ХРОНИКА ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ

А. В. Амфитеатров

ГОСПОДА ОБМАНОВЫ

I

Когда Алексей Алексеевич Обманов, честь честью отпетый и помянутый, успокоился в фамильной часовенке при родовой своей церкви в селе Большие Головотяпы, Обмановка тож, впе­чатления и толки в уезде были пестры и бесконечны. Обесхозяилось самое крупное имение в губернии, остался без предводи­теля дворянства огромный уезд.

На похоронах рыдали:

— Этакого благодетеля нам уже не нажить.

И в то же время все без исключения чувствовали:

— Фу, пожалуй, теперь и полегче станет.

Но чувствовали очень про себя, не решаясь и конфузясь вы­сказать свои мысли вслух. Ибо — хотя Алексея Алексеевича втайне почти все не любили, но и почти все конфузились, что его не любят, и удивлялись, что не любят.

— Прекраснейший человек, а вот поди же ты... Не лежит сердце!

— Какой хозяин!

— Образцовый семьянин!

— Чады и домочадцы воспитал в страхе божием!

— Дворянство наше только при нем и свет увидало! Высоко знамя держал-с!

— Да-с, не то что у других, которые! Повсюду теперь язвы-то эти пошли: купец-каналья, да мужикофилы, да оскудение.

— А у нас без язвов-с.

— Как у Христа за пазухой.

Словом, казалось бы, все причины для общественного вос­торга соединились в лице покойника, и все ему от всего сердца отдавали справедливость, и, однако, когда могильная земля за­барабанила о крышку его гроба, на многих лицах явилось стран­ное выражение, которое можно было толковать двусмысленно — и как:

— На кого мы, горемычные, остались,

и:

— Не встанет. Отлегло.

Двусмысленного выражения не остались чуждыми даже ли­ца ближайших семейных покойного. Даже супруга его, облаго­детельствованная им, ибо взятая за красоту из гувернанток, Ма­рина Филипповна, когда перестала валяться по кладбищу во вдовьих обмороках и заливаться слезами, положила последние кресты и последний поклон перед могилой с тем же загадочным взором:

— Кончено. Теперь совсем другое пойдет.

Сын Алексея Алексеевича, новый и единственный владелец и вотчинник Больших Головотяпов, Никандр Алексеевич Обманов, в просторечии Ника-милуша, был смущен более всех.

Это был маленький, миловидный, застенчивый молодой человек с робкими, красивыми движениями, с глазами то яснодоверчивыми, то грустно-обиженными, как у серны в зверинце.

Перед отцом он благоговел и во всю жизнь свою ни разу не сказал ему: нет. Попросился он, конная военную гимназию, в университет — родитель посмотрел на него холодными, тяжелы­ми глазами навыкате:

— Зачем? Крамол набираться?

Никандр Алексеевич сказал:

— Как вам угодно будет, папенька.

И так как папеньке было угодно пустить его по военной службе, то не только безропотно, но даже как бы с удовольстви­ем проходил несколько лет в офицерских погонах. В полку им нахвалиться не могли, в обществе прозвали Никою-милушею и прославили образцом порядочности; все сулило ему блестящую карьеру. Но как скоро Алексей Алексеевич стал стареть, он при­казал сыну выйти в отставку и ехать в деревню. Сын отвечал:

— Как вам угодно будет, папенька.

И только Марина Филипповна осмелилась было заикнуться перед своим непреклонным повелителем:

— Но ведь он может быть в тридцать пять лет генерал!
На что и получила суровый ответ:

— Прежде всего, матушка, он дворянин и должен быть дворянином. А дворянское первое дело – на земле сидеть-с! Да-с! Хозяином быть- с! И когда я помру, желаю,

Чтобы сию священ­ную традицию мог он принять от меня со знанием и честью;

И сидел Ника-милуша в Больших Головотяпах, Обмановка тож, безвыходно, безвыездно — к хозяйству не приучился, ибо теории-то дворянско-земельные старик хорошо развивал, а на практике ревнив был и ни к чему сына не допускал:

— Где тебе! Молод еще! Приглядывайся: коли голова на плечах, когда-нибудь и хозяин будешь.

— Слушаю, папенька. Как вам угодно, папенька.

За огромным деревенским досугом, совершенно бездельным, ничем решительно не развлеченным и не утешенным, Ника не­пременно впал бы в пьянство и разврат, если бы не природная опрятность натуры и опять-таки не страх родительского возмез­дия. Ибо — каких-каких обвинений ни возводили на Алексея Алексеевича враги его, а тут пасовали:

— Воздержания учитель-с.

