерила зубы. Другая резко отдернула голову. Как! Это и все, что он получил за свою любовь к лошадям? Да нет, они, наверное, какие-то ненормальные. Может, у них сап или шпат? А может, сбиты копыта? Или, может, у них пора течки?
Йоги поднялся на пригорок и повернул налево, по дороге к Шарлевуа. Миновав последние домишки на окраине Петоски, он вышел на открытый проселок. Направо лежало поле — до самого залива Литл-Траверс. Голубая полоса его сливалась с широченным простором озера Мичиган. По другую сторону залива высились поросшие соснами холмы за Харбор-Спрингс. А дальше — недосягаемая глазу Кросс-вилледж, обиталище индейцев. Еще дальше — Макинакский пролив и Сент-Игнас, где с Оскаром Гарднером, работавшим рядом с Йоги на помповой фабрике, случилось некогда удивительное и захватывающее приключение. А еще дальше Су, которое принадлежало и Канаде и Америке. Самые горькие петосские пьяницы иногда ездили туда накачиваться пивом. Для них это были счастливейшие дни. А там, далеко, по другую сторону на краю озера, лежал Чикаго, туда и направлялся Скриппс О'Нил в тот богатый событиями вечер, когда от первого его брака остались лишь воспоминания. А поблизости, в штате Индиана, — Гэри с его громадными сталелитейными заводами. А от него недалеко и Хаммонд. И Мичиган-сити. А несколько дальше, тоже в штате Индиана, — Индианаполис, где жил Бут Таркингтон. Не повезло ему, бедняге. А еще дальше на юг — Цинциннати, штат Огайон. Потом Виксбург, штат Миссисипи. Потом Вако — штат Техас. Ну и велика же она, наша Америка!
Йоги сошел с дороги и сел на кучу бревен, откуда были видны и озеро и заозерные дали. Во всяком случае, война закончилась, и он жив.
Там есть один парень, в этой книжке Андерсона, что он взял накануне в библиотеке. И почему он все же ничего не почувствовал к библиотекарше? Не потому ли, что думал о ее зубах — они у нее вроде бы искусственные? Или, может, из-за чего-то другого? Кто знает? Да и что ему в конце концов эта библиотекарша?
А тот парень, в книжке Андерсона, он тоже служил в армии. И, как пишет Андерсон, два года был на войне. Как же его зовут? Какой-то Фред. У этого Фреда в голове все перепуталось от ужаса. Однажды ночью во время боя он отправился на парад — стоп, не на парад, а в дозор на ничью землю, — увидел там какого-то человека, который брел, спотыкаясь в темноте, и выстрелил в него. Тот упал замертво. Это был единственный раз, когда Фред сознательно убил человека. На войне не часто приходится убивать, говорилось в той книжке. Черта с два, не часто! Особенно, когда ты пробыл на фронте два года, да еще в пехоте. Выходит, люди сами гибнут? А что, и гибнут, думал Йоги. Андерсон писал, будто Фред не соображал, что делает. Мол, он и его товарищи могли бы заставить того человека сдаться в плен. А они сами словно обезумели. И после этого побежали с фронта. Интересно, черт возьми, куда же это они побежали? Уж не в Париж ли?
А потом Фреду не давали покоя мысли об убитом. Скажите — какое благородство и праведность! Так, дескать, и переживали все это солдаты, твердил Андерсон. Черта с два! Попробовал бы этот Фред на самом деле тянуть лямку два года на фронте, в пехотном полку.
По дороге шлепали два индейца, что-то бормоча то друг другу, то каждый себе под нос. Йоги окликнул их. Индейцы подошли.
— Белый вождь даст пожевать табачку? — спросил один.
— У белого вождя есть выпивка? — поинтересовался другой.
Йоги достал им пачку «Отборного» и карманную фляжку.
— У белого вождя куча всякого снадобья, — пробормотали индейцы.
— Послушайте, — сказал Йоги Джонсон. — Я хочу поделиться с вами кое-какими мыслями о войне. Эта материя меня очень волнует.
Индейцы сели на бревна. Один из них показал на небо.
— Там, наверху, всемогущий, всевидящий Маниту, — произнес он.
Второй индеец подмигнул Йоги.
— Так и поверил белый вождь всяким глупостям! — буркнул он.
