Канечна, я очень взрасёл

Из сборника Мнимая единица

***В этом кафе

В этом кафе, что на углу двух улиц,

лампы так низко висят над столами,

что собеседник, желая своё

в шёпот расплакать,

врезается лбом в абажур

и умолкает стыдливо.

 

Я заходил и за крайним,

что у окна, столом,

я повторял случайным

собеседникам или пространству,

в кляксу кофейную сжатому,

что, в общем, не так уж плохо

выйти в пейзаж за окном

и сосчитать шаги

до подъезда, ступени лестниц,

два оборота ключа,

щёлк выключателя в комнате

и беззвучие этой комнаты.

 

*** В первый раз я влюблен в пустоту

В первый раз я влюблён в пустоту.

Есть дистанционное образование, эпистолярное

Искусство, азбука Морзе, в которых

Адресат визуально незрим, - я же

Изобрёл влюблённость

В красивое и зримое «ничто»

Женского пола, а это

К психиатру и окулисту, либо –

К тому, кто отвечает за территорию

Между глазом и мозгом. Впервые

Я боюсь быть смешным.

/Как утверждают могильные плиты,

биография всегда в минусе,

а «минус» смешон и унизителен./

 

Хотя, поэт

Всегда недостаток – надгробие

Своих стихов. Недостаток

Любви, автономной реальности. Любви.

Или – «ботинки жмут». Тоска

Чёрт знает отчего.

 

 

***В разлуке с ней

В разлуке с ней

Я был чуть меньше месяца.

Бродил вдоль Черного моря.

Вдыхал соленый воздух.

Воздух скрипел на зубах.

Он замешал слезу – несотворенную, но все же

Добежавшую до рта.

Я озирался через левое плечо. Я знал,

К какому Ангелу обращаюсь.

Я озирался. Видел горизонт и соглашался с этим

Делением мира на два.

Я пасовал перед линией, определяющей нас

В различных полушариях. Я закрывал глаза.

Протестовал. Перебирался через

Черное море. Ступал на сушу. Смотрел удивленно

На незнакомый город, на нерусскую вязь

Теней, на старух армянок,

Торгующих помидорами и аджикой.

Я слушал незнакомый говор, надеясь из него

Создать ее – в перегретом городе.

Но все напрасно. Город

Не убеждал меня – о ней. Волна,

Прикасаясь к моей ноге, возвращала меня.

Я продолжал идти вдоль моря.

Я продолжал вдыхать соленый воздух.

А за спиной

Исчезал мною созданный город.

Вместе с городом

Исчезая, ты

Смотрела через правое плечо,

К более правильному Ангелу обращаясь.

Нашими Ангелами.

 

 

Мы отдалялись. Море,

Против этого протестуя,

Становилось всё шире и мельче.

Я возвращался домой под вечер. Вернее,

Я пытался вернуться домой,

Но проходил намного дальше.

В беспамятство или – в гору,

В жару и пыль, пренебрегая настоящим.

Я верю до сих пор, что было несложно,

Взбежав чуть выше, резко развернуться

(Через плечо любое) и,

Пока ещё море не опомнилось,

Перебежать через него.

 

***

Да в же

Да в «жэ»! Ты

/ вульгарная форма «je t,aime»/

появляешься чуть чаще,

чем Христос со вторым пришествием.

И, в отличие от Salvator, а и трёх волхвов

не с дарами – с требованием.

Вероятно,

я должен быть безумно рад

твоему появлению, но даже

ежеутреннее отражение в пьяном зеркале

меня осуждает. Не раздражает –

ставит в тупик

твоё равнодушие. Твоё поведение –

не бином Ньютона:

круче и непонятнее.

Мой склад образования и ума

/сторож давно сбежал/ не в состоянии

разложить на психо – или логические

источники твою фразу: «Ну чё, купишь...» -

без поцелуя, без «доброе утро» или

«что ты сегодня ел, мой мальчик?»

/М.Жванецкий/. Конечно,

я чуть моложе пирамиды Хеопса,

но даже у Сфинкса с Эдипом

диалог был бы проще. Видимо,

мой модем устарел. К тому же,

аист, который принёс тебя,

был пьяный невежда

/анатомически и психологически/:

ты больше мальчик, чем я – девочка.

«Мишка на севере» обманулся:

начинка ошиблась фантиком.

Ты, опять же,

раздражаешь мои глаза.

Они хотят видеть в тебе

девушку – со всеми втекающими туда

миллионами хвостатых подробностей,

но ты uporno не делаешь вид,

хоть я

сохранился великолепно – благодаря

мумификации спиртом.

