‑ Юлиан! ‑ воскликнула Сосипатра. Я завороженно следил за ней; Сосипатра впала в забытье, из‑под ее полуприкрытых век блестели белки ‑ в нее вселился дух. ‑ Мы возлюбили тебя, как ни одного из смертных, ‑ вещала Сосипатра.
Я был в недоумении. "Кто это «мы»?" ‑ пронеслось в голове. Наверное, боги, но за что? Я ведь сомневаюсь в самом их существовании, к тому же я галилеянин. Правда, я начал уже ставить под сомнение божественное происхождение Назарея, а значит, не был ни эллином, ни галилеянином, ни верующим, ни безбожником. Я застрял где‑то посредине и ждал знамения. Так это оно?
‑ Ты отстроишь наши храмы. С тысяч алтарей к нам вознесется дым тысяч жертвоприношений. Твой удел ‑ служение нам, а мы, в знак нашего особого расположения, наделяем тебя властью над всеми смертными.
‑ Нам не следует это слушать, ‑ пробормотал Екиволий, боязливо поеживаясь. А голос невозмутимо продолжал:
Твой путь опасен, но мы будем оберегать тебя, как делали это с момента твоего появления на свет. В земной жизни тебя ждет великая слава, и ты погибнешь смертью героя от вражеской руки в далекой Фригии; твоя смерть будет легкой, без мучений. И тогда ты пребудешь с нами во веки веков рядом с тем Единым, которое дарует свет и к которому свет возвращается. О Юлиан, избранник наш… Отступник! ‑ прохрипела вдруг Сосипатра; голос ее изменился. ‑ Мерзкий нечестивец! Мы принесем тебе несчастье и ввергнем тебя в отчаяние. Тебя ждет смерть во Фригии, и твоей истерзанной душе не видать света ‑ она будет низвергнута к нам, в кромешную тьму!
Сосипатра издала пронзительный вопль и забилась в кресле; руками она хваталась за горло, будто пытаясь разжать невидимую петлю. Из уст ее вылетали нечленораздельные звуки. Было ясно: духи добра и зла борются в ней. Но вот наконец добрые духи взяли верх, и она вновь успокоилась.
‑ Эфес, ‑ произнесла она; голос снова стал мягким и ласковым. ‑ В Эфесе тебе откроется путь к свету. Екиволий, в детстве ты зарыл три монеты в саду при доме твоего дяди в Сирмии. Одна из них была времен Септимия Севера. Эти монеты нашел садовник и потратил на свои нужды. Та, что отчеканена в царствование Севера, находится сейчас в одной из пергамских таверн. Оривасий, твой отец снова настаивает на том, чтобы ты продал усадьбу, но надеется, что ты не повторишь прошлогодней ошибки, когда ты сдал заливной луг в аренду соседу‑сирийцу, а тот не захотел платить. Юлиан, остерегайся судьбы Галла. Помни… Гилария! ‑ Тут Сосипатра замолчала и очнулась. Она устало пожаловалась на головную боль.
Виденное и слышанное потрясло всех нас, а меня в особенности. Сосипатра фактически предсказала мне императорский сан, а это означало государственную измену, ибо обращаться к оракулам и даже размышлять вслух о том, кто будет преемником императора, запрещено законом, так что тревога Екиволия, без сомнения, была вполне обоснованной.
Своих прорицаний Сосипатра не помнила, и мы пересказали ей, что предрекли ее устами какая‑то богиня и злой дух. Она выслушала нас с большим интересом.
‑ Судя по всему, благороднейшего Юлиана ожидает большое будущее.
‑ Ну конечно, ‑ заволновался Екиволий. ‑ Он же верноподданный член императорской фамилии…
‑ Без сомнений! ‑ рассмеялась Сосипатра. ‑ Но больше об этом ни слова. ‑ Потом она нахмурилась: ‑ Не знаю, кто бы мог быть этот злой дух, а вот добрая богиня ‑ это явно Кибела. Она твоя покровительница и мать всего сущего, а раз так ‑ тебе следует ее чтить, такова ее воля.