— Ну, слушайте, — сказал Йоги Джонсон и начал рассказывать.
Для Йоги война была совсем не такой, рассказывал он индейцам. Для него война была как игра в футбол. В американский футбол. Тот, что так любят в колледжах. Вот хотя бы и в индейской школе в Карляйле. Оба индейца кивнули головами. В свое время они учились в Карляйле.
Когда-то Йоги играл центром нападения, и война была для него во многом похожа на эту игру — довольно мерзкая штука. Когда получаешь мяч, надо лечь ничком, раскинув ноги, и, держа его перед собой на земле, ждать сигнала, вспомнить, что он означает, и сделать соответствующую передачу. Только об этом и приходится все время думать. А пока твои руки держат мяч, центр нападения противника стоит напротив тебя. И, когда ты хочешь сделать передачу, он бьет тебя по лицу, а другой рукой хватает за подбородок или под мышку и норовит оттащить тебя вперед или оттолкнуть назад, чтобы освободить себе проход и перебить твою игру. И ты должен броситься вперед с такой силой, чтобы вывести его из игры и вместе с ним повалиться на землю. Все преимущества на его стороне. Тут, как говорят, не до шуток. Пока мяч у тебя в руках, все преимущества на его стороне. Единственное утешение в том, что, когда мяч получит он, ты можешь так же грубо нападать на него. Значит, шансы выравниваются, и порой к этому даже привыкаешь. Футбол, как и война, — омерзительное дело, но если немного пооботрешься, он захватывает тебя, и тогда трудней всего, кажется, удержать в памяти эти сигналы. Йоги имел в виду войну, а не просто службу в армии. Он имел в виду бой. Служба — совсем другое дело. Там ты можешь крепко держаться в седле, лишь бы только не дать лошади стать на дыбы и сбросить тебя на землю. Служба в армии — чепуха, а вот война — это да.
Йоги не преследовали призраки людей, которых он убил на войне. Он знал, что отправил на тот свет пятерых. А может, и больше. Он не верил в то, что убитые тобой люди не дают тебе покоя. После двух-то лет на фронте? Какое там! Большинство из тех, кого он знал, даже себя не помнили от радости, когда убивали впервые. Только и забот было, чтобы не давать им слишком-то распускать руки. А попробуй-ка отослать пленного в тыл, где его ждут, чтобы установить личность. Посылаешь солдата с двумя пленными, или, скажем, двух солдат с четырьмя пленными. И что же? Солдаты возвращаются и докладывают, что пленных убило заградительным огнем. На самом же деле они сами пыряют пленного штыком пониже спины, а когда тот шарахается в сторону, кричат: «Ага бежишь, сукин сын!» — и всаживают ему пулю в затылок. Им нужно знать наверняка, что они убили человека. К тому же не хочется возвращаться под этим проклятым заградительным огнем. Нет, сэр, дудки! А привычек таких они понабрались от австралийцев. Впрочем, что им эти германцы! Какая-то чертова немчура. Теперь даже само слово «немчура» звучит потешно. Вот и все благородство и праведность. Где уж там после двух лет на фронте! Правда, со временем они становились мягче. Каялись, что были слишком жестоки, и начинали запасаться добрыми делами. чтобы самим уберечься от смерти. Но это была уже четвертая ступень солдатской службы — миротворческая.
С хорошим солдатом на фронте водится так: сначала ты храбрый, потому как считаешь, что пуля тебя обойдет, что ты не такой, как все, и не можешь умереть. Но потом начинаешь понимать, что это не так. Тогда тебя охватывает настоящий страх, но, если ты хороший солдат, ты выполняешь свои обязанности так же добросовестно, как и прежде. Потом, когда тебя ранит, но не убьет, и новое пополнение проходит уже известную тебе стадию, ты закаляешься и становишься настоящим, железным солдатом. А со временем ты снова выходишь из строя, теперь уже на дольше, чем в первый раз, и тогда ты начинаешь творить добрые дела, подражая юному сэру Филипу Сидни и накапливая нетленные сокровища, которые зачтутся тебе на небе. Тем временем ты, конечно, по-прежнему выполняешь свои обязанности. Точь-в-точь как в футболе.