— Распутных не терплю! – рычал он, стуча по письменному столу кулачищем. И внемля стуку и рыку, все горничные в доме спешили побросать в огонь безграмотные цидулки, получаемые от «очей моих света, милаво предмета», так как достаточно было барину найти такую записку в сундуке одной из домочадиц, чтобы мирная обмановская усадьба мгновенно преврати­лась в юдоль плача и стенаний и преступница с изрядно нахле­станными щеками и с дурным расчетом очутилась со всем своим скарбом за воротами:

— Ступай жалуйся!

И все трепетали, и никто не жаловался.

Целомудрие Алексея Алексеевича было тем поразительнее и из ряду вон, что до него оно отнюдь не могло считаться в числе фамильных обмановских добродетелей. Наоборот. Уезд и по сей час еще вспоминает, как во времена оны налетел в Большие Головотяпы дедушка Алексея Алексеевича, Никандр Памфилович, — бравый майор в отставке с громовым голосом, с страш­ными усищами и глазами навыкате, с зубодробительным кула­ком, высланный из Петербурга за похищение из театрального училища юной кордебалетной феи. Первым делом этого достой­ного деятеля было так основательно усовершенствовать челове­ческую породу в своих тогда еще крепостных владениях, что и до сих пор еще в Обмановке не редкость встретить бравых пу­чеглазых стариков с усами как лес дремучий, и насмешливая кличка народная всех их зовет «майорами». Помнят и наследни­ка Майорова, красавца Алексея Никандровича. Этот был совсем не в родителя: танцовщиц не похищал, крепостных пород не усо­вершенствовал, а, явившись в Большие Головотяпы как раз в эпоху эмансипации, оказался одним из самых деятельных миро­вых посредников. Имел грустные голубые глаза, говорил мужи­кам «вы» и развивал уездных львиц, читая им вслух «Что де­лать?». Считался красным и даже чуть ли не корреспондентом в «Колоколе». Но при всех своих цивильных добродетялях обла­дал непостижимой способностью — вовлекать в амуры соседних девиц, предобродушно — и, кажется, всегда от искреннего серд­ца — обещая каждой из них непременно на ней жениться. Умер двоеженцем — и не под судом только потому, что умер.

И вот, после таких предков, — вдруг Алексей Алексеевич!

Алексей Алексеевич, о котором вдова его Марина Филип­повна, по природе весьма ревнивая, но в течение всего супруже­ства ни однажды не имевшая повода к ревности, до сих пор слез­но причитает:

—Бонне глазом не моргнул! Горничной девки не ущипнул! Картины голые, которые от покойника папеньки в дому остались, поснимать велел и на чердак вынести.

Так выжил Алексей Алексеевич в добродетели сам и сына в добродетели выдержал.

Единственным органом печати, проникавшим в Обмановку, был «Гражданин» князя Мещерского. Хотя в юности своей и воспитанник катковского лицея, Алексей Алексеевич даже «Мос­ковских ведомостей» не признавал:

— Я дворянин-с и дворянского чтения хочу, а от них приказным пахнет-с.

— Но ведь Катков... — пробовали возразить ему другие, столь же охранительные«красные околыши».

— Катков умер-с.

— Но преемники...

— Какие же преемники-с? Не вижу-с. Земская ярыжка-с. А я дворянин.

И упорно держался «Гражданина». И весь дом читал «Граж­данина». Читал и Ника-милуша, хотя злые языки говорили, и говорили правду, будто подговоренный мужичок с ближайшей железнодорожной станции носил ему потихоньку и «Русские, ве­домости». И — будто сидит, бывало, Ника, якобы «Гражданин» изучая, — ан под «Гражданином»-то у него «Русские ведомос­ти». Нет папаши в комнате — он в «Русские ведомости» вопьет­ся. Вошел папаша в комнату — он сейчас страничку перевернул и пошел наставляться от князя Мещерского, как надлежит драть кухаркина сына в три темпа. И получилось из такой Никиной двойной читанной бухгалтерии два невольных самообмана.

«Твердый дворянин из Ники будет!» — думал отец.

На станции же о нем говорили:

— А сынок-то не в папашу вышел. Свободомыслящий! Это
ничего, что он тихоня. Не смотрите! Вот достанутся ему Боль­шие Головотяпы, он себя покажет! От всех этих дворянских папашиных затей-рацей только щепочки полетят.