‑ И к тому же Юлиану, по‑видимому, следует избегать Фригии, ‑ усмехнулся Оривасий.
Но Сосипатра отнеслась к этим словам всерьез.
‑ Да, Юлиану суждено принять славную смерть во Фригии, на поле брани. ‑ Она повернулась ко мне. ‑ Вот только не понимаю, что имела в виду богиня, когда упомянула твоего брата. А ты что‑нибудь понял?
Я утвердительно кивнул, но объяснять не стал: от опасных мыслей у меня кружилась голова.
‑ Все остальное, по‑моему, достаточно ясно, ‑ продолжала Сосипатра. ‑ Тебе суждено восстановить веру в истинных богов.
‑ А не поздновато ли? ‑ вставил наконец слово Екиволий. ‑ Кроме того, Юлиан ведь христианин, как и вся императорская семья. Как же он будет возрождать старую веру?
‑ А ты что скажешь? ‑ Сосипатра прожгла меня взором своих больших черных глаз.
‑ Я беспомощно покачал головой:
‑ Не знаю. Я жду знамения.
‑ Возможно, это и было знамение. С тобой говорила сама Кибела!
‑ Кроме Кибелы там был кто‑то еще, ‑ напомнил Екиволий.
‑ Да, Другой всегда присутствует, ‑ ответила Сосипатра, ‑ но свет проникает повсюду. Как учит Макробий, солнце ‑ это разум вселенной, пронизывающий весь мир и достигающий даже бездонных глубин Тартара.
‑ А при чем здесь Эфес? ‑ не удержался я. Сосипатра пристально посмотрела на меня и ответила:
‑ В Эфесе живет Максим. Он ждет тебя с той самой минуты, как ты появился на свет. Екиволий заерзал:
‑ Не сомневаюсь, Максим был бы очень не прочь стать учителем наследника престола, но беда в том, что руководить образованием Юлиана пока что поручено мне. Меня назначил сам хранитель императорской опочивальни, и я совсем не жажду, чтобы мой ученик общался с этим колдуном, о котором идет такая дурная слава.
‑ Максим, по нашему мнению, ‑ нечто большее, чем просто "колдун, о котором идет дурная слава", ‑ ледяным тоном заметила Сосипатра. ‑ К нему являются боги, и это истинная правда, но…
‑ В самом деле являются? ‑ Я был потрясен.
‑ Трюки с актерами из театра, ‑ пробормотал Оривасий. ‑ Тщательно отрепетированные представления со световыми эффектами…
‑ Ай‑яй‑яй, Оривасий, от тебя я такого не ожидала! ‑ улыбнулась Сосипатра. ‑ Что бы на это сказал твой отец?
‑ Почем мне знать? С тех пор как он умер, ты с ним видишься чаще, чем я.
Сосипатра сделала вид, что не расслышала, и снова обратилась ко мне:
‑ Максим не обманщик, не то бы я давно его разоблачила. Конечно, некоторые сомневаются в его могуществе ‑ так и должно быть, не следует ничего принимать на веру. И все же когда он беседует с богами…
‑ Он с ними беседует, а они‑то ему отвечают? Вот в чем вопрос, ‑ вставил Екиволий.
‑ В этом нет никаких сомнений. Как‑то при мне в Эфесе несколько безбожников спросили Максима о том же, что и ты.
‑ Не верить Максиму еще не значит быть безбожником, ‑ все больше раздражался Екиволий.
Сосипатра будто и не слышала:
‑ Максим пригласил нас ночью в храм Гекаты. Этот огромный храм уже много лет как заброшен. Если не считать бронзовой статуи богини, он совершенно пуст, так что у Максима не было никакой возможности… подготовить свое чудо заранее. ‑ Она строго поглядела на Оривасия. ‑ Когда все мы прибыли, Максим обратился к статуе и сказал: "Великая богиня, дай этим неверующим знамение твоей силы!" Минуту все было тихо, и вдруг бронзовые факелы в руках у статуи запылали.