А вот писать о войне, если ты не знаешь о ней даже понаслышке, нечего! Ведь литература имеет немалое влияние на людей. Когда американская писательница Вилла Кэсер опубликовала книжку о войне, где вся последняя часть взята из «Рождения нации», ей привалила куча писем со всех концов Америки: бывшие солдаты сообщали ей, что они обо всем этом думают.
Один индеец заснул. Он как жевал табак, так и остался — с губами, сложенными трубочкой. Голова его лежала на плече товарища. Тот показал на спящего и покачал головой.
— Ну, как вам моя речь? — спросил Йоги бодрствующего индейца.
— У белого вождя ума палата, — ответил индеец. — Он, видно, страх как образован.
— Благодарю, — сказал Йоги. Он был тронут. Только здесь, среди простых туземцев, среди этих коренных американцев, он встретил полнейшее понимание.
Индеец смотрел на него, заботливо придерживая рукой спящего товарища, чтобы тот не опрокинулся на занесенные снегом бревна.
— Белый вождь был на войне? — спросил индеец.
— Я высадился во Франции в мае тысяча девятьсот семнадцатого, — начал было Йоги.
— Вот я и подумал, что белый вождь, вероятно, и сам воевал, раз он так хорошо все знает, — сказал индеец. — Вот этот... — он приподнял голову спящего товарища, так что последние лучи заходящего солнца отразились на его лице. — Он получил крест Виктории. А я — орден «За отличную службу» и Военный крест с отличием. Я был майором в Четвертом канадском карабинерском.
— Рад познакомиться с вами поближе, — произнес Йоги. Он вдруг почувствовал себя уязвленным.
Смеркалось. Над озером Мичиган, там, где небо соприкасалось с водой, рдела сплошная багряная полоска заката. Йоги смотрел, как эта полоска все больше темнела и суживалась, пока не стала тоненькой черточкой и наконец совсем погасла. Солнце скрылось за озером. Йоги поднялся с бревен. За ним поднялся и индеец. Он разбудил своего товарища. Тот тоже встал и посмотрел на Йоги Джонсона.
— Мы в Петоски, вступать в Армию спасения, — сказал тот, что был повыше, тот, который не спал.
— Белый вождь пусть тоже идет, — предложил другой, поменьше, тот, который только что проснулся.
— Я пойду с вами, — сказал Йоги. Кто были эти индейцы? И что они для него значили? После захода солнца оттаявшая за день дорога начала твердеть. Снова подмораживало. Впрочем, может, это еще и не весна. Может, и то, что ему не хочется женщины, — не так уж страшно? Теперь, когда он видел, что весна еще не настала, все казалось не столь уж определенным. Вот он пойдет с этими индейцами в город, отыщет там какую-нибудь красивую женщину и постарается возжелать ее. Он вышел на обледеневшую дорогу. Оба индейца шлепали сбоку. Все трое двигались в одном направлении.
Было уже совсем темно, когда наша троица, топая по скользкой дороге, вошла в Петоски. За все это время никто не обмолвился ни словом. Слышен был только скрип льда под башмаками. Время от времени Йоги ступал на тонкую ледяную корочку и проваливался в воду. Индейцы проворно обходили лужи.
Они спустились с пригорка, миновали фуражную лавку и ступили на мост через Медвежью, гулко стуча по мерзлому настилу, а затем потащились вверх по склону, который тянулся мимо дома доктора Рамси и чайной «Уют» к бильярдной. Перед бильярдной оба индейца остановились.
— Белый вождь гоняет шары? — спросил высокий.
— Нет, — ответил Йоги Джонсон. — На войне мне покалечило правую руку.
— Не повезло белому вождю, — сказал низенький. — А может, все-таки сыграем партию?
— Ему под Ипром оторвало обе руки и обе ноги, — шепотом сказал высокий, повернувшись к Йоги. — Он очень чувствительный.
— Ну ладно, так и быть, — согласился Йоги. — Одну можно.
Они вошли в теплую, прокуренную бильярдную. Заняли свободный стол и взяли с полки у стены кии. Когда низенький индеец потянулся за кием, Йоги заметил, что обе руки у него искусственные: сделаны из коричневой кожи и пристегнуты пряжками у локтей. Они начали играть на гладком зеленом сукне, ярко освещенном электрическими лампочками. Через полтора часа Йоги обнаружил, что должен низенькому индейцу 4 доллара 30 центов.
