Гор Видал
Император Юлиан
Gore Vidal
JULIAN
СОДЕРЖАНИЕ
ОТ АВТОРА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ‑ ЮНОСТЬ
‑I‑
‑II‑ ЗАПИСКИ ИМПЕРАТОРА ЮЛИАНА АВГУСТА
‑III‑
‑IV‑
‑V‑
‑VI‑
‑VII‑
‑VIII‑
‑IX‑
ЧАСТЬ ВТОРАЯ ‑ ЦЕЗАРЬ
‑X‑
‑XI‑
‑XII‑
‑XIII‑
‑XIV‑
‑XV‑
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ‑ АВГУСТ
‑XVI‑
‑XVII‑
‑XVIII‑
‑XIX‑
‑XX‑ ДНЕВНИК ЮЛИАНА АВГУСТА
‑XXI‑
‑XXII‑
‑XXIII‑
‑XXIV‑
Краткая библиография
Оглавление
Гор Видал
ИМПЕРАТОР ЮЛИАН
Перевод с английского Е. Цапина
©
ЛИМБУС ПРЕСС
Санкт‑Петербург 2001
Гор Видал Император Юлиан: Роман. ‑ СПб.: Лимбус Пресс, 2001. ‑ 616 с.
Исторический роман "Император Юлиан" знаменитого американского писателя Гора Видала (род. 1925) повествует о том, как чуть было не повернула вспять история человечества.
Во зло или во благо?
Друг Дж. Ф. Кеннеди, Видал пишет своего "идеального лидера", в первую очередь, с него.
ISBN 5‑8370‑0144‑1
© Е. Цыпин, перевод / Лимбус Пресс, 2001
© А. Веселое, оформление/ Лимбус Пресс, 2001
© Оригинал‑макет/ Лимбус Пресс, 2001
ОТ АВТОРА
Люсьену Прайсу
Издавая продолжение романа "Я, Клавдий", Роберт Грейвз раздраженно заметил в предисловии, что многие рецензенты, по‑видимому, считают, будто он состряпал свой роман из сплетен, дошедших до нас благодаря Светонию, причем это им казалось на редкость простым и легким делом. Поэтому роман "Божественный Клавдий" Грейвз снабдил пространной библиографией, в которую включил едва ли не все сохранившиеся античные тексты описываемой эпохи. Я, к сожалению, не могу похвалиться такой начитанностью, но чтобы не подумали, что моим единственным источником была история Аммиана Марцеллина (а то и Эдварда Гиббона), в конце книги я привожу краткую библиографию. О жизни императора Юлиана сохранилось исключительно много документальных свидетельств. До нас дошли три тома его собственных сочинений и писем; кроме того, о нем оставили яркие воспоминания Либаний и Григорий Назианзин, знавшие его лично. Хотя я писал не исторический трактат, а роман, я старался строго придерживаться фактов и лишь иногда допускал некоторые перестановки. Например, сомнительно, чтобы Приск находился в Галлии с Юлианом, но в интересах повествования мне показалось целесообразным его туда отправить. Для Европы Юлиан всегда оставался чем‑то вроде "запретного героя". Его романтическая попытка остановить распространение христианства и возродить эллинскую религию и культуру не перестает привлекать внимание историков и писателей, особенно в такие исключительные эпохи, как Возрождение и XIX век, когда о Юлиане написали пьесы два столь не схожих между собой автора, как Лоренцо Медичи и Генрик Ибсен. Но даже если отвлечься от удивительной жизни Юлиана, IV век сам по себе ‑ очень интересный предмет для исследований. За полвека, прошедших между воцарением Константина Великого, приходившегося Юлиану дядей, и смертью Юлиана в возрасте тридцати двух лет, христианство окончательно утвердилось. Хорошо это или плохо, но та эпоха во многом определила и нашу современность. Названия городов я предпочитал давать не древние, а современные (например, Милан вместо Медиолан), кроме случаев, когда древнее название более известно (например, Эфес вместо Сельджук). Датировку я применил современную ‑ до и после Рождества Христова. Поскольку придворные Юлиана были главным образом военными, даты в романе пишутся так, как это принято в американской армии, например: 3 октября 363 г. Большие трудности вызвало определение денежного курса, поскольку точная покупательная способность денег четвертого века не известна, но золотой солид, вероятно, равен приблизительно пяти долларам. Три повествователя в моем романе ‑ Юлиан, Либаний и Приск ‑ писали по‑гречески, а на латыни изъяснялись с большим трудом, о чем они сами неоднократно напоминают, но тем не менее в их речи, как и в нашей, иногда встречаются латинские термины. Тех, кто будет понапрасну искать знаменитые последние слова Юлиана: "Ты победил, Галилеянин!", предупреждаю заранее: Юлиан их никогда не говорил. Настоящим автором этого риторического перла является Феодорит, сочинивший его столетие спустя после гибели Юлиана. Приношу свою искреннюю благодарность Американской академии в Риме и Американской школе классических исследований в Афинах за предоставленную мне возможность пользоваться их библиотеками.
