Галл сам ужаснулся делу своих рук ‑ у него хватало войска для защиты Антиохии, но солдат было явно недостаточно для того, чтобы противостоять Констанцию. Между тем было ясно: открытой схватки теперь не избежать. Тем не менее Галл продолжал делать вид, будто исполняет волю императора. Он ввел в городе военное положение и арестовал всех, кого подозревал в преступных замыслах против своей особы; таковых набралась добрая половина городского сената. Что до меня, то я счел за лучшее переждать это смутное время в Дафне.
Затем Галл учредил военный трибунал и представил на его суд всех, кого обвинил в измене. Во время допросов его супруга Констанция сидела за занавесом и слушала показания свидетелей; время от времени она высовывалась, чтобы задать вопрос или высказать свое мнение, ‑ все это превращало суд в позорный спектакль. Судьи были готовы счесть любой слух непреложным фактом, и в городе не было человека, который бы не опасался за свою голову.
Однажды тайный осведомитель обнаружил в красильне хламиду пурпурного цвета, какую позволяется носить лишь царствующим особам. Из этого, естественно, сделали вывод: ее изготовили для некоего заговорщика, метящего на место Галла. Владелец красильни благоразумно бежал, но остались его бумаги. В них ничего не говорилось о пурпурной хламиде, зато нашлось письмо от какого‑то диакона с вопросом, "когда будет готов заказ". Этого оказалось достаточно: хотя никакими другими уликами, кроме письма, тайная полиция не располагала, "заказом" сочли пурпурную одежду. Ни в чем не повинного диакона арестовали, подвергли пытке, отдали под суд и казнили; таково было "правосудие" времен Галла.
Не сумев выманить Галла в Милан, Констанций вызвал к себе сестру. Констанция отправилась в путь, будучи в полной уверенности, что сумеет уладить разногласия между мужем и братом, но по дороге заболела лихорадкой и умерла. Для Галла это означало конец. К этому времени он был уже готов объявить себя Августом Восточной Римской империи, но у него не было войска, чтобы противостоять Констанцию. Таково было положение Галла, которое никак нельзя назвать завидным.
Наконец Галл получил от Констанция письмо, по тону вполне дружелюбное. В нем император напоминал Галлу, что Диоклетиан заповедал цезарям всегда, при любых обстоятельствах, бес прекословно подчиняться своим Августам. В письме приводился знаменитый пример с цезарем Галарием, который пробежал за колесницей своего Августа Диоклетиана целую милю, потому что тот выказал ему свое недовольство. Письмо это доставил некий Скудилон, непревзойденный интриган, который в личной беседе заверил Галла, что император не желает ему зла.
Поверил ли ему Галл? Полагаю, вряд ли, но иного выхода у него уже не было, к тому же смерть Констанции его полностью деморализовала. Ко всеобщему изумлению, Галл дал согласие на поездку в Милан, выговорив себе лишь право проехать через Константинополь. Здесь, в качестве правящего цезаря, он почтил своим присутствием состязания на ипподроме… Впрочем, Юлиан описывает эти события в своих записках.
Юлиан Август
Поздней осенью 354 года до меня дошло известие о внезапной кончине Констанции. Мое письмо Галлу, в котором я выражал ему свои соболезнования, осталось без ответа: у него уже были неприятности в Антиохии. Констанций прислал туда посланника, который в недопустимо грубой форме потребовал, чтобы Галл возвратился в Милан. Галл ответил отказом и был совершенно прав: он понимал, какая судьба ему уготована. Взамен он послал к императору свою супругу, надеясь, что она сумеет их примирить. Однако по дороге, в Вифинии, Констанция умерла от лихорадки, и Галл понял: либо он должен повиноваться государю, либо надо начинать гражданскую войну. Вняв увещеваниям евнухов, которые заверяли его, что в Милане он будет в полной безопасности, Галл отправился на запад. С дороги он прислал мне повеление явиться к нему в Константинополь. Я повиновался.
Либаний: Чрезвычайно интересно: Юлиан, такой правдолюбец и беспристрастный историк, изменяет себе, чтобы обелить своего брата. Ни слова об убийствах Монция и Домициана, не говоря уже о судах над "изменниками". Думаю, ему важнее доказать вину Констанция, и ради этого он грешит против истины… Как слаб человек!