Любое психотропное оружие

есть барбариска без обёртки,

но – не твоя

способность выносить без остатка всё,

что осталось от моих мозгов. Сутулится

не твоя спина – моя психика.

 

В отличие от субъекта в трёх соснах,

я заблудился в двух: или ударить, или

поцеловать то, куда хотел ударить

/надо выбрать

место понежнее/. Детский сад

мне надоел ещё в детском саду.

 

Не создавай головную боль

для полиции нравов. В твоём чердаке

«любовь» ещё не появлялась.

Она даже не знает туда дорогу.

Послать бы тебя FUCKтически,

да кажется – кардиологически –

что ты – предпоследнее,

что у меня случится с сердцем.

 

Я настойчиво и целеустремлённо

отрицаю теорию Дарвина – об общении

разных уровней интеллекта. Разница

наших менталитетов

должна не позволять нам даже

раскланяться при встрече.

 

 

Но я – в восторге

/нервном/,

когда вижу тебя,

словно сорок шестую серию PSYCHO.

 

Две самые страшные вещи

 

Две самые страшные вещи

в жизни любого мужчины

/ «Я – любой?!»

Гончаров, Обломов, Табаков/ ­­–

любовь и вино.

Но для кого-то:

I have no money, мешки под глазами,

морщины, климакс, одежда,

дети, обувь и т.д.

/антитрактор, по-моему,

ДТ-8, реальность мою

разбульдоривший/,

и во мне – Lёd

zeppelinовская лестница to Heaven

сломалась. Любовь

is frozen – цирроз

не печени – сердца.

«Love is...»

/запредельно опасная жвачка/

the Pick, после которого

булгаковский «Бег»,

опережая перегар, - вниз.

Love and wine

/точно WHY?

nочно «какого чёрта!»/

исхудолили

ол май лайф.

 

 

Египтянка

Египтянка,

к сожалению, этот мир – не плоскость,

на которой от точки до точки – прямая

и никакой психологии.

Этот мир – не плоскость,

в которой профиль и анфас, совмещённые,

позволяют достичь бессмертия,

хотя бы двумерного.

На плоскости всё проще.

 

В объёмном окружении

всегда найдётся кто-то третий,

который, придав объём, всё испортит.

 

но между тем, вообще–то,

искусство склонно к полноте.

Оно хочет объёма.

Текст хочет стать реальностью.

Любая каракуля детская

видит себя человеком.

Творение корректирует автора,

требует крови.

 

Египтянка,

время, как тот паразит,

что омрачает кишечник,

предпочитает живых.

Ему ни к чему песчаник.

 

Жаль, ты очень красивая

Жаль; ты очень красива,

но – несовершенно

/ в отличие от меня – зимнего / летняя.

ты очень красива. со всем остальным

Я бы справился:

с твоим инфантилизмом подростковым – с моим

несравнимым; с твоей вульгарностью

уличной – до моей

изрядно не дотягивающей;

с твоим невежеством – с моим

в равновесии; с твоим годом рождения,

который ставит весь окружающий меня мир и «шестерку»

в 1968

с ног на голову /минус один из восьми/;

с твоим равнодушием ко мне – чуть меньшим,

чем моё – к себе самому;

с моей усталостью – не с твоей

раздражающей юностью;

с моим алкоголизмом, изношенным

внешним видом – против

твоих немногих вёсен;

с моими воспалёнными глазами,

смотрящими в твои – карие;

с твоим ущербным лексиконом –

и с моим, стремящимся к Бродскому;

со своим кариозом раздолбанным ртом,

но не с твоей белоснежной улыбкой;

с твоим равнодушием к культуре – и со своей

попыткой плюнуть в вечность.

Я бы справился

с моей симпатией к тебе,

но не с твоей нелюбовью.

Я бы справился, если бы

не случайный щёлк в голове. Смешно:

восторг от стиха – мощнее

желания видеть тебя.

 

 

Канечна, я очень взрасёл

Канечна, я очень взрасёл

/с турецкого:

«Большой осёл» / – для тибя. Морщины,

словно бизоны, бизобразят литцо.

Конечно,

ты – меньше, чем я – тибя, любишь

пиво, но я опредеблядь

не люблю свой возраст

и слушаю не реп, а Rock-N-Roll.

 

Я очень баюсь

/моя детская боязнь «баюшек» /,

что приглашу тебя в акварель

отнюдь не пастельных тонов.