‑ Г. В.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЮНОСТЬ
‑I‑
Либаний ‑ Приску Антиохия, март 380 г.
Вчера утром у входа в аудиторию мне преградил путь ученик‑христианин и спросил голосом, исполненным злорадства:
‑ Ты слышал, учитель, что произошло с императором Феодосием?
Я откашлялся и хотел было выведать, к чему он клонит, но он опередил меня и выпалил:
‑ Император принял крещение!
Я принял равнодушный вид: в наше время любой может оказаться тайным осведомителем. Кроме того, эта весть не застала меня врасплох. Еще прошлой зимой, когда Феодосий заболел и епископы, как коршуны на добычу, слетелись и принялись за него молиться, я уже понимал ‑ если он выздоровеет, они поставят это себе в заслугу. Теперь и у нас на востоке появился император‑христианин под стать Грациану, императору‑христианину на западе. Это было неизбежно.
Я сделал попытку пройти, но юноша еще не завершил столь приятного его сердцу дела.
‑ А еще Феодосий издал эдикт. Его только что огласили перед зданием сената. Я слышал. А ты?
‑ Нет. Но мне всегда нравился слог императорских эдиктов, ‑ уклончиво ответил я.
‑ Едва ли этот эдикт будет тебе по нраву. Император объявил еретиками всех, кто не придерживается Никейского символа веры.
‑ Боюсь, я не силен в христианском богословии. Вряд ли эдикт касается тех, кто остался верен философии.
‑ Он касается всех подданных Восточной империи. ‑ Христианин выговорил эти слова медленно, не сводя с меня глаз. ‑ Император даже назначил особого чиновника ‑ инквизитора, которому даны полномочия выявить всех иноверцев. Время терпимости прошло.
Я онемел; перед глазами ослепительно сверкнуло солнце, всё смешалось, и мне показалось, что я теряю сознание или даже умираю. В чувство меня привели голоса двух подошедших учителей. По тону их приветствий я сразу понял, что им уже известно об императорском эдикте и теперь они сгорают от любопытства: как‑то я отреагирую на эту весть? Мой ответ не доставил им удовольствия.
‑ Безусловно, для меня это не новость, ‑ ответил я. ‑ Как раз на днях мне писала об этом императрица Постумия… ‑ сочинял я на ходу. Я, увы, вот уже несколько месяцев как не получал от императрицы вестей, но не преминул напомнить врагам, в какой милости я у Грациана и Постумии. Унизительно прибегать к подобной защите, но ничего не поделаешь ‑ время ныне опасное.
Так и не прочитав своей лекции, я тотчас удалился домой. Кстати, живу я теперь в Дафне, очаровательном предместье Антиохии, которое предпочел городу из‑за царящей там тишины, ‑ с возрастом я стал просыпаться от малейшего шума, а потом никак не могу уснуть. Ты легко себе представишь, как невыносима стала для меня жизнь в прежнем городском доме. Ты, наверно, помнишь этот дом: там меня посетил император Юлиан, когда… Ах да, я запамятовал: тебя там тогда не было, и как мы об этом сожалели! Вообще память стала играть со мной скверные шутки. Дабы ничего не забыть, приходится писать самому себе записки, которые потом зачастую теряются. Когда же наконец их удается отыскать, то ‑ о ужас! ‑ я порой не могу разобрать собственного почерка. Старость не щадит нас, друг мой. Подобно вековым деревьям, мы начинаем засыхать с верхушки.