Юлиан Август
Я встретился с Галлом в помещении, примыкающем к императорской ложе на константинопольском ипподроме. Она размещается в двухэтажном павильоне, соединенном длинной галереей со Священным дворцом. Первый этаж павильона занимают комнаты для музыкантов и мелких чиновников, на втором находится анфилада залов с ложами, предназначенными для членов императорской семьи.
Когда я приехал на ипподром, скачки были в самом разгаре; из‑за занавеса, прикрывавшего вход в ложу, доносился рев толпы, которая подбадривала своих любимцев. Вдруг занавес откинулся, и я увидел Галла.
‑ Стой, где стоишь, ‑ сказал он, выходя из ложи и опуская за собой занавес. Галл был очень бледен, руки у него дрожали, говорил он тихо, постоянно оглядываясь. ‑ Теперь слушай, что я тебе скажу. Я знаю, что обо мне говорят. Говорят, мне не вернуться из Милана живым, только ты им не верь. Я еще цезарь. ‑ Он махнул рукой в сторону занавеса. ‑ Ты бы только слышал, в какой восторг пришла толпа, стоило мне перед ними появиться! Значит, они за меня. А в Сербии меня ждут верные войска ‑ фиваидские легионы. У меня все тщательно продумано. Когда я с ними соединюсь, мы с Констанцием поговорим на равных. ‑ Однако лицо его выражало неуверенность, которую он пытался скрыть за словами.
‑ Ты что, собираешься поднять восстание?
Надеюсь, до этого не дойдет: постараюсь договориться о примирении. Впрочем, как знать? А тебя я призвал, чтобы предупредить: если со мной что‑нибудь случится, иди в монастырь. Можешь даже принять постриг, если другого выхода не будет. Для тебя это единственный способ уберечься. И еще… ‑ Он поднял на меня глаза, в них застыла полная безысходность. ‑ Отомсти за меня.
‑ Но я уверен, что император… ‑ забормотал я и тут же осекся: в комнате появился грузный краснолицый человек. При виде меня он весь просиял и радостно меня приветствовал.
‑ Благороднейший Юлиан, перед тобой комит Луцилиан. Я приставлен к особе цезаря в качестве…
‑ Тюремщика! ‑ ощерился по‑волчьи Галл.
‑ Цезарь любит надо мной подтрунивать. ‑ Луцилиан повернулся к Галлу. ‑ В последнем заезде победил Торакс. Зрители ждут, когда ты его увенчаешь
Галл резко развернулся и откинул занавес; моя память навсегда запечатлела его силуэт в лучах ослепительного солнца на фоне безоблачного голубого неба. За ним, как штормовое море, ревела толпа.
‑ А разве благороднейший Юлиан с нами не останется? ‑ спросил Луцилиан, заметив, что от шума толпы и ударившего мне в глаза солнечного света я инстинктивно отступил назад.
‑ Нет! ‑ отрезал Галл. ‑ Он готовится в священники. ‑ Занавес опустился, и все было кончено.
* * *
Дальнейшая судьба моего брата общеизвестна. Галл и его "тюремщики" двинулись в Милан по суше через Иллирию.
Войска не смогли прийти ему на помощь: из городов, по всему пути его следования, выводились гарнизоны. В Адрианополе его действительно ждали фиваидские легионы, но Галлу не позволили на них даже взглянуть; от его цезарского сана осталось одно название. В Авитрии Галла предательски арестовал бывший начальник его личной охраны, бесчестный комит Барбацион. В тюрьму брата посадили в Истрии, здесь же состоялся суд, председательствовал на нем Евсевий.
Галлу вменили в вину все преступления, совершенные кем‑либо в Сирии за четыре года его правления. В подавляющем большинстве выдвинутые против него обвинения были надуманны, а сам суд ‑ не более чем фарс; все соответствовало вкусам Констанция ‑ попирая законность, он обожал создавать ее видимость. Галлу в этих условиях ничего не оставалось, как все валить на свою покойную жену. Это, конечно, не делает ему чести, но его уже все равно ничто не могло спасти, а обвинив Констанцию во множестве злодеяний (на самом деле ее вина несравнимо больше), он хотя бы сумел напоследок досадить ее беспощадному брату. Избранная Галлом тактика защиты привела императора в ярость, и моего брата приговорили к смертной казни.
