В то время я уже не верил в Христа, но еще и не отрекся от Него. И все же убедительные доводы Порфирия крепко засели у меня в голове. Всякий раз, когда я пытался вступить с епископом Георгием в диспут о христианских догматах, он спешил остудить мой пыл: "Само понятие Троицы ‑ тайна. Ее можно постигнуть лишь верой, и то не до конца". Гораздо больше по вкусу мне пришелся Плотин ‑ он в течение пяти лет четырежды испытал то полное духовное слияние с Единым, которое является конечной целью всякой религии. Порфирий, при всей его мудрости, сподобился испытать это великое наслаждение лишь однажды, и то уже в возрасте шестидесяти восьми лет. Мне до сих пор удалось испытать его дважды, и каждый день я молю богов даровать мне еще одно откровение.
* * *
У нас с Галлом не было ни друзей, ни заступников. Епископ Георгий, если не считать его назойливых попыток превратить меня в священника, совершенно нами не интересовался. Все остальные обитатели Макеллы обращались с нами с боязливым почтением. Мы пугали их, так как напоминали об убийстве и были наиболее вероятными жертвами в будущем.
Я по‑прежнему много читал, а упражнялся мало, хотя от природы был сильным ‑ особенно крепкими были у меня руки. Во всех играх и физических упражнениях Галл превосходил меня. Он был выше меня ростом, прекрасно сложен, а лицом подобен богу. Солдаты из нашей охраны все были поголовно в него влюблены, а он с ними бесстыдно заигрывал. Они брали его с собой на охоту, когда он того желал, и, думаю, с некоторыми из них у него были любовные интрижки, хотя оба мы в то время сожительствовали с одной и той же девушкой, или, скорее, молодой женщиной двадцати пяти лет. Она была женой чиновника, который вел наше хозяйство. Ненасытная в любви, она сначала совратила меня, а потом и Галла. Ее супруг делал вид, что ничего не замечает; собственно, это и все, что ему оставалось. Он только никак не мог сдержаться и хихикал при встрече с нами. Это был маленький толстячок, и, помню, как‑то я спросил ее, как она может выносить его прикосновения.
‑ У него есть свои достоинства, ‑ лукаво ответила она. Я до сих пор помню, как блестели ее волосы, рассыпанные по обнаженным смуглым плечам. Ни у кого больше не встречал я такой гладкой кожи. Она наверняка пользовалась притираниями, но умела это искусно скрывать, в отличие от других женщин такого пошиба, после которых все руки сальные. (Она, разумеется, была из Антиохии ‑ ну что тут скажешь? Всякий знает: из всех искусств антиохийцы принимают всерьез лишь искусство любви.) Она делала вид, что я ей нравлюсь, но на самом деле ее приворожил златокудрый Галл. С гордостью он рассказывал мне: "Я и не пошевелюсь, а она все за меня делает". Вообще, его пассивность меня поражала, но понять Галла всегда было выше моих сил. Позднее, когда он превратился в чудовище, я не удивился: Галл мог стать чем угодно, потому что, в сущности, он был ничем. И тем не менее он притягивал к себе все взгляды, его плотская красота привлекала как мужчин, так и женщин. Поскольку он был совершенно бесчувствен, каждая женщина видела в нем вызов своим чарам и была готова на все, чтобы добиться его любви. Так что у Галла всегда была возможность наслаждаться… даже не пошевелившись!
Сирийка была нашей общей любовницей три года. Хотя на мне теперь обет безбрачия, я часто вспоминаю ее, особенно по ночам. Где‑то она теперь? Я не решаюсь спросить. Она, наверное, растолстела, постарела, живет где‑нибудь в захолустье и покупает любовь юношей за деньги. И все же тысячу раз она была для меня тем же, чем Афродита для Адониса.
‑IV‑
Минуло пять лет. Мы жили почти в полной изоляции от внешнего мира. Персидский царь Шапур угрожает нашим восточным рубежам, а германцы делают набеги на Галлию ‑ вот и все, что нам было известно о событиях в мире. Политика была для нас запретной темой. Я изучал Гомера и Гесиода, читал Плотина и Порфирия, предавался любви с антиохийкой, боролся с Галлом, пока, наконец, не победил его, и больше он ко мне не лез. Он был труслив, хотя в ярости становился неукротим.