 

Я бы как мох – робко, шёпотом – словно олень,

рассказал бы тебе о Бротском,

о Набокове или Гоголе Н.В.

и – провести тебя за нос всем этим

и по ночному городу.

 

Но в меня вселяет неуверенность уверенность:

мы, точно специи на столе Мировоззрения,

очень разные –соль и сахар.

Ты – безводная Сахара

моей Сольнечной системы.

 

 

Но,

благодаря разности дат смертей Сталина и Ленина,

я, словно пища для удава,

заворожён тобою

 

 

Завтра утром

Завтра утром – впервые –

я бы хотел проснуться

или живым, или счастливым.

Равнодушие существующих мимо

мне надоело. Я – люблю!:

 

Эйзенхауэра –любителя грибов;

мне симпатичен Гитлер,

потому что родился в апреле;

я обольщён Пол Потом,

любившем большие числа;

Сталиным, Лениным, Марксом –

небесной троицей с плакатов;

есть что-то исконно русское

в Мамае и Тохтамыше;

Игнатий Лойола – зажигательный выдумщик;

мне интересен Берия – любитель

красивых пионервожатых и лагерей;

Малюта Скуратов,

создавший для поэтов

из пытки – попытку

хоть что-то сказать;

Гиммлер – любитель газовых каминов;

Джек Потрошитель – успешный хирург;

Нерон – создатель громадных шоу.

 

Я б полюбил героин,

как возможность слинять отсюда;

мне близок Синяя Борода – идеал

многих мужчин;

Дракула – создатель

оригинальных технологий

наращивания зубов; Гильот –

самый популярный психотерапевт;

я люблю Аугусто Пиночета –

ценителя гитарной музыки на стадионах;

Чингисхан –

первый Колумб из Монголии;

Робеспьер – гениальный менеджер.

 

Чем больше крови на руках,

тем дольше память.

 

P.S.

Сегодня вечером –

чтобы с чего-то начать –

я убью таракана.

 

***

Как бешеная ссука, осень

кусает лужами ноги – обувь

не по сезону.

 

Что ж, неприятно. И чувственно схоже

с раздражением от количества женщин –

встречных, красивых, но – безнадежно

проходящих мимо –

НЕ муссирующИ.Х.; муссирующих

о детях, неверных мужьях

/ «Дорогой...» /, недорогой

обуви, об имитации оргазма

/от «А» до «Я, das ist fantastisch!..» – в зависимости

от 1/36 степеней любви/,

о ценах на косметику – или

на верного женатого любовника;

но для меня

гораздо интереснее развязать

узел шнурка, жёлтого,

на собственном жёлтом ботинке

или

текст «Маленьких трагедий»

в суперобложке /жёлтой

как и берёзовый лист осенний,

прилипший к моему ботинку/, – Луна,

отражённая чёрной плоскостью лужи

– симпатия

моих ботинок и Луны

через лист и лужу. Через час

окружающее сводит рот зевотой: из кустов,

которые темнота ещё большая,

чем ночь вокруг, – звук

струящейся мочи или –

стихи сыктывкарских поэтов.

 

***

Я входил в эту комнату ежедневно,

я обращался к той, которой не было в комнате:

- Привет, Малыш...

Я вешал пальто на крючок – рядом с призраком

чужого пальто – её.

Я смотрел на зелёную стену,

удивительно схожую

с обратной стороной какого-то древнего зеркала,

но – развернуть к себе это зеркало,

чтобы увидеть лицо – постаревшее, собственное, –

мне не хотелось.

Я пил вино. Я засыпал

в кресле, в тишине – для одного

не представляющих интереса, но перед этим

я выключал в этой комнате свет,

и в наступившей темноте

я был рад, что пальто исчезало – растворялось

в наступившей темноте. Я был рад

тому, что вместе с пальто исчезали

возможности, необходимости и неизбежность

покинуть комнату, выйти на улицу,

где пастернаковский февраль.

 

 

Я входил в эту комнату ежедневно. В темноте

я смотрел в темноту с интересом – в надежде

разделить её на два, что – невозможно,

как оказалось.

 

 

Я слушал ход часов, развешанных по стенам

в количестве – оптимальном,

чтобы свести с ума

многоголосием, звучащим в диссонанс

моей единичности в этой комнате.

 

Я засыпал в этой комнате. В этом кресле,

скривив презрительно рот. Я засыпал

в кресле с несовершенной опорой. Надломленной.

я засыпал один. Совершенно один.

И просыпался один.