9 декабря 354 года перед заходом солнца Галла обезглавили. Руки ему при этом связали за спиной, как простому разбойнику. Он ничего не сказал перед смертью, а если и хотел того, ему не позволили. Галл прожил на свете всего двадцать восемь лет; говорят, в последние дни жизни его мучили кошмарные сны. Теперь из всей императорской фамилии остались в живых только двое: Констанций и я.
1 января 355 года Констанций издал эдикт о моем аресте, но к этому времени я уже успел скрыться в одном из никомедийских монастырей. Могу со всей уверенностью утверждать, что вначале никто из монахов не знал, кто я: с выбритой наголо головой я ничем не отличался от других послушников. Кроме того, мне помог Оривасий. Он направил гонца, приехавшего в Пергам арестовать меня, по ложному следу, сказав, что я уехал в Константинополь.
Я пробыл в монахах шесть недель, и, как ни странно, жизнь в монастыре показалась мне не лишенной приятности. Мне нравилась и строгость монастырского устава, и предписанный монахам легкий физический труд, хотя о них самих у меня остались далеко не лучшие воспоминания. У некоторых, возможно, и было какое‑то религиозное чувство, но по большей части это были обыкновенные бродяги. В монастырь они шли не ради служения Единому Богу, а лишь для того, чтобы передохнуть от неудобств бродячей жизни, и для них это был не более чем постоялый двор. Все же я неплохо с ними ладил, и, если бы не галилейские обряды, я был бы вполне доволен жизнью.
Я до сих пор не знаю и вряд ли когда‑нибудь узнаю, как меня обнаружили. Не исключено, что меня опознал кто‑то из монахов или тайная полиция, проверяя списки вновь поступивших послушников, что‑то заподозрила; как бы то ни было, все сделали быстро и умело. В тот день я работал на кухне ‑ помогал пекарю топить печь, как вдруг в пекарню, гремя доспехами, вошли гвардейцы. Командир отсалютовал мне:
‑ Август повелевает благороднейшему Юлиану следовать в Милан. Нам надлежит его сопровождать.
Я повиновался. Меня провели по монастырскому двору к воротам, монахи молча провожали нас взглядами. Затем я под конвоем зашагал по промерзшим улицам Никомедии к императорскому дворцу. Здесь навстречу мне вышел городской префект. Он явно нервничал и не знал, как себя вести. При сходных обстоятельствах пять лет назад было приказано явиться в Милан Галлу, а затем он стал цезарем. Что если та же судьба уготована и мне?
‑ Мы, разумеется, сожалеем о принятых мерах предосторожности, ‑ префект кивнул в сторону моих конвоиров. ‑ Но ты должен нас понять: это предписание канцелярии хранителя священной опочивальни, а его инструкции всегда очень обстоятельны. Все расписано до малейших подробностей.
Я вел себя учтиво и ничем не выдавал своего волнения. К тому же оно немного улеглось, когда я узнал, что командовать конвоем назначен Виктор ‑ тот самый офицер, с которым я познакомился в Макелле. Вид у него был недовольный.
‑ Надеюсь, ты понимаешь, мне моя роль не по вкусу, ‑ извиняющимся тоном сказал он.
‑ А мне ‑ моя.
‑ Особенно мне неприятно забирать монаха из монастыря.
‑ Я не совсем монах.
‑ Все равно ты готовился принять постриг. Никто не вправе отнимать человека у Бога, даже император. ‑ Виктор всегда был ярым галилеянином, а в те времена он считал меня своим единоверцем. Я не стал его разубеждать.
На следующий день мы выехали в Константинополь. Хотя со мною обращались как с принцепсом, а не как с арестантом, ехали мы в Италию той же дорогой, что и Галл несколько месяцев назад, и я счел это дурным знаком.
Покидая Никомедию, я заметил впереди насаженную на копье отрубленную голову. Я не обратил на нее особого внимания: над главными воротами любого города всегда выставляли на обозрение голову какого‑нибудь разбойника.
‑ Прости меня за то, что мы едем через эти ворота, ‑ сказал вдруг Виктор, ‑ но это приказ.
‑ За что мне тебя прощать?
‑ За то, что мы едем мимо головы твоего брата.
‑ Галла? ‑ Я резко повернулся в седле и всмотрелся в голову. Лицо было обезображено до неузнаваемости, но это был Галл. Несомненно, это его прекрасные белокурые волосы, хотя и слипшиеся от грязи и крови.