В городе я бываю крайне редко, как правило, только для чтения лекций, ибо люди, даже близкие, удручают меня своею крикливостью и вечными ссорами, своим пристрастием к азартным играм и чувственным удовольствиям. Они безнадежно легкомысленны. Светильники превращают ночь в день, а мужчины почти поголовно сводят волосы на теле, так что их трудно отличить от женщин… Подумать только, и в честь этого города я написал хвалебную речь! И все же антиохийцы, по‑моему, заслуживают снисхождения: они ‑ не более чем жертвы всеразлагающего душного климата, близости к Азии и, разумеется, пагубного христианского учения, согласно которому окропление водой (а также небольшое пожертвование в пользу церкви) смоет все грехи и можно грешить снова и снова.
Сейчас, когда я сижу в своем кабинете, окруженный нашими опальными друзьями ‑ греческими книгами, что научили человека мыслить, позволь поделиться с тобою мыслями, посетившими меня прошлой ночью, которую я провел без сна, причиной чему не только эдикт: два кота сочли нужным усугубить мое отчаяние своими похотливыми воплями (только египтянам могло прийти в голову поклоняться этим мерзким животным!). Сегодня я изнурен, но тверд в своем решении. Мы должны нанести ответный удар, и неважно, что нас ждет, ‑ речь идет о судьбах цивилизации. В эту бессонную ночь я обдумывал различные варианты обращения, которое следует послать нашему новому императору. Копия его эдикта лежит сейчас передо мной. Написан он убогим, казенным греческим языком ‑ такой ныне в ходу у епископов, топорность слога которых может сравниться лишь с путаницей в их же мыслях. Словом, весьма схоже с протоколами знаменитого собора ‑ где он происходил? Кажется, в Халкедоне? Помнишь, как мы над ними когда‑то потешались! Сколь беззаботное время, безвозвратно ушедшее, если только мы не начнем немедленно действовать.
Приск, мне шестьдесят шесть лет, а ты, помнится, на двенадцать лет меня старше. Мы достигли той черты, когда смерть ‑ нечто естественное, и бояться ее нет смысла, в особенности нам, ибо в чем состоит суть философии, как не в примирении человека с неизбежностью смерти? Разве мы не истинные философы, свыкшиеся с мыслью о том, что нам нечего терять, кроме того, с чем так или иначе все равно придется вскоре расстаться? Со мною в последние годы случилось несколько апоплексических ударов, сопровождавшихся потерей сознания. Они отняли у меня много сил, а мой злополучный кашель этой, против обыкновения, необычайно дождливой зимой чуть было не свел меня в могилу, да и сейчас я в любую минуту могу от него задохнуться. Кроме того, мое зрение продолжает слабеть, не говоря уже о страшных мучениях, которые доставляет мне подагра. Из этого с неотразимой логикой вытекает: бояться нам нечего, объединим усилия и дадим отпор нечестивым христианам, пока они еще не разрушили окончательно столь милый нашему сердцу мир.
Вот мой замысел. По возвращении из Персии семнадцать лет назад ты поведал мне, что после смерти нашего возлюбленного друга и ученика императора Юлиана в твои руки попали его неоконченные записки. Я давно хотел обратиться к тебе с просьбой прислать их копию ‑ единственно для того, чтобы самолично ознакомиться с нею. В то время мы оба понимали: о публикации этих записок не может быть и речи ‑ при всей популярности Юлиана, которая, кстати, сохранилась и по сей день, несмотря на то, что все сделанное им для возрождения истинных богов и было уничтожено. При императорах Валентиниане и Валенте приходилось быть осмотрительными и осторожными, чтобы сохранить возможность преподавать в академиях. Но теперь, когда появился этот новый эдикт, я первый заявляю: прочь осторожность! Кроме двух дряхлых тел, нам нечего терять, приобретем же мы вечную славу: требуется лишь опубликовать записки Юлиана с приложением его биографии, которую может написать любой из нас или мы вместе. Правда, я знал его лучше всех, зато ты был с ним в Персии и присутствовал при его кончине. Таким образом, мы вдвоем, я ‑ его учитель и ты ‑ его придворный философ, можем восстановить его доброе имя и привести веские доказательства его правоты в борьбе с христианством. Мне уже доводилось писать о Юлиане, и достаточно смело. Прежде всего я имею в виду надгробную речь, которую сочинил вскоре после его смерти, сумев, если можно так выразиться, вызвать слезы даже на глазах жестокосердных христиан. Вскоре после этого я опубликовал свою переписку с Юлианом. Кстати, один экземпляр этой книги я послал тебе в подарок и, хотя ты так и не известил меня о его получении, искренне надеюсь, она показалась тебе достойной внимания. Если же моя книга почему‑либо до тебя не дошла, я охотно вышлю тебе еще один экземпляр. Все эти годы я бережно хранил письма Юлиана ко мне, а также копии моих ответов ему. Нельзя полагаться на то, что великие мира сего сохранят твои письма; а с их исчезновением тебя будут вспоминать разве что как неизвестного собеседника, о ходе мыслей которого можно лишь с великим трудом догадываться по сохранившейся части переписки (к тому же порой менее ценной!). Наконец, сейчас я готовлю речь, которую назову "Отмщение за императора Юлиана". Я намерен посвятить ее Феодосию.