— Вы здорово играете, — заметил он своему партнеру.
— Не та уже у меня рука, что перед войной, — отозвался тот.
— Белый вождь хочет немного выпить? — спросил высокий индеец.
— А где вы достаете? — поинтересовался Йоги. — Мне приходится ходить аж в Шебойган.
— Пусть белый вождь идет с красными братьями, — ответил высокий индеец.
Они оставили бильярдный стол, положили кии на место и, расплатившись у стойки, вышли в ночь.
Темными улицами украдкой разбредались по домам мужчины. К ночи ударил мороз и сковал все вокруг. Значит, чинук все же был не настоящий. Весна еще не наступила, и те, что пустились было в разгул, протрезвели от холодного воздуха и поняли, что чинук был чистейшим обманом. «Ну и попадет же завтра мастеру!» — подумал Йоги. А может, все это подстроили хозяева фабрики, чтобы выгнать мастера с работы? Иногда и такое бывает. Крадучись в ночной тьме, мужчины кучками расходились по домам.
Два индейца шагали по обе стороны от Йоги. Они свернули в боковую улочку и остановились перед строением, похожим на конюшню. Собственно, это и была конюшня. Индейцы открыли дверь, и Йоги зашел следом. У стены оказалась лестница, которая вела наверх. В конюшне было темно, но один из индейцев чиркнул спичкой и показал Йоги дорогу. Низенький индеец ступил на ступеньку первым, металлические шарниры его протезных рук тоненько поскрипывали. Йоги двинулся за ним, а второй индеец лез позади, присвечивая Йоги спичками. Добравшись до самого верха, низенький индеец постучал в потолок. В ответ послышался такой же стук. Низенький индеец отозвался тройным прерывистым стуком. Наверху поднялась крышка, и они попали в освещенное помещение.
В одном углу находился бар с медными поручнями и высокими плевательницами. За стойкой висело зеркало. По всей комнате были расставлены легкие кресла, а в центре стоял бильярдный стол. На жердочках у стены были развешаны иллюстрированные журналы. На другой стене, в рамке, украшенной американским флагом, виднелся портрет Генри Водсворта Лонгфелло с автографом. Несколько индейцев сидели в креслах и читали. Небольшая группа собралась у бара.
— Неплохой клубик, правда? — к Йоги подошел один из индейцев и пожал ему руку. — Я почти ежедневно вижу вас на помповой фабрике.
Это был рабочий, который трудился за одним из соседних с Йоги станков. Подошел еще один индеец и тоже пожал Йоги руку. Он тоже был с помповой фабрики.
— Ну и обделались мы с этим чинуком, — сказал он.
— Да уж куда больше, — отозвался Йоги. — Ложная тревога.
— Пошли выпьем, — сказал первый индеец.
— Я не один, — ответил Йоги. А кто они, собственно, эти индейцы?
— Так берите и своих товарищей, — сказал первый индеец. — Места всем хватит.
Йоги огляделся. Двое индейцев, что привели его сюда, исчезли. Куда же они подевались? Наконец он увидел их. Они стояли у бильярдного стола. Индеец, с которым только что разговаривал Йоги, высокий и с хорошими манерами, перехватил его взгляд и понимающе кивнул.
— Это лесовики, — извиняясь, пояснил он. — А мы тут большей частью городские.
— Да, конечно, — согласился Йоги.
— Тот низенький здорово отличился на войне, — заметил высокий индеец с хорошими манерами. — Да и второй тоже, кажется, был майором.
Индеец подвел Йоги к бару. За стойкой стоял бармен. Негр.
— По стаканчику «Собачьей головы»? — спросил индеец.
— Ага, — ответил Йоги.
— Два эля, Брюс, — бросил индеец бармену. Бармен хихикнул.
— Чего ты смеешься, Брюс? — спросил индеец. Негр отозвался резким неудержимым смехом.
— Я так и знал, масса Красный Пес, — утихомирился он наконец, — что вы опять закажете «Собачью голову».
— Он у нас весельчак, — сказал индеец Йоги. — Я забыл представиться. Меня зовут Красный Пес.