Совершенно.

Марина

 

М. Цветаевой

Марина, Марина, Марина...

Скажи мне, Марина,

которая из четырёх табуреток

мне обеспечит бессмертие?

Я не хочу жить вечно, Марина,

но я не хочу умирать.

 

Марина, Марина, Марина...

Скажи мне, Марина,

которая из трёх табуреток

мне обеспечит счастье

такое, чтобы смеяться,

чёрт знает отчего?

 

Марина, Марина, Марина...

Скажи мне, Марина,

которая из двух табуреток

лишит меня одиночества – непристойного

говорения о верёвке

в доме повешенного?

 

Марина, Марина, Марина...

Неужели, Марина,

только последняя табуретка

мне обеспечит любовь?

Марина,

мёртвых любить легко.

Мёртвых любить не надо.

Неужели, Марина,

любовь покупается смертью?

 

 

Между бутылкой вина

Между бутылкой вина и стихотворением,

между любовью и тем, что от неё остаться может,

между тоской и любовью

– твоё имя,

 

в котором, как ни переставляй слога, чертыхаясь,

попадаешь либо в Рай, либо –

в Ирландскую Республиканскую Армию.

Ничего не понятно,

как в ценообразовании на базаре.

Твоё имя

навсегда останется неотличимым

от идеала любовницы. В полутьме

какого-то случайного кафе,

где лампа над столом мертва – собеседница

вместе с именем прячутся в полутьме

после двух бокалов вина,

но всё-таки становятся тобой,

как чей-то силуэт –

В противоположной темноте зала.

 

Воспоминания о тебе

уже не бьют посуду о Стену. Скорее –

собирают Осколки.

 

***

Моя комната.

Уничижительно, спьяну: «Лежбище»,

но я не хочу обижать нас двумя

табуретами, кроватью и шкафом. Комнату,

растеряв любовь женщины, – комнату,

как существо,

с которым запредельно нежные отношения,

начинаешь ценить. Любить.

Это мой дом женского рода.

Замена счастья. Любви.

Моя крепость. Любовница. Собеседник.

Она прямоугольнее, чем верность.

Это – Я

в квадратах Малевича и Бродского.

 

Я тоскую о ней. Ревную, если сквозняк

распахнёт её для соседей. Зеркало

меня – она: окурки, бутылки, стихи,

разодранные, по полу.

Грязь паркетного пола. Я

нарекаю себя своей комнатой. Сорок лет,

как Моисей, но равнодушный к пиплам

/яоченьлюблю «Let my people go»/,

я потратил, чтобы найти себя

 

И то – приблизительно. Приближаясь

к комнате себя, я вижу

какого-то придурка,

листающего книгу. В комнате меня

дверь не нужна –

ни войти, ни выйти. Только глаза,

через которые, как через окно,

плюнуть. Я хочу

увязать очертания тучи

к любой строке из «Мёртвых Душ»

и восхититься собой. Н.В.

в знак одобрения кивает,

сбрасывая пиявок

с «Носа».

Моя комната: разговор

со Святославом –о хазарах,

с И.А. – о Пятачке, истёршемся до медного гроша,

с вином – о сущности изюма.

С собою – не о чем.

 

 

***

Не я постарел – этот Город,

второе Рождество – моё, здесь – встречая,

смотрит в залив, я смотрюсь в зеркало.

Мы с СПб

находим перемены в отражениях наших. Перемены

нам не нравятся. Как влюблённый

/влюблённый со стажем, любивший на расстоянии/,

я, наверное, поторопился, наверное, опоздал

с возвращением – мне не нравится

когда-то меня воспитавший город.

Который из нас

повзрослел – подурнел

необратимо? Через шестнадцать лет

/возраст влюблённостей, глупостей и ошибок/ – сейчас

город мне отвечает взаимностью.

 

Уже не влюблённые, мы

смотрим на отражения друг друга:

с мостов и набережных – на воду,

из переулков, тупиков, колодцев – вверх,

не понимая, что делать друг с другом.

Нам неуютно вдвоём. Неинтересно.

К счастью,

город – в отличие от меня – уехать не может;

не может

сменить Финский залив как прописку.

Мне же

хочется глупостей и, непременно, боли

/ реальной, душевной, метафизической /,

лишь бы моя любовь не завершилась

как-то, просто, банально.

прозаично. неинтересно. похоже.

скучно. больно. сейчас.

 

 

***

Я разложил на Столе

/ точно протест или крест / – алкоголь

и размышления о любви. Выпил водки.