С того момента, как я пристрастился к чтению, чувство обездоленности меня оставило, но я страстно желал повидать мир за пределами Макеллы. Никуда не годится, когда мальчика воспитывают солдаты и рабы, из которых ни один не смеет к нему привязаться. Правда, рядом со мной был Галл, но мы были братьями только по крови, да и то сводными. В остальном мы походили на двух зверьков, запертых в одну клетку, но готовых при первой возможности наброситься друг на друга. Тем не менее я был пленен красотой Галла, поражен его энергией и мне хотелось во всем ему подражать. Чаще всего он мне этого не позволял; ему нравилось меня мучить. Особенно он любил затеять со мной ссору перед охотой, чтобы иметь возможность сказать: "Вот что! Посиди‑ка ты дома. Охота не для детей". Солдаты тут же поднимали меня на смех, и я убегал к себе, а разодетый Галл отправлялся в лес, из зеленой чащи которого уже доносились лай собак и пение рога. Но в тех редких случаях, когда меня брали с собой, я был воистину наверху блаженства.
Однажды сентябрьским утром в Макеллу внезапно прибыл епископ Георгий. Мы не видели его уже несколько месяцев, потому что, как рассказывал нам диакон, "ходят слухи ‑ только никому ни слова! (как будто мы, узники, могли с кем‑то сплетничать) ‑ что епископа Георгия вот‑вот возведут в сан епископа Александрийского. Сейчас в Александрии епископом Афанасий, но лишь потому, что за него просил император Запада Констант. Теперь же император Констанций намерен вновь сослать Афанасия, и тогда мы поедем в Александрию!" От одной этой мысли у диакона кружилась голова.
Однако епископ Георгий, ожидавший нас в главном зале резиденции, ни словом не обмолвился о церковных делах: он привез гораздо более важные новости. От волнения его лицо потемнело, а пальцы резко пощелкивали в такт словам:
‑ Через десять дней вас посетит божественный Август. Он сейчас возвращается из Антиохии в Константинополь и специально заедет в Макеллу, чтобы с вами повидаться. ‑ От испуга я онемел, а Галл не растерялся.
‑ Чего ему надо? ‑ спросил он. Епископ раздраженно ответил:
‑ Он ваш двоюродный брат. Ваш опекун. Ваш государь. Он желает видеть вас, вот и все. Желает посмотреть, какими вы выросли, чему научились. Особенно его интересуют ваши успехи в богословии, поэтому я останусь в Макелле до его приезда. Мы повторим все, чему я старался вас научить, ‑ это значит, тебе, Галл, придется изрядно потрудиться. Полагаю, от того, какое впечатление произведете вы на императора, зависит вся ваша будущность.
"И твоя, епископ", ‑ помнится, подумал я про себя: мне очень хотелось, чтобы как можно больше людей разделили уготованную мне печальную участь. В том, что она именно такова, я был абсолютно уверен.
Начались тяжелые дни занятий. Целыми днями епископ гонял нас по всему Священному Писанию. К счастью, у меня отличная память и я могу с одного взгляда запомнить ‑ хотя и не всегда понять ‑ целую страницу текста. Между уроками мы пытались выведать, в каком расположении духа находится сейчас Констанций. Благосклонен ли он к нам? Оставят ли нас в Макелле? Но ответы епископа были неутешительными: "Божественный Август, как всегда, поступит наилучшим образом. Вам нечего страшиться, но только если он убедится, что вы преданы ему и покорны его воле". Однако мы, что и говорить, боялись всего на свете. До самого приезда императора я ни разу не сомкнул глаз.
За день до назначенного срока приезда Констанция в Макеллу прибыл императорский двор. Часть придворных находилась с Констанцием в Антиохии, однако большинство явилось прямо из столицы, из самого Священного дворца. Все первые государственные лица должны были разместиться в усадьбе, вокруг которой в поле разбили сотни палаток для тысяч писцов и чиновников, ведающих государственными делами.
Шествие началось на рассвете. Мы с Галлом устроились во внутреннем дворе и, разинув рты, подобно деревенским мальчиткам, глазели вокруг. В тот морозный день нам впервые довелось увидеть императорскую процессию и, захваченные великолепным зрелищем, мы забыли все свои страхи.