— Моя фамилия Джонсон, — сказал Йоги. — Йоги Джонсон.
— О, ваше имя мне знакомо, мистер Джонсон, — улыбнулся Красный Пес. — Позвольте познакомить вас с моими друзьями — мистером Сидячим Быком, мистером Отравленным Бизоном и вождем Быстроногим Скунсом-Задом-Наперед.
— Имя Сидячий Бык я слышал, — ответил Йоги, пожимая руки новым знакомым.
— Нет, я не из тех Сидячих Быков, — сказал мистер Сидячий Бык.
— Прадед вождя Быстроногого Скунса-Задом-Наперед в свое время продал весь остров Манхэттен за несколько ниток бус из ракушек, — сообщил Красный Пес.
— Как интересно, — сказал Йоги.
— Дорого же они обошлись нашей семье, — скорбно улыбнулся Быстроногий Скунс-Задом-Наперед.
— У вождя Быстроногого Скунса-Задом-Наперед до сих пор немного осталось. Взглянете? — спросил Красный Пес.
— Еще бы!
— Они, собственно, ничем не отличаются от любых других, — с вызовом заметил Быстроногий Скунс-Задом-Наперед и, вытащив из кармана нитку ракушек, подал ее Йоги.
Йоги с интересом разглядывал бусы. Подумать только, какую роль сыграли эти нанизанные на нитку ракушки в истории нашей Америки!
— Хотите взять парочку на память? — спросил Быстроногий Скунс-Задом-Наперед.
— Что вы, как можно? — заколебался Йоги.
— Ерунда, они же сами по себе ничего не стоят, — пояснил мистер Скунс, снимая с бус две ракушки.
— Для семейства Быстроногих Скунсов они дороги лишь как память, — добавил Красный Пес.
— Чертовски мило с вашей стороны, мистер Скунс-Задом-Наперед, — сказал Йоги.
— Пустое, — отвечал Быстроногий Скунс. — И вы бы сделали для меня то же самое.
— Очень мило с вашей стороны.
Бармен Брюс подался вперед и наблюдал из-за стойки за тем, как бусы переходят из рук в руки. Его черное лицо так и сияло. Вдруг ни с того ни с сего он залился неудержимым и пронзительным смехом. Черным негритянским смехом.
Красный Пес взглянул на него.
— Послушай, Брюс, — резко сказал он. — Твое веселье немного не ко времени.
Брюс перестал хихикать и отер лицо полотенцем. Потом, как бы извиняясь, закатил глаза к потолку.
— Ой, не могу, масса Красный Пес. Как увижу, что мистер Быстроногий Скунс-Задом-Наперед показывает эти ракушки, смех так и разбирает. Продать этакий городище Нью-Йорк за какие-то ракушки. За ракушки! Смотреть на них не могу!
— Брюс у нас чудила, — пояснил Красный Пес. — Однако бармен превосходный, да и сердце у него доброе.
— Тут вы правы, масса Красный Пес, — отозвался бармен. — Сердце у меня — ну прямо золото.
— И все-таки он чудак, — извинился Красный Пес. — Совет нашего клуба все время настаивает, чтобы я подыскал другого бармена, но я очень расположен к этому человеку, как это ни странно.
— Я человек надежный, босс, — сказал Брюс. — Вот только как увижу что чудное, не могу не засмеяться. Да вы же знаете, босс, что у меня на уме никогда ничего дурного.
— Конечно, Брюс, — сказал Красный Пес. — Ты человек честный.
Йоги Джонсон оглядел комнату. Индейцы, что стояли группой у бара, уже отошли от него, и Быстроногий Скунс-Задом-Наперед показывал свою реликвию нескольким облаченным в смокинги индейцам, которые только что появились в клубе.
Два лесных индейца все еще играли в бильярд. Они поснимали верхнюю одежду, и металлические шарниры на протезных руках низенького индейца поблескивали в свете ламп, висевших над бильярдным столом. Он как раз примерялся стукнуть одиннадцатый шар кряду.
— Из этого малого вышел бы исключительный игрок, кабы не война, — заметил Красный Пес. — Хотите осмотреть наш клуб?
Он взял у Брюса чек, подписал его, и Йоги пошел за ним в соседнюю комнату.