 

 

В пространствах –

временных, не занятых глотками –

I thought about you. Естественно,

как о приложении к себе, но ничего

рука при помощи башки не выводила.

А тем временем

реальность женского рода / водка /

меня уложила в постель.

Аз есмь Азазель.

 

 

Четыре девицы под окном,

из которого уже не виден мир, плюс

эгоизм и эгоцентризм,

меня сожрали. Сто грамм

хлоп! – ап! – и

мёбиусный выверт моего настроения,

и я по-прежнему счастлив

и никому ничем не омрачить

оставшегося настоящего.

 

***

Я – почтителен

к своим стихотворным фразам. Я – расписываю,

словно Ван Гог, ЗАГС или Бетховен,

себя. Мой комп завис

на um точка ru. Кто

из представителей женского пола

посмотрит мне в душу

ниже пояса, ведь я

открыл планету «один»

через «Балтику номер шесть» в стекле?!

 

Мне хохочется верить,

что умирать не страшно.

Я так долго витал в облаках,

что не знаю, куда приземлиться,

но если ты не утонул в реальности, как «Титаник»,

ты – ГМО.

 

***

Прежде, чем девушку раздеть

/ хотя бы взглядом /,

её нужно хорошенько одеть.

Тебе подошло бы:

Бюстгальтер из полиэстера – с декором

из бисера / три тысячи, intimissimi /; туфли

Из замши и пластика

/ четыре тысячи пятьсот рублей,

«Mango» /; ожерелье из пластика

/три точка девятьсот

девяносто девять рублей, «Sela» /;

Жакет из вискозы и хлопка

/ такого же мягкого,

как кожа на твоем лице / - жакет

С декором из бисера

/ 6 тысяч триста эр., «Marella» /;

Блеск для губ

/ для твоих – очень нежный / -

Glossd, Enfer 600 Star Dust

/тысячатриста/; кожаная

Юбка – вместо твоих

Неинтересных джинсов

/ «Mango»,

Четыре тысячи триста рублей /;

Кольцо:

Серебро с позолотой с жемчугом

/ почти три тысячи рублей /; ожерелье

Из металла и пластика

/ 4.000 рублей, «Marella» /. –

 

 

Дешевле корвалол, чем твоё

- восхитительное –

Отсутствие Make Up,a.

Самая большая

Проблема в жизни мужчины –

Так одеть женщину,

Чтобы хотелось её раздеть. Особенно,

Если она не хочет.

 

***

Я всегда думаю о себе.

Год прошёл. Чуть больше. Естественно,

я буду рад, когда в петербуржский пейзаж

 

/ который наскучил и надоел

колодцами центра, а в комнате

так холодно, что хочется умереть заранее /

– в петербуржский пейзаж

будет встроен твой голос

/ сегодня на троллейбусных проводах –

менее параллельных, чем биографии наши –

на проводах,

даже в парке троллейбусном не сходящихся –

ветром – я думаю, Провидение

осталось довольным своим остроумием –

были подвешены неотрываемо

двадцать четыре дробь два

жёлтых шаров, у молодожёнов

украденных ветром – или

с фасада морга – или

из рук Комарова.

Мне скучно

трактовать эту 28 шутку.

Моей биографии./

Я буду надеяться,

что вместо двенадцати жёлтых шаров,

телефонный Ангел

электромагнитного пространства

преподнесёт мне твой голос,

точно лакей – острый перец с бокалом пива,

и я, как невесёлый гурман, единственный

ценитель твоего шоколадного голоса

– вгрызусь,

вгрызусь в твой голос

всеми зубами уха.

 

 

***

Я очень глуп, because Sunny

/ статья один три четыре УК РФ

от 2008 года издания /

умудрилась родиться намного позже,

чем мой universal. I am

аn idiot, потому что

сексуальные действия моей фантазии

с лицом – и не только – едва достигшим

17-летнего возраста,

совершённые лицом – и не только –

давно достигшим гётевского возраста,

грозит ограничением свободы

на срок до трёх лет – или

до четырёх лишения свободы,

но лучше – пожизненно.

With Sunny.

 

Естественно,

я буду апеллировать к президенту РФ

от 13.06. девяносто шестого года.

 

Чем дольше живу

No 1

Чем дольше я живу,

тем короче строка;

тем раньше – осенью –

опадают листья; тем незаметнее

проходит день; тем громче

деньги в пустом кармане

вопят о водке; тем мельче

всё, что меня окружает,

и в этом пространстве

я уже не могу поместиться.