Дай мне как можно быстрее знать, согласен ли ты с моим планом. Повторяю: нам нечего терять, мир же может многое приобрести. Между прочим, в Антиохии недавно появилось знамение времени ‑ латинская академия, и ученики устремились туда толпами. Кровь стынет в жилах! Молодые люди бросают греческую философию ради римского права, надеясь преуспеть на государственной службе. На моих лекциях по‑прежнему много учеников, но многие из моих собратьев буквально умирают голодной смертью. Недавно какой‑то ученик (христианин, разумеется) весьма тонко намекнул, что‑де и мне, Либанию, неплохо бы выучиться латыни! В мои‑то годы, посвятив всю жизнь греческому! Я ответил, что, поскольку я не юрист, мне нечего читать на этом уродливом языке, произведшем на свет лишь одну поэму ‑ да и то жалкое подражание нашему великому Гомеру.
Надеюсь, после стольких лет нашего обоюдного молчания это письмо застанет тебя и твою несравненную супругу Гиппию в добром здравии. Завидую вам ‑ вы живете в Афинах, городе, которому сама природа предназначила быть центром нашей вселенной. Стоит ли добавлять, что я, разумеется, возмещу все расходы по переписке рукописи Юлиана? К счастью, в Афинах переписчики берут дешевле, чем у нас, в Антиохии. Книги всегда обходятся дороже в тех городах, где их меньше всего читают!
Приписка: только что подтвердился давний слух ‑ умер наконец персидский царь Шапур. Ему было уже за восемьдесят, и большую часть жизни он провел на престоле. Знаменательное совпадение: царь, которому удалось сразить нашего возлюбленного Юлиана, умирает как раз в тот момент, когда мы намереваемся возродить память о нем. Как‑то мне говорили, будто Шапур читал мою "Жизнь Демосфена" и пришел от нее в восхищение. Какое это чудо ‑ книги! Они пересекают миры и переживают столетия, побеждая невежество и, наконец, само жестокое время. Даруем же Юлиану новую жизнь ‑ на этот раз вечную!
Приск ‑ Либанию Афины, март 380 г.
Действительно, эдикт Феодосия дошел и до нас, но в нашей академии склоняются к мысли, что, несмотря на его суровый тон, гонения на нас вряд ли начнутся. Школы процветают. Чада Христовы стекаются к нам со всех сторон, желая приобщиться к цивилизации, и, на мой взгляд, мало чем отличаются от своих сверстников ‑ эллинов. Впрочем, молодые люди вообще кажутся мне теперь все более похожими друг на друга: они задают одни и те же вопросы и тут же сами дают на них одинаковые ответы. Я отчаялся кого‑нибудь чему‑нибудь научить, а меньше всего ‑ самого себя. С двадцати семи лет меня не посетила ни одна новая мысль, вот почему я не публикую своих лекций, тем более, что многие так поступают исключительно по тщеславию или чтобы привлечь новых учеников. В свои семьдесят пять лет (я старше тебя не на двенадцать лет, а на девять) я превратился в пустой кувшин. Стукни по мне ‑ и раздастся препротивный гулкий звук. Моя голова подобна гробнице, такой же пустой, как та, из которой якобы сбежал воскресший Иисус. Теперь меня больше всего занимают Кратет и ранние киники, в меньшей степени ‑ Платон и прочие. Я вовсе не уверен, что в центре вселенной находится божественное Единое и не доверяю магам, в отличие от Юлиана, который был излишне легковерен. Мне часто казалось, что Максим злоупотребляет его добродушием. Вот кого я на дух не переносил, так это Максима: сколько времени отнял он у Юлиана своим вызыванием духов и прочей несусветной галиматьей! Как‑то я пытался открыть императору на него глаза, но Юлиан только рассмеялся и сказал: "Кто знает, в какую дверь способна войти мудрость?"