‑ Император повелел провезти ее по всем городам Востока. Я закрыл глаза, меня чуть не стошнило.
‑ Твой брат обладал многими достоинствами, ‑ послышался голос Виктора. ‑ Жаль его. ‑ Эти слова внушили мне чувство уважения к Виктору, сохранившееся и по сей день. В те времена, когда повсюду шныряли осведомители и никто не чувствовал себя в безопасности, чтобы сказать доброе слово в адрес казненного за измену, требовалось немалое мужество. Точно так же Виктор не побоялся выступить и в мою защиту. Именно он заявил, что выдвинутые против меня обвинения несостоятельны. По версии Евсевия, я совершил два проступка: уехал из Макеллы без разрешения и встретился с Галлом в Константинополе, когда ему уже было предъявлено обвинение в измене. Первое обвинение было явно высосано из пальца: Евсевий самолично написал епископу Георгию письмо, предоставляющее мне полную свободу в пределах Восточной Римской империи. Я предусмотрительно снял с этого письма копию и всегда хранил ее при себе. Что касается моей встречи с Галлом, то я был вызван в Константинополь цезарем, правившим тогда на Востоке. Мог ли я ослушаться своего законного властителя? "Тебе нечего бояться", ‑ успокаивал меня Виктор, но я был на этот счет другого мнения.
Поскольку я все еще считался принцепсом, сановники в каждом городе устраивали мне торжественную встречу. Чувство беспокойства за свою судьбу не покидало меня, и все же эта поездка доставляла мне некоторое удовольствие, поскольку я получил возможность увидеть много нового. Особенно меня порадовало разрешение Виктора осмотреть Илион, город, стоящий ныне у развалин древней Трои.
С достопримечательностями Илиона меня вызвался познакомить местный епископ. Поначалу я пришел в уныние. У меня не было никакой надежды на то, что галилейский священнослужитель захочет показать мне храмы истинных богов. Но к моему удивлению, епископ Пегасий оказался горячим поклонником эллинской культуры. На самом деле, как раз это он удивился, когда я попросил показать мне храмы Гектора и Ахилла.
‑ С величайшим удовольствием. Хотя твой интерес к древним памятникам ‑ для меня большая неожиданность.
‑ Я воспитан на Гомере.
‑ Как и всякий образованный человек; но нам не следует забывать, что мы христиане. Слава о твоем благочестии дошла даже до нашего города. ‑ Не знаю, сказал он это всерьез или с иронией: всем было известно о моих близких отношениях с Максимом, и немало галилеян подозревало меня в вероотступничестве. С другой стороны, арест в монастыре положил начало целой легенде о принцепсе‑монахе ‑ ею‑то я и воспользовался. Я объяснил Пегасию, что долгие годы изучал Гомера и лишь поэтому желаю осмотреть храмы, которые наши предки воздвигли своим богам (ложным богам!) и героям, чьи призраки, наверное, все еще бродят по холмам, где они когда‑то сражались.
Пегасий начал осмотр с маленького храма, в котором находится бронзовая статуя Гектора ‑ говорят, она изваяна с натуры. Во дворе храма под открытым небом стоит лицом к лицу с Гектором огромная статуя Ахилла ‑ все как при жизни. К моему изумлению, на алтарях во дворе дымилась зола, что свидетельствовало о недавних жертвоприношениях, а статуя Гектора вся сияла, будучи только что умащена маслом.
‑ Откуда эти угли? ‑ спросил я епископа. ‑ Неужели люди до сих пор поклоняются Гектору?
‑ Ну конечно, ‑ вкрадчиво ответил Пегасий. ‑ Разве великие герои прошлого менее достойны поклонения, чем святые мученики, также обитавшие в этих краях?
‑ Не уверен, что это одно и то же, ‑ возразил я, напуская на себя важность.
‑ Во всяком случае, таким образом нам удалось сохранить множество прекрасных зданий и скульптур. ‑ И Пегасий повел меня в храмы Афины и Ахилла. Оба они были в отличном состоянии. Я заметил, что Пегасий ведет себя не так, как другие галилеяне: проходя мимо статуй богов, он не осенял себя крестным знамением и не шипел, чтобы предохраниться от порчи. Он блестяще знал Трою, и я был особенно растроган, когда он показал мне саркофаг Ахилла.