‑ Петролеум, ‑ бросил Оривасий.
‑ Я должен съездить в Эфес, ‑ сказал я.
‑ Но это еще не все. Статуя улыбнулась нам, представляете, на бронзовом лице появилась улыбка! А затем Геката рассмеялась ‑ в жизни не слыхала ничего подобного. Мы в ужасе бежали из храма, а вслед нам неслись громовые раскаты хохота ‑ казалось, над нами смеется само небо.
Сосипатра повернулась к Екиволию и пророчески закончила:
‑ Видишь, у него нет выбора. В Эфесе начнется его подлинная жизнь.
* * *
На следующий день я получил известие от Эдесия: он согласился меня принять. Я нашел его в постели, рядом сидела его бородатая жена. Эдесий оказался маленьким сморщенным старичком: старость и болезни иссушили его некогда упитанное тело, и дряблая кожа свисала складками. С трудом верилось, что этот ветхий старец когда‑то учился у самого Ямвлиха, более того ‑ видел своими глазами, как тот сотворил чудо, вызвав из горных озер неподалеку от Гадары двух юношей божественной красоты. Однако внешность Эдесия была обманчива: он еще сохранил бодрость духа и ко мне отнесся дружелюбно.
‑ Сосипатра мне говорила, у тебя дар философа, ‑ начал он.
‑ Если только пристрастие можно назвать даром.
‑ А почему бы и нет? Страсть ‑ это божественный дар. Еще она сказала, что ты намереваешься посетить Эфес.
‑ Намереваюсь, но только если ты не возьмешь меня в ученики.
‑ Увы, с этим ты уже опоздал. ‑ Эдесий вздохнул. ‑ Как видишь, я тяжко болен. Сосипатра предсказывает, что я проживу еще четыре года, но боюсь, мне столько не протянуть. В любом случае Максим придется тебе больше по душе. После афинянина Приска он лучший из моих учеников. Правда, Максим предпочитает наглядность диспутам и таинства ‑ книгам, но к постижению истины ведет много путей. К тому же, если верить Сосипатре, он рожден на свет, чтобы стать твоим учителем, а от судьбы не уйдешь.
Приск: Да это же просто заговор! Они все были его участниками. Много лет спустя Максим признался в этом: "Я с самого начала знал, что только я гожусь в учителя Юлиану. Само собой, у меня и в мечтах не было, что он станет императором". И в самом деле, не мечтал ‑ он жадно к этому стремился. "Я знал, что лишь мне дано спасти его душу", ‑ вещает Максим. Поэтому‑то он, дескать, и упросил Эдесия с Сосипатрой свести его с Юлианом, что те и сделали. Ну и шайка: кроме Эдесия, ни одного истинного философа!
Как мне представляется, такого одаренного юношу, как Юлиан, было очень легко поймать на удочку "истинной философии": он обладал философским складом ума, любил учиться и с блеском выступал на диспутах. Если бы ему удалось получить серьезное образование, он вполне мог бы стать новым Порфирием или, учитывая его несчастное происхождение, даже вторым Марком Аврелием. Но Максим опередил всех и нащупал слабое место Юлиана ‑ его тягу ко всему туманному и непонятному. Качество это скорее азиатское, чем греческое, это ясно даже в наше время, когда мы, греки, явно переживаем полосу интеллектуального упадка. К примеру, в Афины сейчас понаехало столько учеников со всего мира, что афиняне уже говорят не на чистом аттическом наречии, а на каком‑то безобразном ломаном жаргоне. И все же, несмотря на этот девятый вал варварства, который вот‑вот потушит "всемирный светоч мудрости", мы, жители Афин, по‑прежнему гордимся тем, что видим вещи такими, каковы они есть на самом деле. Если нам показывают камень, то мы видим камень, а не Вселенную. Между тем бедняга Юлиан, подобно многим нашим современникам, желал верить, будто человеческая жизнь значит несопоставимо больше, нежели она значит на самом деле. Болезнь его чрезвычайно характерна для нашей эпохи: нам так не хочется смиряться с конечностью нашего бытия, что мы готовы пойти на все, поверить любым фокусам, лишь бы только отдалить осознание той горькой тайной истины, что в конце нас ждет небытие. Не уведи Максим у нас Юлиана, это сделали бы епископы: в глубине души он был христианским мистиком, только наизнанку.