Мне неуютно в нём. Видимо,

я стал настолько большим,

что – не вхож

в дверные проёмы этого мира.

 

No 2

 

Я взглянул на часы – два

после полуночи. Хорошо,

что некому кричать, что я пьян;

как хорошо, что некому

постирать носки, погладить по руке;

как хорошо, что никто

не упрекнёт меня: «Папа...».

В два часа

всё хорошо. Всё хорошо. Всё хорошо.

 

Я иду от вокзала, но

не на Васильевский остров,

скорее –

в подвал или к Моцарту

в общую могилу.

 

 

No 3

Я так давно не говорил «Люблю»,

что забыл, как выглядит это слово.

Но –

с короткими карими волосами

и с именем на букву любимее,

чем пригород, в котором живу.

No 4

Спьяну букв не хватает.

Какой маленький наш алфавит!

«Я люблю» чуть-чуть не дотягивает до семи.

До счастья. Какой-то мужик

Пьёт пиво и пишет стихи.

То ли стихи не о том,

то ли пиво просрочено.

 

***

Конечно же, ты права: этот мир гораздо весомее, чем мои

представления о нем, и – рационален,

и воплощен как иллюстрация к учебнику геометрии

(к чему-то изначально совершенному): две прямые,

наделенные нашими душами,

выйдя из общей точки нашей последней встречи,

уже не сойдутся, разве что –

за горизонтом, и то – при условии,

что вид из окна – конечен,

в отличие от наших бесконечных душ,

что вкупе составляет веру, но нам это не грозит.

Нас, как приверженцев совершенно различных муз

(два хаотически схожих

нагромождения молекул и эмоций),

только искусство гробовщика

примирить

сможет.

Все, что осталось от тебя, это – уверенность,

что устроенность – это счастье,

что блеск отчищенной кастрюли – привлекательней

никчемного блеска глаз и, резюмируя, быт

сожрет любовь любую.

К тебе эпитафии не придумать лучше.

И где-то рядом – под этим текстом

буду лежать и я, но это необъяснимое «рядом»

нас разделило уже при жизни. И разъяснит нам

соотношение наших частностей

кто-то третий. Наверное, время.

 

 

***

В отличие от сна, зима приходит постепенно.

Сначала засыпают тротуары, затем – газоны, кроны, крыши.

И, если бы не собственная лень,

я должен был бы отразить пришествие зимы

какой-нибудь изысканной до миллиметров

кривой, словно собственное старение:

приметное, но едва уловимое.

 

Я восхищен внезапным и – постепенным

воплощением календарных сроков – в снеге:

чего-то иллюзорного – в реальность. Кто-то

в попытке обеления, а в общем-то – обмана,

сумел сделать мир чуть лучше, но – ненадолго,

хотя собственные мысли

уже звучат в унисон – снегу,

хрустящему под каблуком. Тому,

кто выдумал зиму лишь для того,

чтобы дать отдохнуть нашим душам,

спасибо.

 

***

Я сходился с людьми равнодушно,

расставался – без сожалений, справедливо

полагая друг друга

эпизодами собственных переживаний.

Предпочитал широкие брюки небесного цвета

(этот паспорт космополита) и – иногда

лицо корректировал и прическу – лакировал,

красноречие собственное мобилизуя

для покорения дамских

внимания и параметров модельных, последние

подбирая как обувь: хоть ненадолго, но с комфортом.

Был уверен,

что стихосложение, алкоголем усиленное,

может меня оправдать, но при этом

был заворожен молчанием – испугом

перед тишиной, что за спиной аудитории

стоит как монумент бессмертию чужому.

Пренебрегал

сближением по интересам и ни для кого

не был своим парнем. Предпочитал

шелесту денежных знаков – шепот, шелест,

бормотание, чаще – мистическое, с необходимым

полиграфическим аскетизмом, - книжных страниц.

Нелюдимым и скучным

был занесен в хроники времени нынешнего

лишь оттого, что самым главным

хотел считать любовь, не с бабочкой схожую,

но – с надгробием или крестом. И, в общем,

никогда не считал свою жизнь

чем-то серьезным и долговечным.

 

***

В этот вечер

снег падал предельно

медленно, крупно, плотно

и, являясь велением неба, - оберегал

от взгляда и мысли извне.

 

С позиций моего

возраста и уголовного кодекса

(о ваших неполных шестнадцати веснах)

снег был недостаточно романтичен

для Вас, недостаточно чист –

для меня.