‑ Здесь он лежит, неистовый Ахилл. ‑ Пегасий погладил древний мрамор. ‑ Герой и великан, воистину великан. Несколько лет тому назад мы вскрыли саркофаг и обнаружили скелет человека ростом в семь футов, а на месте пятки лежал наконечник стрелы.
Находясь в непосредственной близости от нашей легендарной истории, я не мог не испытывать благоговения, и это не укрылось от Пегасия: как я ни стараюсь, у меня буквально все написано на лице.
‑ То были великие времена, ‑ произнес он вполголоса.
‑ Они еще вернутся, ‑ неосторожно обронил я.
‑ Молю Бога, чтобы ты оказался прав, ‑ проговорил епископ Илионский. ‑ Сегодня этот самый Пегасий назначен мною верховным жрецом всей Каппадокии. Он никогда не был галилеянином, хотя и вынужден был притворяться, чтобы с помощью высокого положения в этой порочной секте сохранить храмы наших предков. Теперь он наслаждается полученной свободой.
Приск: А в настоящее время он наслаждается жизнью при дворе персидского царя. Ходят слухи, что его обратили и он теперь поклоняется персидскому богу солнца. Странных людей выбирал Юлиан себе в друзья!
Юлиан Август
В начале февраля мы прибыли в Комо ‑ городок на озере с тем же названием приблизительно в тридцати милях к северу от Милана. Здесь я в течение шести месяцев находился фактически под арестом. Мне было запрещено с кем‑либо видеться, кроме слуг, которые прибыли вместе со мной, письма Оривасия и Максима до меня не доходили. Для внешнего мира я был все равно что мертв. Единственным моим утешением было чтение полного собрания сочинений Плиния Младшего, который когда‑то жил в Комо. Никогда не забуду, с каким отвращением читал я его знаменитые восторженные описания этого города, который я возненавидел на всю жизнь вместе с зеленовато‑голубым озером.
Все это время я не имел понятия о том, что творится в окружающем меня мире. Вероятно, это было не так уж плохо, если учесть, что в Священной консистории шли в это время бурные дебаты о моей дальнейшей судьбе. "Это еще один Галл, ‑ твердил Евсевий, ‑ его нужно немедленно казнить". Большинство членов консистории разделяло его точку зрения. Во главе тех, кто выступил в мою защиту, как ни странно, оказалась императрица Евсевия. Не будучи членом консистории, она все же имела на нее некоторое влияние. "Юлиан не совершил никакого преступления. Его благонадежность никогда всерьез не ставилась под сомнение. Он ‑ последний оставшийся в живых член императорской фамилии мужского пола. До тех пор, пока мы не даруем императору сына, Юлиан ‑ законный престолонаследник. Казнить его нетрудно, но если после этого государь, от чего Боже упаси, умрет, не оставив потомства, род Константина Великого угаснет, а империю охватит смута".
В конце концов мнение императрицы одержало верх, но для этого ей пришлось целых полгода спорить с хранителем императорской опочивальни, а Констанций слушал, хранил молчание, раздумывал и выжидал.
В начале июня в Комо прибыл камергер с приказом: благороднейшему Юлиану надлежит явиться к божественной императрице Евсевии. Весть эта меня ошеломила: почему к императрице, а не к императору? ‑ задавал я себе вопрос. Я расспрашивал камергера, но он твердил одно и то же: мне предстоит личная аудиенция; нет, он не может сказать, примет ли меня император; нет, ему даже не известно, находится ли вообще император в Милане ‑ он просто упивался тем, что оставлял меня в неведении.
Нас провели в город через потайную дверь в одной из сторожевых башен; узкими проулками мы, прячась от всех, подошли к боковому входу императорского дворца. Здесь меня встретили придворные и отвели прямо в покои императрицы.
Императрица Евсевия оказалась не намного старше меня и гораздо красивее своих изображений. Ее глаза и губы в мраморе казались такими суровыми, а в жизни были всего лишь печальными. Хламида огненного цвета красиво оттеняла ее бледное лицо и черные, как смоль, волосы.
‑ Мы рады видеть нашего брата, благороднейшего Юлиана, ‑ негромко произнесла она приветственную фразу и дала знак одной из придворных дам. Та немедленно принесла складной табурет и поставила рядом с серебряным креслом императрицы.
‑ Надеемся, нашему брату понравилось в Комо.