Либаний: Христианским мистиком! Имей Приск хоть каплю религиозного чувства, он бы давно познал истину о Едином, вовсе не "горькую" и не "тайную" ‑ к ней мистически пришли Плотин и Порфирий, Юлиан и я, каждый своим путем. А если это ему не дано, всего в четырнадцати милях от его дома находится Элевсин. Будучи посвящен в его таинства, Приск, возможно, постиг бы, что душа все‑таки существует, а значит, ни о каком небытии после смерти не может быть и речи.
Тем не менее в том, что касается Максима, я готов согласиться с Приском. Я уже тогда осознал, что маги замыслили поймать Юлиана в свои сети, но мне было запрещено с ним говорить, и посему я едва ли мог его предостеречь. Впрочем, они не принесли Юлиану существенного вреда. Порой он и в самом деле излишне доверял колдовству и оракулам, но его мышление всегда отличалось строгой логичностью, а на философских диспутах слушатели поражались силе его аргументации. Христианским мистиком Юлиан не был, но мистиком ‑ пожалуй; однако Приску этого не понять.
Юлиан Август
К моему удивлению, Екиволий просто рвался в Эфес, хотя я был убежден, что он будет всячески препятствовать моей встрече с Максимом. Он же был на редкость уступчив и рассуждал так:
‑ В конце концов твой учитель ‑ я. Мое назначение на этот пост одобрено самим императором. Тебе официально запрещено учиться не только у Максима, но вообще у кого‑либо, кроме меня. Только не подумай, что я против, ничего подобного. Мне рассказывали, что Максим обладает большой силой внушения, но мне вряд ли стоит беспокоиться о его влиянии на тебя: его взгляды безнадежно устарели. В конце концов, ты воспитанник двух великих епископов. Кто может быть тверже тебя в вере? Нам непременно следует побывать в Эфесе; тебе понравится бурная интеллектуальная жизнь этого города, да и мне это будет любопытно.
На самом деле больше всего Екиволию нравилось играть роль Аристотеля при юном Александре. Везде, куда бы мы ни приезжали, академики сгорали от любопытства, желая со мною познакомиться, а чтобы это желание осуществилось, им нужно было сначала добиться разрешения у Екиволия. Он же первым делом учтиво предлагал им "обменяться учениками" ‑ это означало, что они посылают в Константинополь своих учеников, а взамен могут рассчитывать на милость наследника престола. Таким способом Екиволий, путешествуя со мной, нажил себе недурное состояние.
Несмотря на вьюгу, у ворот Эфеса нас встретили сам префект города и его сенат. Вид у них был обеспокоенный.
‑ Для Эфеса большая честь принимать благороднейшего Юлиана, ‑ приветствовал нас префект. ‑ Мы готовы ему служить, как служили благороднейшему Галлу, уже почтившему нас своим посещением. ‑ Как только префект произнес имя Галла, сенаторы, как по команде, забормотали: "Добрый, кроткий, мудрый, благородный".
‑ Где мой брат? ‑ спросил я. Последовало напряженное молчание. Префект встревоженно оглянулся на сенаторов, но те молча переглядывались между собой, энергично стряхивая с плащей снег.