— Тут заседает наш совет, — сказал Красный Пес. На стенах висели обрамленные фотографии с автографами вождя Бендера, Фрэнсиса Паркмана, Д. Г. Лоуренса, вождя Мейерса, Стюарта Эдварда Уайта, Мэри Остин, Джима Торпа, генерала Кастера, Гленна Уорнера, Мейбл Додж, и большой, в полный рост, портрет Генри Водсворта Лонгфелло, писанный масляными красками.
За комнатой совета была раздевалка с ванной, или, скорее, купальным бассейном.
— Все это, конечно, смехотворно мало, если говорить о клубе, — сказал Красный Пес. — Но в общем, уголок уютный, сюда можно заглянуть вечерком, когда станет скучно. — Он улыбнулся. — Знаете, мы называем его вигвам. Это моя выдумка.
— Чертовски милый клуб, — с энтузиазмом сказал Йоги.
— Записывайтесь, если хотите, — предложил Красный Пес. — Вы какого племени?
— Что вы имеете в виду?
— Ваш род. Кто вы — из сауков или фоксов? Или оджибвей? Или, может, из племени кри?
— А-а, — понял Йоги. — Мои родители приехали из Швеции.
Красный Пес внимательно посмотрел на него. Его глаза сузились.
— Вы не смеетесь надо мной?
— Нет. Они откуда-то оттуда — не то из Швеции, не то из Норвегии, — ответил Йоги.
— Мне еще показалось, будто в вас что-то есть от белого, — сказал Красный Пес. — Хорошо, что все своевременно выяснилось. А то было бы шуму! — он схватился рукой за голову и крепко сжал губы. — А ну, ты! — он вдруг повернулся и сгреб Йоги за грудки. Йоги почувствовал, что в живот ему уперся ствол пистолета. — Пройдешь тихонько через клуб, возьмешь пальто и шляпу и удалишься, будто ничего и не случилось. Вежливо попрощаешься с каждым, кто заговорит с тобой. И никогда больше сюда не суйся. Понял ты, швед?
— Да, — сказал Йоги. — Уберите свой пистолет. Я его не боюсь.
— Делай, как тебе говорят, — приказал Красный Пес. — Что же касается этих двух бильярдистов, что привели тебя сюда, они у меня отсюда живо вылетят.
Йоги вернулся в ярко освещенную комнату, глянул на бар, откуда на него смотрел Брюс, взял пальто и шляпу, пожелал покойной ночи Скунсу-Задом-Наперед, который поинтересовался, почему это он так рано уходит, и Брюс поднял дверцу. Когда Йоги уже спускался по лестнице, негр опять залился смехом.
— Я так и знал, — не унимался он. — С самого начала знал. Старого Брюса ни один швед не проведет.
Йоги обернулся и увидел в освещенном прямоугольнике раскрытого люка ощерившееся черное лицо негра. Оказавшись внизу, Йоги огляделся. Он был один. Старая солома на полу конюшни смерзлась и скрипела под ногами. Где же он был? Ужель и вправду в индейском клубе? Что все это значит? Может, это конец?
В потолке над ним сверкнула полоска света. Но ее тут же загородили две темные тени: послышался звук пинка, удара, потом целой серии тумаков — то глухих, то громких, и по лестнице с грохотом скатились две человеческие фигуры. Сверху доносились неудержимые переливы черного негритянского смеха.
Оба лесовика встали с соломы и заковыляли к двери. Один из них, тот, что поменьше, плакал. Йоги вышел следом за ними в холодную ночь. Было холодно. Ночь стояла ясная. Светили звезды.
— Черт бы его побрал, этот клуб! — сказал высокий индеец. — И что в нем только хорошего!
Низенький плакал. При свете звезд Йоги увидел, что тот лишился одной из своих протезных рук.
— Не играть мне больше в бильярд! — всхлипывал низенький индеец. Он погрозил оставшейся рукой в направлении окна, обозначившегося во тьме тоненькой полоской света. — Проклятый клуб!
— Не горюйте, — сказал Йоги. — Я помогу вам поступить на помповую фабрику.
— Пошла она к дьяволу! — отозвался высокий индеец. — Мы все вступим в Армию спасения.
— Ну, не плачьте же, — сказал Йоги низенькому. — Я куплю вам новую руку.