Что же касается твоего замысла ‑ опубликовать его записки, то я вовсе не уверен, что биография Юлиана, даже написанная в благожелательном тоне, произведет в наше время хоть малейшее воздействие на умы. Феодосий чужд литературе, это грубый солдафон, к тому же епископы крутят им как хотят. Он мог бы, разумеется, разрешить опубликовать биографию своего предшественника, тем более, что Юлиан до сих пор вызывает у людей восхищение ‑ правда, вовсе не как философ. Юлианом восторгаются, так как он был молод и красив, да к тому же он ‑ самый удачливый полководец нашего века; людям же свойственно преклоняться перед полководцами, которые одерживают победы, ‑ поэтому, кстати, в наше время и нет героев. Только если Феодосий и даст разрешение на публикацию, в биографии Юлиана наверняка не останется и намека на религиозные вопросы. Уж об этом епископы позаботятся, ведь ничто на свете не может сравниться в ярости с христианским епископом, учуявшим "ересь", как именуют они всякое мнение, отличное от их собственного. При этом с особой уверенностью они судят о предмете, в котором разбираются так же плохо, как и все люди, ‑ я имею в виду смерть. И все же я не хочу лезть с ними в драку: я‑то один, а их вон сколько! Хотя я, как ты столь утешительно намекаешь, стар и жизнь моя подходит к концу, здоровье мое, на удивление, крепко. Говорят, на вид мне больше сорока не дашь, и я способен к совокуплению с женщиной почти в любое время суток ‑ к великому негодованию Гиппии, которая за последние годы сильно сдала, и немалому удовольствию молодых женщин в некоем квартале Афин, который тебе, без сомнения, знаком… по романам милетской школы!
Надеюсь, тебе все ясно? У меня нет ни малейшего желания быть сожженным заживо, побитым камнями или приколоченным к дверям какой‑нибудь христианской церкви ‑ "склепа", как величал их Юлиан. Можешь лезть на рожон, если тебе так неймется, я буду мысленно тебе рукоплескать, но сам не напишу о Юлиане ни строчки при всей моей любви к нему и тревоге, которую внушает ход событий в мире с тех пор, как этот проходимец Константин запродал нас епископам.
Свои записки Юлиан писал в последние четыре месяца своей жизни, начиная с марта 363 года. Почти каждую ночь персидского похода после выступления из Иерополя он диктовал воспоминания о своей юности. Записки эти вышли несколько сумбурными, так как он был человеком живым и порывистым, что и отразилось на его стиле. Как‑то Юлиан сказал мне, что хотел бы написать свою автобиографию, взяв за образец "Наедине с собой" Марка Аврелия, но ему не хватило собранности этого писателя. Кроме того, на Юлиана оказал влияние Ксенофонтов "Анабасис", так как шли мы тем же путем, что и Ксенофонт восемь столетий назад. Юлиан всегда живо интересовался историей и любил осматривать достопримечательности, поэтому в его записках прошлое перемешалось с настоящим. Тем не менее эта книга вышла занимательной, а если она несовершенна, то лишь из‑за того, что трудно быть сразу императором, философом и полководцем. В записках Юлиана ты также найдешь резкие суждения обо всех нас. Надеюсь, ты простишь ему это, как простил я: он предчувствовал, что у него очень мало времени, и старался высказать все, что накипело на душе. Что же касается его таинственной смерти, то у меня есть насчет этого некоторые догадки, но ими я поделюсь с тобой позже.