‑ Да, Августа, там очень красивое озеро. ‑ Евсевия указала мне на табурет, и я сел.
‑ Нам с императором оно тоже нравится. ‑ И мы с императрицей пустились в пространные рассуждения о красоте злосчастного озера, длившиеся, как мне показалось, целую вечность. Тем временем она меня пристально изучала; по правде сказать, я делал то же самое. Евсевия ‑ вторая жена Констанция; первая, Галла, была единоутробной сестрой моего брата, в то время как у нас с Галлом был один отец. Я с нею не был знаком, да и Галл видел ее за всю жизнь раз или два. Сразу же после смерти Галлы император женился на Евсевии; говорят, он любил ее всю жизнь. Она происходит из знатной консульской семьи. При дворе Констанция императрица пользовалась большой популярностью и не раз спасала невинных людей от дворцовых евнухов.
‑ До нас дошел слух, что ты намерен стать священником?
‑ Просто я жил в монастыре, когда мне… повелели явиться в М‑милан… ‑ Когда я волнуюсь, я часто начинаю заикаться; особенно трудно в таких случаях мне дается буква V.
‑ Ты всерьез решил стать священником?
‑ Не знаю. Мне больше нравится изучать философию. А жить я хотел бы в Афинах.
‑ А политикой ты не интересуешься? ‑ спросила она с улыбкой, так как заранее знала, каким по необходимости должен быть мой ответ.
‑ Нет, Августа, нисколько!
‑ И все же ты член императорской фамилии, у тебя есть некоторые обязанности перед государством.
‑ Август не нуждается в моей помощи.
‑ Это не совсем так. ‑ Она хлопнула в ладоши, и две придворные дамы, стоявшие у дверей, удалились, бесшумно закрыв за собою резные кедровые створки.
‑ Во дворце ничего нельзя скрыть, ‑ произнесла Евсевия. ‑Здесь невозможно уединиться.
‑ Разве мы сейчас не одни?
Евсевия хлопнула в ладоши еще раз, и из‑за колонн на другом конце зала появились два евнуха. Она махнула им рукой, и они тотчас исчезли.
‑ Они все слышат, но говорить не могут: пришлось принять кое‑какие меры предосторожности. Есть и другие люди, о которых никто не знает.
‑ Осведомители? Евсевия кивнула:
‑ Они слышат каждое наше слово.
‑ Но где?
Евсевия улыбнулась моей наивности:
‑ Кто знает? Но они всегда рядом ‑ это общеизвестно.
‑ Они шпионят даже за императрицей?
‑ Особенно за императрицей, ‑ спокойно ответила она. ‑ Во дворцах так было всегда, от сотворения мира. Так что не забывай: тебе следует говорить… с осторожностью.
‑ Или помалкивать!
Евсевия засмеялась, и я чуть расслабился ‑ я уже почти доверял ей. Но она тут же снова стала серьезной.
‑ Император с большой неохотой позволил мне встретиться с тобой, ‑ продолжала она. ‑ Думаю, ты и сам понимаешь: после истории с Галлом он считает, что вокруг одни изменники, и никому больше не верит.
‑ Но я…
‑ Как раз тебе он верит меньше всего. ‑ Откровенность императрицы била наотмашь, но я все равно был ей признателен. ‑ Констанций хорошо понимал, что за человек твой брат, и все же возвысил его. И что же? Не прошло и полугода, как Галл с Констанцией замыслили узурпировать престол.
‑ Откуда у тебя такая уверенность?
‑ Мы располагаем доказательствами.
‑ Я наслышан, что тайная полиция зачастую придумывает "доказательства".
Евсевия пожала плечами:
‑ В данном случае такой необходимости не было: Констанция шла к цели напролом. Кстати, я ей никогда не доверяла, но это дело прошлое. Теперь главная опасность исходит от тебя.
‑ Ее легко устранить, ‑ ответил я, и в моих словах, против воли, зазвучали горькие нотки. ‑ Казните меня, и все.
‑ Некоторые так и советуют поступить. ‑ Она, как и я, говорила в открытую. ‑ Однако я не в их числе. Тебе, как и всему миру, известно: у Констанция не может быть детей. ‑ На ее лицо набежала тень. ‑ Мой исповедник заверил меня, что это божья кара за убийство родственников. У государя были на то причины, ‑ добавила она, демонстрируя верность супругу, ‑ но так или иначе тот, кто истребляет свой род, проклят Богом. Такое проклятие лежит и на Констанции. У него нет наследника и, если он тебя казнит, не будет уже никогда ‑ в этом я абсолютно уверена.