‑ Твой брат, ‑ выдавил наконец из себя префект, ‑ сейчас в Милане, при дворе. Император вызвал его туда месяц назад, и больше мы не получали о нем никаких сведений. Никаких. Мы, конечно, надеемся на лучшее.
‑ Что значит "на лучшее"?
‑ Ну… что его назначат цезарем. ‑ Спрашивать после этого о худшем уже не было смысла.
После обычных церемоний нас отвели в дом префекта, где для меня были приготовлены комнаты. Екиволия больше всего занимала мысль о том, что я, возможно, вскоре окажусь сводным братом цезаря, но меня тревожило отсутствие вестей о Галле, а когда вечером того же дня я узнал от Оривасия, что Галла увезли в Эфес под стражей, мое волнение переросло в настоящую панику.
‑ Ему предъявили какое‑нибудь обвинение? ‑ допытывался я у Оривасия.
‑ Нет, никакого. Такова воля императора. Большинство, однако, склоняется к мысли, что его казнят.
‑ За что?
‑ Оривасий пожал плечами:
‑ Если его казнят, люди отыщут сотни объяснений, почему государь поступил наилучшим образом. Если же его назначат цезарем, все в один голос будут уверять, что с самого начала знали: такая преданность и мудрость достойны высокой награды.
‑ Если Галл умрет… ‑ Меня всего передернуло.
‑ Но ведь ты далек от политики.
‑ Я вовлечен в политику со дня рождения, и тут ничего не поделаешь. Если с Галлом покончат, очередь за мной.
‑ А я думаю, ты в полной безопасности: ты всего лишь ученик.
Кто может быть полностью уверен в своей безопасности? ‑ Еще никогда в жизни меня не бил такой озноб, как в ту морозную ночь; не знаю, что бы я делал, если бы не Оривасий. Это был мой первый истинный друг, и ближе у меня никого нет и по сей день. Здесь, в Персии, мне его очень не хватает: именно от него я обычно узнаю то, что от меня скрывают в силу моего положения. Людям не свойственно откровенничать с императорами, а Оривасий, благодаря своему профессиональному навыку врача, может разговорить кого угодно.
Не прошло и дня с момента нашего прибытия в Эфес, а Оривасию уже было доподлинно известно, какое впечатление произвел Галл на жителей города.
‑ Он внушает страх, но им восхищаются.
‑ За красоту? ‑ Я не смог удержаться от этого вопроса, так как все мои детские годы находился под обаянием этого золотоволосого красавца.
‑ Он щедро дарит свою красоту женам городских сановников.
‑ Естественно.
‑ Его считают умным.
‑ Он хитер…
‑ Очень честолюбив, искушен в политике…
‑ И все же не пользуется популярностью и внушает страх. Почему?
‑ У него дурной нрав, и порой он впадает в буйство.
‑ Да, это так… ‑ Я вспомнил кедровую рощу в Макелле.
‑ Люди боятся Галла. Они не могут объяснить почему.
‑ Бедняга Галл. ‑ Я сказал это почти искренне. ‑ Ну, а что они говорят обо мне?
‑ Говорят, что хорошо бы тебе побрить бороду.
‑ А мне последнее время казалось, она недурно смотрится. Почти как у Адриана. ‑ Я любовно погладил свою бороду, уже довольно густую. Вот только цвет ее меня смущал: волосы у меня каштановые, а борода была еще светлее; чтобы она казалась темнее и блестела, я даже иногда втирал в нее масло. Сейчас, когда я стал седеть, моя борода неизвестно почему взяла и потемнела, и я вполне удовлетворен ее видом; жаль только, что этого чувства никто не разделяет.
‑ Кроме того, они интересуются, что у тебя на уме.
‑ На уме? Мне казалось, это и так ясно: я приехал учиться.
‑ Что поделаешь? На то мы и греки. ‑ Оривасий, как истый грек, усмехнулся. ‑ Мы во всем стремимся угадать какую‑то тайную подоплеку.