Я так и не мог решить, что мне делать с рукописью Юлиана. Когда он умер, я забрал себе все его личные бумаги, опасаясь, что его преемники‑христиане их уничтожат. У меня, разумеется, не было на эти документы никаких прав, но я не жалею о своей краже. О записках Юлиана я не рассказывал никому до своего благополучного возвращения в Антиохию; здесь я, должно быть, проболтался о них в нашем разговоре после того, как ты прочел нам свою знаменитую надгробную речь, ‑ вот как потрясло меня твое красноречие.
Сейчас по моему заказу с рукописи снимают хорошую копию. Не знаю, с чего это ты взял, будто переписка книг обходится здесь дешевле, чем в Антиохии! Совсем наоборот, она обойдется примерно в восемьдесят золотых солидов, которые прошу прислать со следующей почтой. По получении этой суммы я отправлю тебе книгу и делай с ней все, что заблагорассудится. У меня к тебе единственная просьба ‑ о том, что я имею к этому какое‑нибудь отношение, ни звука. У меня нет ни малейшего желания стать мучеником ни сейчас, ни когда‑либо в будущем.
По‑моему, я писал тебе о твоем сборнике писем. Я действительно его получил и очень тебе благодарен. Все мы в неоплатном долгу перед тобой за то, что ты сохранил эти письма, особенно свои письма к Юлиану: сколько в них заключено мудрости! Вряд ли найдется на свете еще один философ, который бы проявил такую заботу о потомках и сохранил для них копии всех своих писем до единого, понимая: даже наименее значительные из его творений имеют такую же непреходящую ценность, как и его же великие труды. Мы с Гиппией желаем тебе доброго здоровья.
Либаний ‑ Приску Антиохия, апрель 380 г.
Ты и представить себе не можешь, какое наслаждение я испытал, получив сегодня вечером твое письмо. Я так торопился вновь, если можно так выразиться, услышать твой голос, что, снимая печати, порвал и сам драгоценный свиток. Но не беспокойся: твое письмо будет бережно подклеено и сохранено, ибо в любом детище твоего гения явственно запечатлен эллинский дух, который необходимо сохранить для будущих поколений.
Начну с того, что доставило мне наибольшую радость. Речь пойдет о твоей неослабевающей потенции. Нас, кого постигла иная участь, не может не радовать то, что существуют немногие избранные, коих всеобщая закономерность печального увядания обошла стороной. Поистине боги благоволят к тебе, а ты, по всему видно, с наслаждением пользуешься их дарами и в свои восемьдесят не собираешься вздыхать, подобно Софоклу: "Наконец‑то я освободился от жестокого и безумного властелина!" Судя по всему, ты отлично ладишь со своим "властелином", и эта гармония тем более приятна, что Гиппия на все закрывает глаза. Немного найдется в истории примеров, чтобы жены философов предоставляли своим супругам возможность свободно общаться с блестяще образованными афинскими дамами, на пирах у которых я так любил бывать в годы моего учения. Теперь, правда, вся моя жизнь посвящена философии и государственным делам, чары же Афродиты ‑ молодым… молодым, а также тебе, Приск, перед которым бессильно само безжалостное время. Счастливец! Сколь счастливы девы, любимые тобою!
Со времени моего предыдущего письма я не сидел сложа руки, а обратился в канцелярию преторианского префекта в Константинополе и попросил аудиенции у императора. Феодосий почти не встречался с людьми нашего круга, поскольку родился он в Испании, стране, которой просвещение еще не коснулось. Он из семьи военной и, насколько мне известно, никогда не изучал философию. Если не считать политики, его больше всего интересует овцеводство. Однако ему всего лишь тридцать три года, и, по самым достоверным сведениям, он человек мягкого нрава. Впрочем, на это не следует особо полагаться. Сколько уже раз мы приходили в ужас от того, что правители, ранее слывшие добрыми, на наших глазах превращались в чудовищ, стоило им только взойти на престол мира? Взять, к примеру, покойного Валента или сводного брата Юлиана ‑ цезаря Галла, юношу редкой красоты, который залил кровью весь Восток. Следует, как всегда, быть настороже.