 

Вы были осторожны

в словах и - приблизительны

в силуэте, поскольку

в наличии был январь,

безлюдный вечер

и не более часа знакомства.

 

В пространствах, на мгновение

свободных от снега,

возникали фрагменты деревьев,

освещенных окон,

звездного неба – случайные, отчего

все было непостоянно, раздражающе

непредсказуемо.

 

Отшельник

Когда-то

он находил в этом смысл – он любил;

он любил, избежать желая

вульгарностей; избежать

схожести судеб – чужих и своей,

т. е. – найти

 

самого себя – исчезнуть

для всех; хоть на кого-то

испуганный похожестью; испуганный

психологической схожестью с кем-нибудь.

 

Вернее, однажды,

однажды и искренне – в любовь

/ как оказалось, напрасно / – уверовал;

уверовав – не обнаружил;

в сердце своём уверовав – не обнаружил

в сердце чужом – любви;

в сердце своём – утратил

любовь; в себе

уничтожил любовь,

чтобы этой дырой

остановить себя в движении

непонятно куда, непонятно зачем;

в движении

непонятном и неприятном:

какой-то поиск какой-то свободы;

свободы, которая

обманула и привела

на грань тоски и смерти; тоски,

направленной к небу. К небу. Однако,

схожести – не избежав; схожесть эту

осознавая, презирая – презирая себя исхожесть

и, наверное,

желая ответа,

хоть какого-нибудь ответа,

всё тише и тише

он жил.

Он жил

в пещере, в которой вода

неспешно изменяла стену,

к которой он обращался с монологом.

Вода морщинила камень.

Морщинилось лицо Отшельника.

Вода изменяла камень – так же

ожидание старило, изменяло, делало скучным

лицо Отшельника. Отшельника.

 

Вода неспешно расспрашивала камень. Камень

не спешил с ответом. Камень молчал. Камень,

в котором и сквозь который

живёт и смотрит Бог. Бог – Отшельнику

предложивший надежду,

но – не более;

Бог, выкупить обещавший за

боль: боль одиночества, крики, слёзы, молитвы

/ молитвы

неумелые, искренние, стихотворные /;

 

 

Бог обещал оплатить Любовью,

но не спешил с этим. Отшельник

рассматривал стену; стену – водой

сотворённое зеркало; водой

сотворённые знаки, знамения, письмена,

и в этих

знаках, знамениях, письменах

/ несомненно

для Отшельника – Божественных /,

отчаявшись понять что-либо

– не веря, отчаявшись – он искал

объяснение поведения Бога.

В воде, текущей по стене,

он искал хоть каплю обещанного

– обещанного

своей душе; успокоения – сроков,

затерявшихся где-то во времени. В пространстве

пещеры, если смотреть от входа – слева,

там, где сердце и дьявол –

горел огонь. Горел довольно долго,

непонятно чем

себя поддерживая. Тень

Отшельника дрожала,

вторя движению пламени. Тень

себя преподносила как собеседника – собеседника,

пришедшего из пламени – сквозь Отшельника – на стену.

/ как очевидец, я

утверждаю: огонь сожрал; сожрал;

сожрал душу Отшельника; душу;

смотрящую на воду. /

 

 

Время текло.

Отшельник не пытался вспомнить – вспомнить,

что он оставил там – среди людей;

среди людей, которых

он не любил, презирал, любил, боялся, ненавидел,

ненавидел, любил, завидовал. –

которым завидовал.

Время текло. Тень бледнела. И

успокоить, успокоить, успокоить

не хотела и не могла. Огонь угасал.

 

 

Всё осталось там – там, за порогом,

переступить который стало невозможно.

 

Там, за порогом, остались люди:

весёлые, живые, равнодушные,

счастливые. Счастливые.

А здесь, в пещере – в пещере,

в которой вода и время

забылись, уснули – ничего

не происходило, не происходит, не произойдёт.

Финал:

Я оставляю неодиночество

для тупых и влюблённых

 

 

(Открытая дверь альманах)

***

Схватить

прохожего

за рукав

и

— в глаза:

— Что

о каждой из двух

Вечностей

скажешь,

пока еще ты

— трезв,

а я

— жив?

Смотри:

Жизнь — более Вечность.

Но черепа скалят зубы,

как будто бы знают больше.

Но даже они — не вечны.

Память

— это могильный холм,

заброшенный — часто — при жизни.

Что же осталось, смертный?

Я

еще жив.

Выпьем хорошей водки!

И женские попки

все еще полны

шестнадцати летней силы!