‑ Во всяком случае, никаких переворотов я не замышляю, ‑ мрачно ответил я. ‑ Все мои помыслы о том, как бы выжить.
* * *
Хотел того Екиволий или нет, Оривасий ему нравился. И все же его мучили сомнения:
‑ Как‑никак, мы нарушаем указания хранителя императорской опочивальни. Он строго ограничил штат нашей прислуги, и врача нам не положено, ‑ беспокоился Екиволий.
‑ Да, но Оривасий не простой врач.
‑ Ну разумеется: меня, например, он вылечил от лихорадки, изгнал "боль ‑ лютую служанку"…
‑ Кроме того, он обладает еще одним достоинством: он богаче меня и помогает нам платить долги.
‑ Да, тут ты прав, хотя это и печально. ‑ Екиволий всегда питал к деньгам здоровое чувство уважения, и это помогло мне сохранить Оривасия возле себя.
С Максимом мне удалось повидаться лишь спустя несколько дней после нашего приезда в Эфес. Он беседовал в уединении с богами, но каждый день мы получали от него вести через его жену. Только на восьмой день, во втором часу ночи, к нам пришел раб с известием: Максим сочтет за честь принять меня к вечеру следующего дня. Я сумел уговорить Екиволия отпустить меня к Максиму одного. После долгих препирательств он согласился при условии, что я напишу подробный отчет о всех наших разговорах.
Скромное жилище Максима находилось на склоне горы Пион, неподалеку от высеченного в скале амфитеатра. Моя охрана осталась у входа. Слуга провел меня в дом. Навстречу мне вышла худощавая робкая женщина и со словами приветствия поцеловала край моей хламиды.
‑ Я Плацидия, жена Максима, ‑ представилась она. ‑ Мы приносим извинения за то, что мой муж не смог увидеться с тобою раньше: он уединился в подземелье с богиней Кибелой. ‑ Плацидия подала знак рабу, который вручил ей горящий факел, а она протянула его мне. ‑ Сейчас он все еще там. Он приглашает тебя к себе.
С факелом в руке я последовал за Плацидией в другую комнату, одна из стен которой была занавешена. Когда Плацидия раздвинула занавес, моему взору открылся голый склон горы, в котором зияло отверстие:
‑ Ты должен войти туда один, благороднейший принцепс.
Я вошел в подземелье и, спотыкаясь, двинулся по узкому коридору, в конце которого брезжил свет. Путь этот, наверно, занял всего несколько минут, но мне они показались вечностью. Наконец я достиг порога вырубленной в скале ярко освещенной пещеры, заполненной дымом, ‑ так мне, по крайней мере, почудилось. Полный нетерпения, я сделал шаг вперед и… ощутил резкую боль в ноге. Передо мною была глухая стена! На минуту мне показалось, что я схожу с ума: я видел комнату, но не мог войти в нее! И тут позади меня раздался удивительно красивый звучный голос Максима:
‑ Видишь? Все в этом мире иллюзия ‑ все, кроме богов.
Я обернулся на голос и увидел, что вход в пещеру находится не передо мной, а слева. Дым рассеялся, но рядом со мной по‑прежнему никого не было.
‑ Ты сделал тщетную попытку пройти сквозь зеркало. Таким же образом непосвященные пытаются достичь вечного блаженства, но натыкаются на собственное отражение. Лишь полное отречение от своего эго позволяет вступить на долгий и извилистый путь, в конце которого тебе откроется Единое.
Мне было очень холодно, ушибленная нога ныла. Я был раздражен и в то же время потрясен.
‑ Мое имя Юлиан, ‑ сказал я наконец. ‑ Я из рода Константина.
‑ А я Максим из рода всех богов. ‑ И он вдруг возник рядом со мной. Казалось, он явился из скалы. Максим был высок и строен, у него была роскошная седая борода, похожая на серебристый водопад; в полумраке его зеленые глаза по‑кошачьи светились. Одет он был в зеленую хламиду, расписанную непонятными знаками.
‑ Войди же, ‑ сказал он, взяв меня за руку. ‑ Здесь тебя ждут чудеса.
Я ступил в пещеру. С ее свода спускались настоящие сталактиты, а в самом центре находилось небольшое озеро с застывшей темной водой. На его краю стояла статуя Кибелы. Она изображала богиню сидящей со священным барабаном в руке. Кроме двух табуретов, никакой мебели в пещере не было. Максим предложил мне сесть.
‑ Тебе предстоит дальний путь, ‑ произнес он, и у меня упало сердце. С этих слов начинал любой гадатель на агоре. ‑ И я буду с тобой до самого его конца.
‑ О лучшем наставнике я и не мечтал, ‑ ответил я из вежливости, хотя был несколько обескуражен: уж очень самонадеянным он мне показался.
‑ Не тревожься, Юлиан… ‑ Максим прямо читал мои мысли. ‑ Не думай, будто я напрашиваюсь тебе в учителя, как раз наоборот, меня, так же, как и тебя, понуждают силы, нам не подвластные. То, что нам предстоит совершить, не просто и таит множество опасностей, в особенности для меня. Я страшусь быть твоим учителем.
‑ Но я надеялся…
‑ Я твой учитель, ‑ твердо закончил Максим. ‑ Что ты желаешь узнать прежде всего?
‑ Истину.
‑ Какую истину?
‑ Откуда приходим мы в этот мир и куда из него уходим и в чем смысл этого путешествия?
Ты христианин, ‑ сказал он осторожно, так, чтобы это не было ни утверждением, ни вопросом. Не будь мы одни, я бы, возможно, замкнулся в себе, но здесь задумался. Перед моим мысленным взором промелькнул епископ Георгий, нудно объясняющий, в чем разница между "подобным" и "единым", диакон, распевающий песенки Ария, я сам, зубрящий урок в часовне Макеллы. Затем перед моими глазами возникла Библия в кожаном переплете ‑ подарок Георгия и заповедь: "Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим".
‑ Нет, ‑ сурово произнес Максим, ‑ этот путь ведет к вечному мраку.
‑ Я ничего не говорил, ‑ вздрогнул я.
‑ Ты процитировал книгу Исход Священного Писания иудеев: "Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим".
‑ Но я не сказал этого вслух!
‑ Ты об этом подумал.
‑ Значит, ты способен читать мои мысли?
‑ Да, когда боги дают мне силы.
‑ Тогда вглядись внимательнее и скажи мне честно, христианин ли я.
‑ Я не вправе говорить за тебя, а также раскрывать тайну увиденного.
‑ Но я верю в то, что существует демиург, наделенный абсолютной властью…
‑ Тот самый Бог, что говорил с Моисеем "уста в уста"?
‑ Да, так меня учили…
‑ Но ведь этот Бог не абсолютен ‑ он создал землю и небо, людей и животных, однако, если верить Моисею, не он создал тьму и даже материю, ибо земля уже была до него, безвидная и пустая. Он лишь придал форму тому, что уже существовало. Не предпочтем ли мы ему бога, описанного Платоном, вызвавшего Вселенную к жизни "подобно живому существу, наделенному душой и разумом, воистину благодаря Божьему промыслу"?
‑ Это из "Тимея", ‑ машинально заметил я.
‑ И кроме того, при сопоставлении иудейского писания и книг о Назарее возникает путаница. И там, и там речь, казалось бы, идет об одном и том же боге, однако в книге о Назарее бог оказывается отцом Назарея.
‑ Божьей милостью. Они подобносущны, но не едины…
‑ Неплохо усвоено, мой юный арианин! ‑ рассмеялся Максим.
‑ Да, я арианин потому, что не могу поверить, будто Бог ненадолго стал человеком и был казнен за государственную измену. Иисус ‑ это пророк, сын Божий, но не Единый Бог.
‑ И даже не его посланец, как бы ни тщился Павел из Тарса, человек вообще‑то незаурядный, доказать, будто племенной бог еврейского народа ‑ это всеобщий Единый Бог. Но каждое слово, сказанное Павлом, противоречит Священному писанию иудеев. В посланиях к римлянам и галатам Павел утверждал, будто бог Моисея ‑ это бог не только евреев, но и других народов, однако иудейское писание неоднократно отрицает это. Вот, например, что говорит бог Моисею: "Израиль есть сын Мой, первенец Мой". Будь еврейский бог действительно, как утверждает Павел, Единым Богом, разве даровал бы он помазание, пророков и законы лишь одному малочисленному народу, оставив все остальные веками прозябать во мраке ложных верований? Как известно, иудеи признают, что их бог "ревнив", но это странно для абсолюта, и к кому он должен ревновать? А ведь иудейский бог еще и жесток: мстит безвинным детям за грехи отцов. Разве не ближе к истине описанный Гомером и Платоном демиург, который заключает в себе все сущее, является воплощением всего сущего и исторгает из себя богов, демонов, людей? Вспомним орфическое прорицание, которое христиане уже приспосабливают для себя: "Зевс, Аид, Гелиос, три бога в одном божестве".
‑ Из Единого множество?… ‑ начал я, но, когда говоришь с Максимом, нет нужды договаривать до конца ‑ он предвидит ход мысли собеседника.
‑ Да, множество, и нет смысла это отрицать! Разве все наши чувства одинаковы? Разве каждый из нас не обладает своими особенностями, присущими только ему? Разве характер или черты каждого народа не от бога? А если эта самобытность ‑ дар Единого Бога, разве не следует ее воплотить в присущем данному народу божестве? У евреев бог ‑ ревнивый жестокий патриарх. Изнеженные, умные сирийцы видят в боге подобие Аполлона. А вот германцы и кельты свирепы и воинственны ‑ разве случайно, что их бог ‑ Арес, бог войны? Или это все‑таки предопределено? У древних римлян было пристрастие издавать законы и реформировать государство, и каков же их бог? Царь богов, Зевс. И у каждого бога много ипостасей и имен, ведь на небесах должно быть такое же разнообразие, как и на земле, среди людей. Некоторые задаются вопросом: мы создали богов или они нас? Это старый спор: являемся ли мы все сновидением божества, или каждый из нас видит свой сон и создает свой мир? Хотя мы не можем знать наверняка, все наши чувства говорят нам: единая вселенная действительно существует и мы заключены в ней навеки. А теперь христиане желают загнать все многообразие мироздания со всеми его тайнами в жесткие рамки одного мифа, который считают окончательным, ‑ нет, даже не мифа, ибо Назарей существовал во плоти, в то время как наши боги, которым мы поклоняемся, никогда не были людьми ‑ это, скорее, природные силы и человеческие качества, облеченные в поэтическую форму для более легкого усвоения. С началом поклонения мертвому иудею поэзия умерла. Теперь взамен наших прекрасных легенд христиане предлагают полицейский протокол, живописующий биографию иудейского раввина‑реформатора, и из этого сомнительного материала они надеются создать синтез всех известных религий мира, который провозглашают окончательным. Местных божков они превращают в святых. Они похитили наши празднества, обряды и таинства, особенно митраистские. Мы называем наших жрецов "отцами", и вот христиане, в подражание нам, стали так именовать своих священников, они даже выстригают у них на макушке тонзуру, желая, очевидно, произвести на новообращенных впечатление знакомыми атрибутами религии, гораздо более древней, нежели их собственная. Они стали именовать Назарея "спасителем" и "исцелителем". Почему? Да потому, что самый любимый наш бог ‑ Асклепий, и мы именуем его "спасителем" и "исцелителем".