‑ Так вот оно что! У меня просто гора с плеч упала, и это тут же отразилось на моей физиономии.
‑ Да‑да, пока тебе ничего не грозит ‑ пока. Но вопрос о том, что с тобой делать, остается открытым. Мы все надеялись, что ты пострижешься в монахи…
‑ Если в этом есть необходимость, я готов. ‑ Да, так я и сказал. Я ведь пишу только правду. В ту минуту я, ради спасения жизни, готов был молиться хоть ослиным ушам. Но Евсевия на этом не настаивала. Она вдруг улыбнулась.
‑ Твоя тяга к знаниям представляется искренней, ‑ сказала она. ‑ Нам известно, с кем ты встречаешься, какие книги читаешь. Мало что может ускользнуть от глаз и ушей хранителя священной опочивальни.
‑ Тогда ему известно, что я хочу стать философом.
‑ Конечно, известно. И я верю, что император исполнит твое желание.
‑ За это я буду ему благодарен до конца дней и предан душой и телом. Ему незачем меня бояться… ‑ восторженно лепетал я. Евсевия с усмешкой следила за мной, мои слова, казалось, ее развеселили. А когда я остановился перевести дух, она охладила мой пыл, сказав:
‑ Примерно то же самое говорил и Галл. ‑ С этими словами она поднялась, давая понять, что беседа окончена.
‑ Я постараюсь устроить тебе аудиенцию у императора, только это будет непросто. Он очень застенчив, ‑ сказала мне на прощание Евсевия. Услышав эти слова, я не поверил своим ушам, но она говорила правду. Констанций действительно боялся общения с людьми. Думаю, поэтому он и предпочитал евнухов: они все‑таки не совсем мужчины.
Два дня спустя меня посетил хранитель священной опочивальни Јобственной персоной. С трудом верилось, что это очаровательное существо с прелестным голоском, чье лицо при улыбке украшают ямочки, изо дня в день требует в консистории моей казни. Его огромное тело заполнило собой почти всю маленькую комнатку, в которой меня содержали.
‑ Ах, как ты вырос, благороднейший Юлиан! Во всех отношениях. ‑ Евсевий легонько дотронулся до моего лица. ‑ А какая у тебя борода ‑ прямо как у настоящего философа! Сам Марк Аврелий ‑ и тот бы позавидовал! ‑ На мгновение его жирный палец опустился, почти невесомо, на самый кончик моей бороды. Мы снова стояли друг напротив друга, растягивая лица в улыбках: я скрывал страх и волнение, он ‑ хитрость и коварство.
‑ Нет нужды рассказывать, как я рад, что ты наконец прибыл ко двору. Мы все просто счастливы тебя видеть. Тебе надлежит жить здесь, среди родных. ‑ Тут мое сердце ушло в пятки. Что бы это значило? Неужели меня оставляют жить при дворе, под надзором евнухов? Тогда лучше уж сразу умереть. ‑ Мой тебе совет: когда тебя примет божественный Август, моли его оставить тебя при дворе. Ты ему очень нужен.
‑ Император меня примет? ‑ ухватил я главную мысль. Евсевий восторженно кивнул, будто этой потрясающей удачей я был обязан его неустанным хлопотам.
‑ Разумеется, а ты разве не знал? Он принял решение на утреннем заседании Священной консистории, и мы все были просто в восторге ‑ ты нам так здесь нужен! Я всегда говорил, что ты заслуживаешь места при особе императора, высокого места.
‑ Ты мне льстишь, ‑ пробормотал я.
‑ Ни в коем случае, это истинная правда! Ты воистину настоящее украшение рода Константина, и бриллианту такой чистой воды самое место в диадеме императорского двора.
Я не поморщившись проглотил эту грубую лесть и ответил столь же "искренне":
‑ Я никогда не забуду того, что ты сделал для меня и моего брата.
На глаза Евсевия навернулись слезы, его голос задрожал:
‑ Прошу тебя, располагай мною как тебе угодно! Это мое единственное желание. ‑ Он не без труда наклонился и поцеловал мне руку; порой ненависть легко рядится в одежды любви. На этой ноте взаимного восхищения мы и расстались.