Но тот был безутешен. Он сел прямо на занесенную снегом дорогу.
— Раз мне уже не играть в бильярд, плевать я хотел на все.
А сверху, из окна клуба, долетал неотвязный звук негритянского смеха.
ЧИТАТЕЛЮ ОТ АВТОРА
На тот случай, если это будет иметь какую-нибудь историческую ценность, охотно сообщаю, что предыдущую главу я написал за два часа, отстукал прямо на пишущей машинке, а потом отправился на ленч с Джоном Дос Пассосом, которого считаю очень сильным писателем и к тому же исключительно приятным человеком. (Как говорят в провинции, «хвали меня, как я тебя».) Мы съели Rollmops [маринованная селедка (нем.)], sole meuniere, civet de lievre a la cocotte, marmelade de pommes и смочили все это, как мы, бывало, говорили (а, читатель?), бутылочкой «Монтраше» урожая 1919 г. — под язык, и по бутылке на брата «Оспис де Бон» урожая 1919 г. под тушеного зайца. Потом, помнится, мы с мистером Дос Пассосом располовинили бутылочку «Шамбертона» под marmelade de pommes [англ.: яблочное желе] (Перевод с французского дан автором.). Потом выпили еще две старого марочного и, решив уже не ходить в кафе «Купол», где столько болтают об искусстве, мы отправились по домам, и я написал следующую часть. Мне бы хотелось, чтобы читатель особо отметил то, как сведены внезапно сложные жизненные пути разных персонажей этой книжки и как это подано в той достопамятной сцене закусочной. Именно тогда, когда я прочитал написанное мистеру Дос Пассосу, он воскликнул: «Хемингуэй, вы сотворили шедевр!»
P.S. ОТ АВТОРА ЧИТАТЕЛЮ
И вот тут-то, читатель, я собираюсь придать книге тот размах и движение, которые покажут, что это действительно великая книга. Я знаю, читатель: ты ведь не меньше меня надеешься, что я-таки придам рассказу этот размах и движение — подумать только, как много это будет значить для нас обоих. Мистер Г. Дж. Уэллс, который навестил нас в нашем доме (имеем успех на литературной ниве, а, читатель?), спросил нас на днях, не покажется ли читателю — то есть тебе, читатель... ты только представь себе: сам Г. Дж. Уэллс толкует о тебе прямо в нашем доме... Так вот, Г. Дж. Уэллс спросил, а не подумает ли наш читатель, что в этой повести слишком много автобиографического? Пожалуйста, читатель, выкинь из головы эту мысль. Мы жили в Петоски, штат Мичиган, это правда, и, естественно, многие образы взяты из жизни, какой мы тогда жили. Но ведь то были совсем другие люди, которые не имеют никакого отношения к автору. Автор появляется лишь в этих небольших отступлениях. Правда, прежде чем приступить к этому повествованию, мы на протяжении двенадцати лет изучали различные индейские говоры Севера: в музее в Кросс-вилледже и посейчас хранится наш перевод Нового завета на язык племени оджибвеев. Но на нашем месте, читатель, ты поступил бы точно так же, и, думаю, что поразмыслив над этим хорошенько, ты согласишься с нами на этот счет. А теперь вернемся к нашему повествованию. И когда я заявляю, читатель, что ты даже не представляешь, как трудно будет писать эту — новую — главу, я делаю это в самом что ни на есть дружеском духе. Собственно говоря — постараюсь быть в этом откровенным, — до завтра мы за нее и браться не будем.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«ГИБЕЛЬ ВЕЛИКОЙ НАЦИИ И ВОЗВЫШЕНИЕ И ПАДЕНИЕ АМЕРИКАНЦЕВ»
[«Возвышение американцев» — роман Г. Стайн (написан в 1906-1908 гг.), впервые опубликованный в 1924 году в «трансатлантик ревью» под редакцией и при непосредственном участии Э. Хемингуэя]
Но может статься, мне возразят, что я — вопреки собственным принципам — показал в этом произведении немало пороков, причем весьма постыдных. На это я отвечу так: во-первых, слишком трудно, прослеживая вереницу человеческих поступков, остаться к ним безучастным. Во-вторых, пороки, которые можно здесь встретить, скорее всего, лишь случайные следствия тех или иных человеческих слабостей или недостатков, нежели начала, постоянно присутствующие в человеческой душе. В-третьих, выведены они не для чистого осмеяния, а должны вызывать отвращение. В-четвертых, на сцене они никогда не подавались первым планом; и наконец, они вовсе не влекут за собой намеренного зла.
Генри Филдинг.
Йоги Джонсон идет по тихой улице, обняв за плечи низенького индейца. Высокий индеец шагает рядом. Холодная ночь. Закрытые ставнями окна домов. Низенький индеец, который потерял свою протезную руку. Большой индеец, который тоже был на войне. Йоги Джонсон, который также был на войне. Все трое идут, идут, идут. Куда они идут? Куда они могут идти? Что им осталось?
Вдруг под уличным фонарем, который висит на голом проводе на углу и отбрасывает свет на снег, большой индеец останавливается.
— Так мы никуда не придем, — проворчал он. — Какой толк от этой ходьбы? Пусть белый вождь скажет слово. Куда мы идем, белый вождь?
Йоги Джонсон не знает. Очевидно, ходьбой их проблем не решишь. Хорошо идти, когда есть куда. Армия Кокси. Орда людей, ищущих работы, давит на Вашингтон. «Марширующие люди» [название романа Ш. Андерсона, написанного в 1917 г.], — подумал Йоги. Маршируют и маршируют, а куда попадают? Никуда. Это Йоги знал слишком хорошо. Никуда. Совершенно никуда.
— Пусть белый вождь говорит, — сказал большой индеец.
— Я не знаю, — сказал Йоги. — Ничего я не знаю. Разве ради этого сражались на войне? Неужели именно так все и должно было кончиться? Похоже, что так. Йоги стоит под уличным фонарем. Йоги думает и диву дается. Рядом с ним два индейца в своих куртках макино. У одного индейца свисает пустой рукав. Все думают.
— Белый вождь ничего не скажет? — спросил высокий индеец.
— Нет. — А что он мог сказать? Что вообще можно было сказать?
— Можно красному брату? — спросил индеец.
— Говорите, — сказал Йоги. Он посмотрел на снег. — Каждый из нас такой же человек, как и другие.
— Белый вождь когда-нибудь бывает в закусочной Брауна? — спросил высокий индеец, вглядываясь в лицо Йоги при свете дуговой лампы.
— Нет. — у Йоги даже дух перехватило.
Неужели это конец? Закусочная. Что ж, закусочная не хуже любого другого места. И все-таки — закусочная, Ну и что? Эти индейцы знают город. Они бывшие солдаты. У обоих замечательный послужной список. Он и сам это знал. Но закусочная...
— Пусть белый вождь идет с красными братьями. — Высокий индеец взял Йоги под руку. Низенький зашагал с ними в ногу.
— Вперед, к закусочной, — спокойно сказал Йоги. Он хоть и белый, но знает, когда остановиться. В конце конце», может, белой расе и не вечно главенствовать. Взять это восстание мусульман. Беспорядки на Востоке. Брожение на Западе. На Юге — тоже — худо. Да и на Севере теперь не лучше. Куда все это ведет? К чему все это клонится? Поможет ли это ему возжелать женщину? Придет ли когда-нибудь весна? Стоит ли в конце концов пытаться? Кто знает.
Все трое вышагивают по морозным улицам Петоски. Теперь уже хоть к какой-то цели. En route [на пути, в дороге (франц.)]. Так писал Гюисманс. Интересно бы почитать что-нибудь на французском. Надо как-нибудь попробовать. В Париже есть улица Гюисманса. Сразу же за углом от дома, где живет Гертруда Стайн. Вот это женщина! К чему ее приведут ее эксперименты со словами? Есть ли в них какой-нибудь смысл? Но все это в Париже. Ах, Париж! Как он теперь далек, Париж. Париж утром. Париж вечером. Париж ночью. И опять Париж утром. Может, и Париж в полдень. А почему бы и нет? Йоги Джонсон, широко ступая, шагает вперед. На душе у него неспокойно.
Все трое маршируют вместе. Руки тех, у кого они есть, сплетены. Красная и белая раса в едином строю. Что-то свело их воедино? Война? Судьба? Несчастный случай? Или чистая случайность? Все эти во<