У парадного входа виллы стоял облаченный в сверкающую драгоценными камнями ризу епископ Георгий с серебряным посохом в руке. Справа и слева от него выстроился в почетном карауле гарнизон Макеллы; солдаты отдавали честь вельможам Римской империи, прибывавшим кто верхом, кто в крытых носилках. Каждого сопровождала свита из солдат, писцов, евнухов и рабов. Все царедворцы были облачены в военную форму разных родов войск: со времен Диоклетиана императорский двор сохраняет военизированный вид в знак того, что Римская империя со всех сторон окружена врагами.
Вскоре весь двор заполнился писцами и рабами, лошадьми и мулами, лишь на небольшую площадку около самого входа в виллу никого не допускали. Сойдя с коня, каждый вельможа приближался к дверям, и епископ Георгий приветствовал его, не забывая ни одного из его титулов. Большой знаток придворного церемониала, епископ знал на память, какую должность занимает каждый придворный и как его следует величать, ‑ завидный дар, поскольку в наше время существуют сотни титулов и почетных званий, различия между которыми едва уловимы. Самую высокую ступень занимают "сиятельные" ‑ это звание сохраняют пожизненно два консула, избираемые ежегодно, а кроме того, оно присваивается преторианским префектам и большинству сенаторов. За ними следуют вельможи, которых именуют "почтеннейшими" и, наконец, главы ведомств ‑ "выдающиеся". Разобраться в этом не так‑то просто, ибо такое важное государственное лицо, как квестор (советник императора по вопросам юстиции), именуется "выдающимся", а губернатор какой‑нибудь захудалой провинции может быть "сиятельным". Еще большую путаницу вносит титул комита. В старину его носили все чиновники и высшие офицеры, которые входили в свиту императора. Константин, не меньше персидских царей любивший всяческие табели о рангах, стал этим титулом награждать за заслуги перед государством, и вышло, что одни комиты ‑ "сиятельные", а другие ‑ всего лишь "почтеннейшие". Диву даешься, насколько вполне здравомыслящие люди бывают одержимы желанием получить один из этих глупых титулов. Мне самому случалось сидеть в компании зрелых мужей, которые часами спорили только о том, что кто‑то получил такой‑то титул и почему он его недостоин. Тем не менее, присваивая эти ничего не значащие звания или отказывая в них, мудрый император может серьезно влиять на тщеславных людей; Констанций владел этим искусством в совершенстве. К сожалению, я просто не в состоянии удержать в памяти все титулы каждого из моих приближенных и, чтобы не ошибиться, зову их почти всех подряд на манер Платона "возлюбленный друг мой", что явно шокирует спесивых.
Первым прибыл комит государственного казначейства. Главная его обязанность ‑ следить, чтобы все провинции выплачивали свои подати точно в срок, к первому марта каждого года. Кроме того, в его ведение входит надзор за государственной соляной монополией и провинциальными банками, государственными мануфактурами, рудниками и, разумеется, чеканкой монеты. Как правило, он не может похвалиться популярностью, но умирает богачом. Вслед за ним к епископу приблизился комит ‑ хранитель личной императорской казны, ведающий личной собственностью императорской фамилии. Его сопровождали двадцать рабов, которые несли на плечах окованные железом сундуки из черного дерева, наполненные золотом и серебром, без которых императору не положено отправляться в путь. Поскольку хранитель личной казны головой отвечает за каждую монету, он постоянно чем‑то встревожен и обеспокоен и все время пересчитывает свои сундуки. Затем появился комит Востока ‑ правитель Сирии и Месопотамии. Затем гофмаршал ‑ очень важная персона в государстве. Он начальник над всеми государственными дорогами и почтой, тайной полицией и охраной дворца; еще он устраивает императорские аудиенции. Ему епископ Георгий отвесил особо низкий поклон.
Шесть лет мы с Галлом прожили, не видя никого, кроме нашей охраны и епископа Георгия, и вдруг перед нами предстала вся мощь империи! Нас ослепили блестящие доспехи и роскошное шитье плащей, оглушил гомон тысяч чиновников и писцов, которые суетились во дворе, требуя свои вещи и попутно переругиваясь между собой, настаивая на особых привилегиях. Именно эти шумные писцы, чьи пальцы были выпачканы чернилами, а в глазах светились гордость и ум, были настоящими правителями Рима, и они это отлично понимали.
Последним прибыл тот, кто ими всеми командовал, ‑ хранитель священной опочивальни евнух Евсевий. Он был так тучен, что два раба с трудом вынули его из украшенных позолотой и слоновой костью носилок. Был он высок ростом и очень бледен, под туникой из муарового шелка в такт шагам колыхались складки жира. Из всех придворных лишь он один был одет в гражданское платье и, по правде сказать, походил в нем на пожилую модницу: губы искусно накрашены, длинные локоны уложены в прическу и лоснятся от жира. Его расшитый золотом плащ ослепительно сверкал на солнце.
Евсевий зорко огляделся вокруг, и я вдруг понял: он ищет Галла и меня. Нас наполовину скрывала куча вьюков, и мы попытались за ней спрятаться, но не успели. Хотя Евсевий никогда нас не видел, он сразу же определил, кто мы, и грациозным движением пальца поманил нас к себе. Мы двинулись к нему медленно, едва переступая ногами, ‑ так идут к хозяину рабы, ожидающие порки. Мы не знали, как его приветствовать, и я попытался отдать ему честь на военный манер, Галл последовал моему примеру. Евсевий слегка разжал губы, изображая улыбку; на пухлых щеках заиграли детские ямочки, а зубы оказались мелкие и гнилые. Затем он наклонил голову, отчего жирная шея собралась в складки, а один длинный сальный локон упал на лоб.
‑ Благороднейшие, ‑ вкрадчиво произнес он. Это было доброе предзнаменование, ведь "благороднейшими" именуют лишь членов императорской фамилии. Ни епископ Георгий, ни охрана никогда не обращались к нам так, но теперь, по‑видимому, нам возвращали этот титул.
Изучающе оглядев нас с ног до головы, Евсевий взял нас с Галлом за руки ‑ мне на всю жизнь запомнилось это мягкое, влажное прикосновение ‑ и продолжал:
‑ Я с таким нетерпением ожидал встречи с вами! Какие вы большие! Особенно благородный Галл. ‑ Он легким движением коснулся груди Галла. Подобная дерзость, позволь ее себе кто‑нибудь другой, привела бы брата в ярость, но в тот день он был чересчур напуган. Кроме того, подсознательно Галл понимал, что единственной защитой ему служит красота, а потому безропотно позволил евнуху ласково поглаживать себя до самого входа в виллу.
За всю мою жизнь мне не встретился ни один человек с такими обольстительными манерами и таким чарующим голосом, как у Евсевия. Кстати, мне хотелось бы высказать кое‑какие соображения насчет голоса евнухов. Актеры, играющие роли евнухов, как и те, кто их передразнивает, обычно говорят очень высоким, визгливым голосом. На самом деле такой голос у евнуха ‑ редкость, иначе их никто не смог бы терпеть около себя, а тем более при дворе, где изысканность манер особенно ценится. В действительности голос евнуха напоминает голосок очень ласкового ребенка, и это возбуждает родительские чувства как в мужчинах, так и в женщинах. Этой хитрой уловкой они лишают нас бдительности, и мы становимся к ним снисходительны, как к детям, забывая о зрелости и изощренности их ума, которым они возмещают свою телесную неполноценность. Итак, Евсевий стал плести паутину вокруг Галла. Меня он всерьез не принимал: я был еще слишком юн.
В тот же вечер Евсевий с Галлом поужинали наедине. На следующее утро Галл уже превратился в рьяного поклонника Евсевия.
‑ Он тоже за нас, ‑ сказал он мне, когда мы мылись в бане. ‑ Он откровенно рассказал, что все эти годы ему доносили о каждом моем шаге. Он знает все даже о ней. ‑ Тут он назвал имя антиохийки и хихикнул. ‑ Евсевий уверен, что при дворе меня ожидает большой успех, я ведь не только хорош собой, но и отличаюсь недюжинным умом и образованностью, ‑ это точные его слова. Он уверен, что сумеет уговорить императора отпустить меня на свободу. На это понадобится некоторое время, но у него есть кое‑какое влияние на его вечность ‑ так прямо и сказал. Интересный человек, только говорит иногда как‑то непонятно. Думает, видно, что ты и то, и это знаешь, а откуда все знать, если киснешь в этой дыре? А вообще‑то всем известно: как Евсевий скажет, так Констанций и сделает. Так что, если Евсевий на твоей стороне, дело в шляпе. А он от меня прямо ошалел.
‑ А что он говорит обо мне? ‑ поинтересовался я, но Галла трудно было отвлечь от главного предмета всех его помыслов ‑ собственной особы.
‑ О тебе? А какое ему до тебя дело? ‑ Галл столкнул меня в бассейн с холодной водой, но я стащил его следом. Он был скользкий, как рыба, но мне удалось довольно долго продержать его голову под водой. Он вынырнул, отплевываясь, весь посиневший; хотя ему был двадцать один год, а мне всего шестнадцать, я был не слабее. ‑ Он хочет постричь тебя в монахи, только и всего. Хотя будь на то моя воля, из тебя бы сделали евнуха. ‑ Он хотел лягнуть меня в пах, но поскользнулся на мокром мраморе и упал, громко ругаясь, а я расхохотался. Тут вошли рабы, чтобы помочь нам одеться. Поскольку Галл уже достиг совершеннолетий, гофмаршал распорядился, чтобы его облачили в форму офицера дворцовой гвардии, хотя он и не получил еще офицерского чина. Что касается меня, то, к сожалению, благороднейший Юлиан ‑ пока всего лишь ученик и должен одеться соответственно. В результате мой сводный брат совсем меня затмил, но я был этому только рад. Пусть Галл сияет, думал я, мне лучше оставаться в тени, но выжить.
Констанций прибыл в Макеллу в полдень и сразу же проследовал в предназначенные для него покои, оставив всех в полном неведении относительно дальнейшего распорядка дня. Никто не знал, примет ли он нас через минуту, через час или вообще не пожелает видеть, и мы с трепетом ожидали нашей участи в большом зале виллы. Его балки были увешаны гирляндами из ветвей вечнозеленых деревьев, и вместо обычного затхлого духа в зале пахло сосной и эвкалиптом. В конце зала на возвышении был установлен золотой трон. Справа от него, на полу, стояло украшенное слоновой костью кресло для преторианского префекта Востока, прибывшего вместе с императором. Справа и слева от трона стояли по старшинству придворные, а у его подножия ‑ епископ Георгий в парадном облачении; справа от него поставили Галла, а слева ‑ меня.
У входа высилась массивная фигура Евсевия, окруженного глашатаями; он еще более, чем накануне, походил на огромного павлина. Со стороны мы, наверное, были похожи на статуи: все застыли в полном безмолвии. Хотя в зале было прохладно, меня от страха прошибал пот. Скосив глаза, я посмотрел на Галла: от напряжения у него подергивались уголки губ.
Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем до нас донеслись звуки труб, а затем клики "Август!", возвещавшие о приближении императора, ‑ сначала где‑то далеко и неотчетливо, потом все ближе и явственнее: "Август! Август!" У меня задрожали колени, к горлу подкатила тошнота. Внезапно тяжелые двери с треском распахнулись, и перед нами предстал Флавий Юлий Констанций, Август Восточной Римской империи. С тихим стоном Евсевий припал к его стопам и, обнимая колени императора, нараспев зашептал слова церемониального приветствия ‑ мы их не слышали, так как все пали ниц перед повелителем вселенной, а он медленно и величаво прошествовал через весь зал к своему трону. Я не мог видеть моего царственного родственника, так как усердно изучал узор мозаики на полу, и лишь когда гофмаршал подал всем знак подняться, я наконец увидел, каков он, убийца моего отца.
Констанций поражал своей величавостью ‑ это обращало на себя внимание прежде всего: даже самые обычные его движения были, казалось, тщательно продуманы и отрепетированы. Подобно императору Августу, он носил сандалии на толстой подошве, дабы казаться выше. Его лицо было тщательно выбрито, большие глаза печальны. От своего отца Константина он унаследовал большой нос и тонкие губы, придававшие его лицу брюзгливое выражение. Торс у него был красив и мускулист, ноги непропорционально коротки. С ног до головы он был закутан в тяжелую пурпурную хламиду, ниспадавшую до самого пола; голову украшала серебряная диадема, усыпанная жемчугом.
Констанций неподвижно восседал на троне, когда гофмаршал подвел к нему епископа Георгия, который радушно поздравил его с прибытием в Макеллу. Император при этом ни разу не взглянул на нас с Галлом. Отвечая время от времени епископу согласно церемониалу, он говорил так тихо, что мы не могли разобрать ни слова.
Наконец настал наш час. Епископ Георгий подвел нас к гофмаршалу, а тот, в свою очередь, сопроводил на возвышение и представил императору. Меня охватил такой ужас, что я вновь пришел в себя только тогда, когда уже обнимал в соответствии с требованием этикета колени императора.
Откуда‑то издалека долетел голос императора. Тембр голоса у Констанция был несколько выше, чем я предполагал: "Мы рады видеть нашего благороднейшего брата Юлиана". Большая мозолистая рука опустилась, крепко ухватила меня под левый локоть и помогла подняться.
На мгновение смуглое, как у перса, лицо Констанция оказалось так близко, что я смог разглядеть на нем все поры. Бросилось в глаза, что в его мягких прямых каштановых волосах уже начала проглядывать седина. Ему было всего тридцать два года, но мне он показался стариком. Помню, я подумал: каково это ‑ быть римским императором? Знать, что твое изображение отчеканено на монетах, увековечено во множестве статуй и изображений и известно всему миру? А здесь ‑ так близко от меня, что я ощущал тепло его кожи, ‑ был оригинал этого известного всему миру лица, не из бронзы или мрамора, а из плоти и костей, как я и всякий другой. И я попытался представить: что же это такое ‑ быть средоточием вселенной?
Так впервые в жизни я познал, что такое честолюбие, и это было для меня откровением. Лишь в слиянии с Единым Богом я испытал нечто подобное… Впрочем, что это я так разоткровенничался? До сих пор я ни разу никому и словом не обмолвился о том, что при первой своей встрече с Констанцием думал только о том, как было бы приятно самому стать властелином мира! Впрочем, это безумие длилось недолго. Запинаясь, я пробормотал императору ритуальные заверения в своей преданности и занял предназначенное мне место у трона рядом с Галлом. Вот и все, что сохранилось в моей памяти от этого дня.
Констанций прожил в Макелле неделю, занимаясь государственными делами, а в свободное время ‑ охотой. В день приезда он долго о чем‑то беседовал с епископом Георгием, после чего, к вящей скорби епископа, император больше не обращал на него внимания. Хотя каждый день мы с Галлом ужинали за одним столом с Констанцием, он ни разу с нами не заговорил.
Я уже начал опасаться самого худшего, однако Галл, который ежедневно виделся с Евсевием, заверял меня, что у евнуха на нас самые лучшие виды. "Он уверен, что в этом году нам позволят прибыть ко двору ‑ во всяком случае, мне. Еще он говорит, в Священной консистории ходят слухи, что меня назначат цезарем Востока. ‑ Галл был вне себя от восторга. ‑ Тогда я буду жить в Антиохии, и у меня будет свой двор! Да, для этого стоило родиться на свет!"
К моему глубокому удивлению, Галл сумел произвести на всех благоприятное впечатление, хотя с епископом он всегда был строптив, а со мной и учителями ‑ настоящий деспот. Однако, попав в придворную среду, он совершенно преобразился. Он шутил, льстил, очаровывал. Благодаря природным способностям царедворца, он сумел подобрать ключ ко всем членам Священной консистории ‑ совета при императоре. Лишь Констанций оставался глух к его чарам. Наш венценосный брат ждал своего часа.
В Макелле младшие офицеры и мелкие чиновники обедали в главном зале дворца, а император и его приближенные ‑ в пиршественном зале, который был несколько меньше. За час до обеда царедворцы собирались в главном зале поболтать и посплетничать. Так мы впервые познакомились с придворными обычаями. Меня они смутили, Галл же чувствовал себя как рыба в воде.
Однажды, отправляясь в это блестящее общество, Галл позволил мне увязаться за собой. Дальновидный политик, он старался завязать дружбу не только с вельможами, но и с чиновниками и даже с мелкими писцами ‑ со всеми, кто, в сущности, и управляет государством. Я же совсем стушевался, и слова у меня застревали в горле.
В большом зале Галл сразу же устремился к группе офицеров, с которыми он в то утро ездил на охоту. Я помню, что смотрел на этих молодых людей с изумлением, ведь они сражались и проливали кровь в таких дальних странах, как Германия и Месопотамия. В отличие от гражданских чиновников и писцов, которые без умолку говорили, желая продемонстрировать, сколько им известно государственных тайн, офицеры вели себя сдержанно и немногословно.