Главный вопрос, стоящий перед нами, таков: насколько усердно будет Феодосий проводить в жизнь свой эдикт? У императоров, которые слушаются епископов, вошло в обычай хулить ту самую цивилизацию, которая их породила. Это непоследовательно, однако логичность никогда не относилась к достоинствам христианской веры. Тайный сговор между нашими правителями и епископами ‑ по сути, не что иное, как величайший абсурд. Императоры гордятся тем, что царствуют в Римской империи и получают власть из рук римского сената; правда, на самом деле мы уже сто лет как не подчиняемся Риму, но форма государственного устройства остается прежней, а значит, ни один государь, именующий себя Августом, просто не может быть христианином ‑ по крайней мере до тех пор, пока в здании римского сената стоит нехристианский символ ‑ Алтарь победы. Однако для христиан подобные противоречия так же несущественны, как облачка на ясном небе, и я даже перестал указывать на них в лекциях: ведь большинство моих учеников ‑ христиане, и я, видимо, должен быть им еще благодарен за то, что именно меня они избрали в качестве преподавателя той самой философии, которую их вера ниспровергает. Как это комично, Приск! И в то же время как трагично!
Ну, а пока нам ничего не остается, как ждать дальнейшего развития событий. День ото дня императору становится лучше, и полагают, в мае он выступит в поход против готов, которые по‑прежнему грозят захватить македонские топи. Если он решит отправиться на север, то вернется не ранее чем в конце лета или даже осенью, а это означает, что я смогу с ним встретиться лишь в Фессалониках или, еще того хуже, на поле брани. В таком случае я не сомневаюсь, что это путешествие станет последним в моей жизни, ибо мое здоровье, не в пример твоему, все ухудшается. Приступы кашля так меня изнуряют, что я жажду смерти. Кроме того, на руках у меня появилась какая‑то непонятная сыпь ‑ видимо, оттого, что на днях я поел несвежей камбалы (сколь схоже с Диогеном и его роковым сырым осьминогом!), а возможно, это просто от дурной крови. Если бы только в Антиохию приехал Оривасий! Он единственный врач, которому я доверяю. Того же мнения был и Юлиан ‑ он говаривал: "Сам бог Асклепий открыл Оривасию тайны, известные лишь небожителям".
За прошедшие годы я сделал много набросков к биографии Юлиана. Сейчас они лежат на моем столе. Осталось только упорядочить этот материал ‑ и, разумеется, получить записки Юлиана. Пожалуйста, пришли их мне, как только копия будет готова. Этим летом я буду работать над ними, так как лекций я больше не читаю. Я счел целесообразным затаиться и подождать, куда подует ветер.
Нет нужды сообщать, что Антиохия не обратила ни малейшего внимания на императорский эдикт. На моей памяти этот город всегда подчинялся верховной власти не иначе, как под угрозой меча. Я много раз предупреждал городской сенат, что императоры не любят неповиновения, но антиохийцы считают себя превыше закона и кары. Умные всегда более безрассудны, нежели глупцы. Я дрожу за судьбу Антиохии, хотя ныне ее непочтение к указам цезарей мне на руку.
Пока что ничего страшного не произошло. Мои друзья‑христиане, как обычно, приходят меня навещать (будто в насмешку, очень многие из моих бывших учеников уже прошли в епископы). Мои коллеги, которые продолжают читать лекции, говорят мне, что их занятия идут обычным чередом. Следующий ход за Феодосием, или, точнее, за епископами. К счастью, они так заняты междоусобной грызней, что им не до нас, и мы пока держимся. Однако, читая между строчек эдикта Феодосия, я подозреваю, что грядет кровавая баня. С особой яростью он обрушивается на сторонников покойного пресвитера Ария на том основании, что галилеянам, мол, следует ныне создать не более не менее как всеобщую католическую церковь с единым вероучением! Мы же в противовес этому должны написать правдивую биографию Юлиана. Итак, сплетем же вместе из Аполлонова лавра последний венок на чело философии и этим смелым шагом попытаемся противостоять той зиме, что в нашем мире грозит прийти на смену бурной поздней осени. Я хочу, чтобы потомки узнали, какие надежды возлагали мы на жизнь и как близок был Юлиан к тому, чтобы излечить галилейскую болезнь. Если мы добросовестно выполним наш труд, он уподобится семени, брошенному в землю осенью, чтобы дождаться возвращения солнца и расцвести.