Довольно.

Мы все-таки живы.

* * *

Я — создаю

из ваших бесцельных душ

демонов этого дня.

Память. — Глубинный страх

редко приходит в одеждах крови.

Он

изыскан.

Он рассылает в пространства

темные знаки.

— Жизнь

— не более, чем сплетенье

символов Смерти:

знающих — упредить!

Посвященным

— знамение!

Каждый случайный жест,

слово,

разжавшее ваши зубы,

знают о завтра больше,

скажут

— умеющим видеть:

«Ты

— избран!

Еще один день».

 

***

Утром, к шести,

я буду высказан,

но сколько ни скручивай шею

библейскому «кукареку»,

солнце может взойти и на западе,

и всё повторится как тень,

что, замыкая

существование осин возле парадного,

птичий полет и — меня, передаёт

(первое «е»

создает из Иуды зеркало)

силуэт и движение

неточно.

А за окном

утро выходит из звука

(воробьи)

и утверждается на циферблате

(восемь) позже,

чем вчера. Незаметно

день повторится — без вчерашней

надежды на что-то иное,

и, если бы не календарь,

я был бы вечен,

но, выходя из парадного

(несколько воробьев -

по веткам осины),

я вижу себя

минуты на две впереди,

что подтверждает старение

и то, что постфактум -

единственная реальность.

Утром, к шести, день

будет высказан, календарно

отличный от предыдущего, но - так же

непредсказуем в мелочах,

что создаст раздражение.

 

 

***

ШОКОЛАД НЕИЗВЕСТНОСТИ (Белый бор 6)

Желтый цвет,

которого все больше с каждым днем

поверх нелогично созданных форм

тополей, берез и — собственных переживаний,

не делает дни светлее, но — прозрачнее

воздух, отчего отдаленное видится

отчетливо и нестерпимо детально.

Я стоял на веранде, несколько метров

не дотянувшей до кромки намокшего леса;

я стоял возле перил, точно Колумб, перед которым

ничего, кроме намокшей суши,

и привкус кофе был подчёркнут

горечью белого дыма опавшей листвы,

что жгли немного в стороне.

Чашка в моей руке представляла обломок

(чуть сбитый край в потертой позолоте)

кофейного сервиза — армады, примерно

на тринадцать персон; армады, затерявшейся

в пространстве пустующего дома,—

хранила в себе, казалось, никогда

не остывший кофе

и, вызывающе, была

болезненно-лимонного цвета,

оттого, что поздняя осень

и на тропинках, непременно, лужи

с подтопленным листом березы,

куском пейзажа или неба, или — прочим

хламом визуального мира, либо —

безысходно черная;

лужи, которые к ноябрю чуть ближе

(и непременно солнечным утром)

покроются легким, точно каприз, льдом,

через который мне уже не распознать

себя. Затем — зима,

как воплощение тоски — для взгляда,

когда рельеф лишен разнообразия — по-ангельски

чистым снегом — поверх всего, и только здесь,

на открытой веранде, точно — на верхней

палубе корабля, застрявшего навсегда

в этих координатах, в этих эмоциях, переживаниях — ничего

не изменится.

***

Чуть выпив, я рассматривал на столе

Среди кругов, полукружий и пятен

(винных, кофейных, пивных)

Ускользающее, но — должное быть

Со мною

Счастье, как то, что — ежедневно

Просматривается из окна, но — к сожалению:

Пивной ларек и чуть правее —

Недолгая аллея, из фонарного пятна

Ведущая себя и взгляд мой

Неизвестно куда — темнота вечерняя

Есть проявление снисхождения — для глаза

И — щелчок

Провиденческий — человеку, т.е.,

Неизвестность, как шоколад,

Приятна, но вредна.

Был снег.

Такой же, как всегда, но — в желтом

Фонарном пятне отчетливый особенно,

По мере отдаления бледнел и исчезал. Немного звезд.

Луны немного. Ущербной, но — в целом,

Все увлекалось в темноту на том конце аллеи,

Где пьяный, ткнувшись в тополиный ствол,

Стоял и ссал. В перспективе,

Чуть-чуть ниже аллеи:

В помойных баках рылся пес; чуть ближе

Сосед, приобняв спутницу за то, что им казалось талией,

Ведомый в тет-а-тет постельный, поверьте,

Был недееспособен.

Я отвернулся от пейзажа,

Чтоб избежать иллюзий. И за спиной

Две-три звезды, наверное, залезли в тучу

Декабрьскую, как я

Поделиться: