ОДИН ДЕНЬ ЛЬВА ВЛАДИМИРОВИЧА

Лев Лосев. Стихотворения

(Воспроизведено по журналу"Знамя" No11,ноябрь1989 г ) Советскому читателю русский поэт Лев Лосев малоизвестен. На Западе вышли его сборники "Чудесный десант" и "Тайный советник". В настоящее время живет в США. (От редакции журнала) "Понимаю -- ярмо, голодуха, тыщу лет демократии нет, но худого российского духа не терплю",--говорил мне поэт, "Эти дождички, эти березы, эти охи по части могил",-- и поэт с выраженьем угрозы свои тонкие губы кривил. И еще он сказал, распаляясь: "Не люблю этих пьяных ночей, покаянную искренность пьяниц, достоевский надрыв стукачей, эту водочку, эти грибочки, этих девочек, эти грешки и под утро заместо примочки водянистые Блока стишки; наших бардов картонные копья и актерскую их хрипоту, наших ямбов пустых плоскостопье и хореев худых хромоту; оскорбительны наши святыни, все рассчитаны на дурака, и живительной чистой латыни мимо нас протекала река. Вот уж правда--страна негодяев: и клозета приличного нет",-- сумасшедший, почти как Чаадаев, так внезапно закончил поэт. Но гибчайшею русскою речью что-то главное он огибал и глядел словно прямо в заречье, где архангел с трубой погибал. * * * ... в "Костре" работал. В этом тусклом месте, вдали от гонки и передовиц, я встретил сто, а может быть, и двести прозрачных юношей, невзрачнейших девиц. Простуженно протискиваясь в дверь, они, не без нахального кокетства, мне говорили: "Вот вам пара текстов". Я в их глазах редактор был и зверь. Прикрытые немыслимым рваньем, они о тексте, как учил их Лотман, судили как о чем-то очень плотном, как о бетоне с арматурой в нем. Все это были рыбки на меху бессмыслицы, помноженной на вялость, но мне порою эту чепуху и вправду напечатать удавалось. Стоял мороз. В Таврическом саду закат был желт, и снег под ним был розов. О чем они болтали на ходу, подслушивал недремлющий Морозов, тот самый, Павлик, сотворивший зло. С фанерного портрета пионера от холода оттрескалась фанера, но было им тепло. И время шло. И подходило первое число. И секретарь выписывал червонец. И время шло, ни с кем не церемонясь, и всех оно по кочкам разнесло. Те в лагерном бараке чифирят, те в Бронксе с тараканами воюют, те в психбольнице кычат и кукуют, и с обшлага сгоняют чертенят. * * * Покуда Мельпомена и Евтерпа настраивали дудочки свои, и дирижер выныривал, как нерпа, из светлой оркестровой полыньи, и дрейфовал на сцене, как на льдине, пингвином принаряженный солист, и бегала старушка-капельдинер с листовками, как старый нигилист, улавливая ухом труляля, я в то же время погружался взглядом в мерцающую груду хрусталя, нависшую застывшим водопадом: там умирал последний огонек, и я его спасти уже не мог. На сцене барин корчил мужика, тряслась кулиса, лампочка мигала, и музыка, как будто мы--зека, командовала нами, помыкала, на сцене дама руки изломала, она в ушах производила звон, она производила в душах шмон и острые предметы изымала. Послы, министры, генералитет застыли в ложах. Смолкли разговоры. Буфетчица читала "Алитет уходит в горы". Снег. Уходит в горы. Салфетка. Глетчер. Мраморный буфет. Хрусталь--фужеры. Снежные заторы. И льдинами украшенных конфет с медведями пред ней лежали горы. Как я любил холодные просторы пустых фойе в начале января, когда ревет сопрано: "Я твоя!", и солнце гладит бархатные шторы. Там, за окном, в Михайловском саду лишь снегири в суворовских мундирах, два льва при них гуляют в командирах с нашлепкой снега--здесь и на заду, А дальше--заторошена Нева, Карелия и Баренцева лужа, откуда к нам приходит эта стужа, что нашего основа естества. Все, как задумал медный наш творец,-- у нас чем холоднее, тем интимней, когда растаял Ледяной дворец, мы навсегда другой воздвигли--Зимний. И все же, откровенно говоря, от оперного мерного прибоя мне кажется порою с перепоя-- нужны России теплые моря! * * *

ТРИНАДЦАТЬ

Стоит позволить ресницам закрыться, и поползут из-под сна-кожуха кривые карлицы нашей кириллицы, жуковатые буквы ж, х. Воздуху! -- как объяснить им попроще, нечисть счищая с плеча и хлеща веткой себя,--и вот ты уже в роще, в жуткой чащобе ц, ч, ш, щ. Встретишь в берлоге единоверца, не разберешь--человек или зверь. "Е-е-ю-я",-- изъясняется сердце, а вырывается: "ъ, ы, ь". Видно, монахи не так разрезали азбуку: за буквами тянется тень. И отражается в озере-езере, осенью-есенью, олень-елень. * * * Земную жизнь пройдя до середины, я был доставлен в длинный коридор. В нелепом платье бледные мужчины вели какой-то смутный разговор. Стучали кости. Испускались газы, и в воздухе подвешенный топор угрюмо обрубал слова и фразы: все ху да ху, да е мае, да бля-- печальны были грешников рассказы. Один заметил, что за три рубля сегодня ночью он кому-то вдует, но некто, грудь мохнатую скобля, ему сказал, что не рекомендует, а третий, с искривленной головой, воскликнул, чтоб окно закрыли--дует. В ответ ему раздался гнусный вой, развратный, негодующий, унылый, но в грязных робах тут вошел конвой, и я был унесен нечистой силой. Наморща лобик, я лежал в углу. Несло мочой, карболкой и могилой. В меня втыкали толстую иглу меня поили горечью полынной. К холодному железному столу потом меня доской прижали длинной, и было мне дышать запрещено во мраке этой комнаты пустынной. И хриплый голос произнес: "Кино>?. В ответ визгливый: "Любоваться нечем". А тот: "Возьми и сердце заодно". А та: "Сейчас, сперва закончу печень". И мой фосфоресцировал скелет, обломан, обезличен, обесцвечен, корявый остов тридцати трех лет. * * *

РАЗГОВОР

"Нас гонят от этапа до этапа, А Польше в руки все само идет-- Валенса, Милош, Солидарность, Папа, у нас же Солженицын, да и тот Угрюм-Бурчсев и довольно средний прозаик". "Нонсенс, просто он последний романтик". "Да, но если вычесть "ром"", "Ну, ладно, что мы, все-таки, берем?" Из омута лубянок и бутырок приятели в коммерческий уют всплывают, в яркий мир больших бутылок. "А пробовал ты шведский "Абсолют", его я называю "соловьевка", шарахнешь--и софия тут как тут". "А, все же, затрапезная столовка, где под столом гуляет поллитровка.., нет, все-таки, как белая головка, так западные водки не берут". "Прекрасно! ностальгия по сивухе! А по чему еще--по стукачам? по старым шлюхам, разносящим слухи? по слушанью "Свободы" по ночам? по жакту? по райкому? по погрому? по стенгазете "За культурный быт"?" "А, может, нам и правда выпить рому -- уж этот точно свалит нас с копыт". * * *

НА РОЖДЕСТВО

Я лягу, взгляд расфокусирую, звезду в окошке раздвою и вдруг увижу местность сирую, сырую родину свою. Во власти оптика-любителя не только что раздвои и - сдвой, а сдвой Сатурна и Юпитера чреват Рождественской звездой. Вослед за этой, быстро вытекшей и высохшей, еще скорей всходили над Волховом и Вытегрой звезда волхвов, звезда царей.

.........................

Звезда взойдет над зданьем станции, и радио в окне сельпо программу по заявкам с танцами прервет растерянно и, по- медлив малость, как замолится о пастухах, волхвах, царях, о коммунистах с комсомольцами, о сброде пьяниц и нерях. Слепцы, пророки трепотливые, отцы, привыкшие к кресту, как эти строки терпеливые, бредут по белому листу. Где розовою промокашкою вполнеба запад возникал, туда за их походкой тяжкою Обводный тянется канал. Закатом наскоро промокнуты, слова идут к себе домой и открывают двери в комнаты, давно покинутые мной. * * *

С. К.

И, наконец, остановка "Кладбище". Нищий, надувшийся, словно клопище, в куртке-москвичке сидит у ворот. Денег даю ему - он не берет. Как же, твержу, мне поставлен в аллейке памятник в виде стола и скамейки, с кружкой, поллитрой, вкрутую яйцом, следом за дедом моим и отцом. Слушай, мы оба с тобой обнищали, оба вернуться сюда обещали, ты уж по списку проверь, я же ваш, ты уж, пожалуйста, ты уж уважь. Нет, говорит, тебе места в аллейке, нету оградки, бетонной бадейки, фото в овале, сирени куста, столбика нету и нету креста. Словно я Мистер какой-нибудь Твистер, не подпускает на пушечный выстрел, под козырек, издеваясь, берет, что ни даю -- ничего не берет. * * *

СТИХИ О РОМАНЕ

I

Знаем эти толстовские штучки: с бородою, окованной льдом, из недельной московской отлучки воротиться в нетопленый дом. "Затопите камин в кабинете. Вороному задайте пшена. Принесите мне рюмку вина. Разбудите меня на рассвете". Погляжу на морозный туман и засяду за длинный роман. Будет холодно в этом романе, будут главы кончаться "как вдруг">: будет кто-то сидеть на диване и посасывать длинный чубук, будут ели стоять угловаты, как стоят мужики на дворе, и, как мост, небольшое тире свяжет две недалекие даты в эпилоге (когда старики на кладбище придут у реки)- Достоевский еще молоденек, только в нем что-то есть, что-то есть. "Мало денег, -- кричит, -- мало денег. Выиграть тысяч бы пять или шесть. Мы заплатим долги, и в итоге будет водка, цыгане, икра. Ах, какая начнется игра! После старец нам бухнется в ноги и прочтет в наших робких сердцах слово СТРАХ, слово КРАХ, слово ПРАХ. Грусть-тоска. Пой, Агаша. Пей, Саша. Хорошо, что под сердцем сосет..." Только нас описанье пейзажа от такого запоя спасет. "Красный шар догорал за лесами, и крепчал, безусловно, мороз, но овес на окошке пророс..." Ничего, мы и сами с усами. Нас не схимник спасет, нелюдим, лучше в зеркало мы поглядим.

I I

Я неизменный Карл Иваныч. Я ваших чад целую на ночь. Их географии учу. Порой одышлив и неряшлив, я вас бужу, в ночи закашляв, молясь и дуя на свечу. Конечно, не большая птица, но я имею, чем гордиться: я не блудил, не лгал, не крал, не убивал--помилуй Боже,-- я не убийца, нет, но все же, ах, что же ты краснеешь, Карл? Был в нашем крае некто Шиллер, он талер у меня зажилил. Была дуэль. Тюрьма. Побег. Забыв о Шиллерепроклятом, verfluchtes Fatum -- стал солдатом -- сражений дым и гром побед. Там пели, там "ура" вопили, под липами там пиво пили, там клали в пряники имбирь. А здесь, как печень от цирроза, разбухли бревна от мороза, на окнах вечная Сибирь. Гуляет ветер по подклетям. На именины вашим детям я клею домик (ни кола ты не имеешь, старый комик, и сам не прочь бы в этот домик). Прошу, взгляните, Nicolas. Мы внутрь картона вставим свечку и осторожно чиркнем спичку, и окон нежная слюда засветится тепло и смутно, уютно станет и гемютно, и это важно, господа! О, я привью германский гений к стволам российских сих растений. Фольга сияет наобум. Как это славно и толково, кажись, и младший понял, Лева, хоть увалень и тугодум. * * *

ОДИН ДЕНЬ ЛЬВА ВЛАДИМИРОВИЧА

Перемещен из Северной и Новой Пальмиры и Голландии, живу здесь нелюдимо в Северной и Новой Америке и Англии. Жую из тостера изъятый хлеб изгнанья и ежеутренне взбираюсь по крутым ступеням белокаменного зданья, где пробавляюсь языком родным. Развешиваю уши. Каждый звук калечит мой язык или позорит. Когда состарюсь, я на старый юг уеду, если пенсия позволит. У моря над тарелкой макарон дней скоротать остаток по-латински, слезою увлажняя окоем, как Бродский, как, скорее, Баратынский. Когда последний покидал Марсель, как пар пыхтел и как пилась марсала, как провожала пылкая мамзель, как мысль плясала, как перо писало, как в стих вливался моря мерный шум, как в нем синела дальняя дорога, как не входило в восхищенный ум, как оставалось жить уже немного, Однако что зевать по сторонам. Передо мною сочинений горка. "Тургенев любит написать роман Отцы с Ребенками". Отлично, Джо, пятерка! Тургенев любит поглядеть в окно. Увидеть нив зеленое рядно. Рысистый бег лошадки тонконогой. Горячей пыли пленку над дорогой. Ездок устал, в кабак он завернет. Не евши, опрокинет там косушку... И я в окно -- а за окном Вермонт, соседний штат, закрытый на ремонт, на долгую весеннюю просушку. Среди покрытых влагою холмов каких не понапрятано домов, какую не увидишь там обитель: в одной укрылся нелюдимый дед, он в бороду толстовскую одет и в сталинский полувоенный китель. В другой живет поближе к небесам кто, словеса плетя витиевато, с глубоким пониманьем описал лирическую жизнь дегенерата. Задавши студиозусам урок, берем газету (глупая привычка). Ага, стишки. Конечно, "уголок", "колонка" или, сю-сю-сю, "страничка". По Сеньке шапка. Сенькин перепрыг из комсомольцев прямо в богомольцы свершен. Чем нынче потчуют нас в рыг- аловке? Угодно ль гонобольцы? Все постненькое, Божий рабы? Дурные рифмы. Краденые шутки. Накушались. Спасибо. Как бобы шевелятся холодные в желудке. Смеркается. Пора домой. Журнал московский, что ли, взять как веронал. Там олух размечтался о былом, когда ходили наши напролом и сокрушали нечисть помелом, а эмигранта отдаленный предок деревню одарял полуведром. Крути, как хочешь, русский палиндром барин и раб, читай хоть так, хоть эдак, не может раб существовать без бар. Сегодня стороной обходим бар.. Там хорошо. Там стелется, слоист, сигарный дым. Но там сидит славист. Опасно. До того опять допьюсь, что перед ним начну метать свой бисер и от коллеги я опять добьюсь, чтоб он опять в ответ мне пошлость ....: "Ирония не нужно казаку, you sure could use some domestication *, недаром в вашем русском языку такого слова нет--sophistication"**. Есть слово "истина". Есть слово "воля". Есть из трех букв--"уют". И "хамство" есть. Как хорошо в ночи без алкоголя слова, что невозможно перевесть, бредя, пространству бормотать пустому. На слове "падло" мы подходим к дому. Дверь за собой плотней прикрыть, дабы в дом не прокрались духи перекрестков. В разношенные шлепанцы стопы вставляй, поэт, пять скрюченных отростков. Еще проверь цепочку на двери. Приветом обменяйся с Пенелопой. Вздохни. В глубины логова прошлепай. И свет включи. И вздрогни. И замри ... А это что еще такое? А это--зеркало, такое стеклецо, чтоб увидать со щеткой за щекою судьбы перемещенное лицо. ----------- * "you sure could use some domestication",-- "уж вам бы пошло на пользумалость дрессировки" (англ.). ** sophistication -- очень приблизительно: "изысканность" (англ.).

ХБ-2

То ль на сердце нарыв, то ли старый роман, то ли старый мотив, ах, шарманка, шарман, то ль суставы болят, то ль я не молодой, Хас-Булат, Хас-Булат, Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя, бедна сакля моя, у тебя ни шиша, у меня ни шиша, сходство наших жилищ в наготе этих стен, но не так уж я нищ, чтобы духом блажен, и не так я богат, чтобы сходить за вином, распродажа лопат за углом в скобяном, от хлопот да забот засклерозились мы, и по сердцу скребет звук начала зимы. * * *

МОЯ КНИГА

Ни Риму, ни миру, ни вену, ни в полный внимания зал-- в Летейскую библиотеку, как злобно Набоков сказал. В студеную зимнюю пору ("однажды" -- за гранью строки) гляжу, поднимается в гору (спускается к брегу реки) усталая жизни телега, наполненный хворостью воз. Летейская библиотека, готовься к приему всерьез. Я долго надсаживал глотку и вот мне награда за труд: не бросят в Харонову лодку, на книжную полку воткнут.

 

 

1.

a)

ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ В ЯЛТЕ

Сухое левантинское лицо,
упрятанное оспинками в бачки,
когда он ищет сигарету в пачке,
на безымянном тусклое кольцо
внезапно преломляет двести ватт,
и мой хрусталик вспышки не выносит;
я жмурюсь — и тогда он произносит,
глотая дым при этом, “виноват”.

Январь в Крыму. На черноморский брег
зима приходит как бы для забавы:
не в состояньи удержаться снег
на лезвиях и остриях агавы.
Пустуют ресторации. Дымят
ихтиозавры грязные на рейде,
и прелых лавров слышен аромат.
“Налить вам этой мерзости?” “Налейте”.

Итак — улыбка, сумерки, графин.
Вдали буфетчик, стискивая руки,
дает круги, как молодой дельфин
вокруг хамсой заполненной фелюги.
Квадрат окна. В горшках — желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо...
Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.

б)

В Париже, пьяненьким осенним днем,
с моим прямоугольничком пластмассы
в его глазах я кандидат в Мидасы.
Пойдем, я угощу тебя вином.

Закат под цвет трико вдовы Клико,
и нищий спутник мой, уже в поддаче,
вдруг говорит: “Мне пишется легко,
а как тебе?” А мне совсем иначе,

так трудно... Но постой, приносят счет.
В чужом пассаже под стеклянным небом
что ни скажи, все кажется нелепым.
Пойдем, я угощу тебя еще.

2.

а)

Вечером, дорогая,
здесь тепло. Тишина
молчанием попугая
буквально завершена.
Луна в кусты чистотела
льет свое молоко:
неприкосновенность тела,
зашедшая далеко.

б)

Кот лежит на газете,
Взглядом зелен и хмур,
аккурат на портрете
Marianne Moore.

Нежива поэтесса,
чей портрет под котом.
У кота интереса
нет к тому, что потом.

3.

а)

ПОЛЯРНЫЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬ

Все собаки съедены. В дневнике
не осталось чистой страницы. И бисер слов
покрывает фото супруги, к ее щеке
мушку даты сомнительной приколов.
Дальше — снимок сестры. Он не щадит сестру:
речь идет о достигнутой широте!
И гангрена, чернея, взбирается по бедру,
как чулок девицы из варьете.

б)

ПАМЯТИ ПОЛЯРНИКА

О подлом бегстве ездовых собак,
о картах лгущих, о подошвах съеденных,
затерянная в нрзб сведеньях,
на нас глядит с последнего листа
овалом обведенная два раза
отчетливо-бессмысленная фраза:
“Альдебаран — слеза, а не звезда”.

Такое написать на широте
0°, где тризну правит полюс!
Где, обеззвученный, вмерз в льдину санный полоз.
Где звезды замерзают в бороде.