Мне показалось, что Галлу особенно приглянулся один трибун ‑ ему было около тридцати, и звали его Виктор (сейчас он ‑ один из моих генералов). Виктор был ‑ и остается по сей день ‑ человеком внушительного вида, он отлично владеет греческим, хотя родился на берегах Черного моря; голубые глаза и кривые ноги выдают в нем сармата.
‑ Так это и есть благороднейший Юлиан? ‑ спросил он, обернувшись ко мне.
Галл небрежным тоном представил меня всей компании. Я покраснел и не смог вымолвить ни звука.
‑ Ты будешь служить с нами в гвардии? ‑ спросил Виктор.
‑ Нет. Он хочет стать священником, ‑ ответил за меня Галл. Прежде чем я успел что‑либо возразить, Виктор очень серьезным тоном произнес:
‑ Я не знаю более достойной жизни, чем жизнь, посвященная Господу. ‑ Меня поразило, как просто, без тени насмешки, сказал он это.
Похвала Виктора несколько озадачила Галла.
‑ Такая жизнь не для меня, ‑ выдавил он наконец.
‑ К сожалению, и не для меня. ‑ Виктор одобрительно мне улыбнулся. ‑ Помолись за нас, ‑ добавил он.
Галл перевел разговор на другую тему. Он болтал с Виктором об охоте, а я молча стоял рядом и чувствовал себя так, будто уже стал одним из галилейских монахов ‑ "анахоретов", как их называют. Название это, по‑моему, крайне неудачное, поскольку монахи никогда не живут в одиночестве.
‑ Как раз наоборот ‑ больше всего они любят собираться большими компаниями, чтобы вместе обжираться, пьянствовать и сплетничать. Большинство из них "удаляются от мира" лишь для того, чтобы всю жизнь без помех пировать.
‑ Неужели ты и в самом деле хочешь стать священником? ‑ спросил сзади меня негромкий голос.
Я обернулся и увидел, что за мной стоит молодой человек, который, видимо, слышал наш разговор. Покачав головой, я ответил отрицательно.
‑ Вот и хорошо, ‑ улыбнулся он. У него были умные серые глаза и сросшиеся брови, отчего казалось, будто он все время всматривается куда‑то в даль. Одет он был в штатское, и это было странно при дворе, где все его ровесники носили военную форму.
‑ Кто ты? ‑ спросил я его.
‑ Оривасий из Пергама, придворный врач божественного Августа, в чьих услугах он не нуждается. В жизни не встречал людей здоровее твоего двоюродного братца.
‑ Рад слышать! ‑ ответил я, излучая искренность. И не мудрено ‑ от таких ответов зависит жизнь.
‑ Тут все дело в питании, ‑ продолжал Оривасий деловитым тоном. ‑ На примере императора видно, чего можно достичь, живя умеренно. Он никогда не переедает, почти не пьет вина ‑ так он будет жить вечно.
‑ Молю Бога, чтобы так оно и было, ‑ ответил я, хотя сердце у меня упало. Каково это ‑ прожить всю жизнь в тени бессмертного и вечно подозрительного Констанция?
‑ А почему твой брат сказал, что ты намереваешься стать священником?
‑ Потому что я люблю читать, а ему это кажется странным.
‑ А в его представлении все, что странно, обязательно связано с религией?
Я с трудом сдержал улыбку:
‑ Что‑то вроде этого. Но мне хотелось бы стать философом или ритором. По‑видимому, у меня нет способностей к военному делу, так, во всяком случае, считает Галл. Впрочем, все в воле божественного Августа.
Да, ‑ сказал Оривасий. Он глядел на меня с любопытством. Такие взгляды мне были хорошо знакомы, я ловил их на себе с детских лет. Они означали: "Интересно все‑таки, убьют этого мальчика или не убьют?" Чуть ли не с пеленок на меня смотрели, как на персонаж из классической трагедии. ‑ Тебе нравится Макелла? ‑ спросил он.
‑ А тебе на моем месте она бы понравилась? ‑ вырвалось у меня против воли, но от его взгляда меня прорвало. Мне надоело быть вещью, жертвой, немым страдальцем из кровавого мифа.
‑ Нет, ‑ спокойно ответил Оривасий, ‑ отнюдь.