И отец, и станция равно глубоко ошибались. Из всего, что было Нике темно и загадочно в жизни, всего темнее и загадоч­нее оставался вопрос:

— Что, собственно, я, Никандр Обманов, за человек, каковы суть мои намерения и убеждения?

От привычки урывками читать «Гражданина» не иначе как вперемежку с потаенными «Русскими ведомостями» в голове его образовалась совершенно фантастическая сумятица. Он совер­шенно потерял границу между дворянским охранительством и доктринерским либерализмом и с полною наивностью повторял иногда свирепые выражения князя Мещерского, воображая, будто цитирует защиту земских учреждений в «Русских ведомо­стях», либо, наоборот, пробежав из-под листа «Гражданина» пе­редовицу московской газеты, говорил какому-нибудь соседу:

— А здорово пишет в защиту всеобщего обучения грамоте князь Мещерский!

Смерть Алексея Алексеевича очень огорчила Нику. Он ис­кренне любил отца, хотя еще искреннее боялся. И теперь, стоя над засыпанною могилою, с угрызениями совести сознавал, что в этот торжественный и многозначительный миг, когда отходит в землю со старым барином старое поколение, чувства его весь­ма двоятся, и в уши его, как богатырю скандинавскому Фрить-офу, поют две птицы, белая и черная...

«Жаль папеньку!» — звучал один голос.

«Зато теперь вольный казак!» — возражал другой.

«Кто-то нас теперь управит!»

«Можешь открыто на "Русские ведомости" подписаться, а "Гражданин" хоть ко всем чертям послать».

«Все мы им только и жили!»

«Теперь mademoiselle Жюли можно и колье подарить...»

«Что с Обмановкой станется?»

«Словно Обмановкою одной свет сошелся. Нет, брат, теперь ты в какие заграницы захотел, в такие и свистнул».

«Сирота ты, сирота горемычная!»

«Сам себе господин!»

Так бес и ангел боролись за направление чувств и мыслей нового собственного села Большие Головотяпы, Обмановки тож, и так как брал верх то один, то другой, полного же преферанса над соперником ни один не мог возыметь, то физиономия Ники несколько напоминала ту карикатурную рожицу, на которую справа взглянуть — она смеется, слева — плачет. Но что в конце концов слезный ангел Ники должен будет ретироваться и ос­тавить поле сражения за веселым бесенком, в этом сомневаться было уже затруднительно.

II

 

Марина Филипповна еще при жизни покойника-мужа не раз намекала Алексею Алексеевичу, что, дескать, раз Ника прикреп­лен к земле и учится у отца хозяйству, то надо, чтобы род Обмановых не прекратился, а как сама была взята из гувернанток, то и лебезила перед грозным и нравственным супругом, что для продолжения столь славного рода, как Обмановы, нужно взять девицу из какого-нибудь захудалого рода, чтобы окрестная знать не возмутилась и чтобы, дескать, выбранная им девица чувствовала то благодеяние, которое оказал ей столь знаменитый род! При этом из чувства ли благодарности к Алексею Алексее­вичу или же из всегдашнего страха перед ним, не зная, как бу­дут приняты ее слова, Марина Филипповна прослезилась.

— Первый раз, матушка, изволишь говорить дело, — загро­хотал Алексей Алексеевич. — Только что ты называешь захуда­лым? У нас в губернии захудалых родов нет; разве я, предводи­тель, мало о дворянах заботился? А насчет Никандра у меня решено: черкни-ка записку к Анне Филипповне — пусть приезжает, а что она лютеранка — ничего, все равно дети будут православные.

Таким образом, уже перед самой смертью Алексея Алексее­вича Ника-милуша без его ведома был помолвлен...

Неожиданные хлопоты по наследству, временная развязка с Жюли, наездницей из цирка, нашептывания черной птицы — все стушевалось перед чувством свободы от опеки отца, так что даже -«Гражданин» и «Русские ведомости», которые до оконча­ния подписного года продолжали доставляться в Большие Голо­вотяпы, более не читались.

Откуда-то нахлынули родственники — братец покойного Всеволод, обладающий таким же рыкающим голосом и увесис­тым кулаком, как и покойный, только отличающийся большой склонностью к адюльтеру, как и дед его Никандр Памфилович; супруга его, Мавра Петровна, также сходившаяся во вкусах с своим супругом, ибо насколько муж любил разных балетных Табакеркиных, Рыжевых и т.п. корифеек, настолько его супруга любила всевозможных корнетов, поручиков и прочих обер-офицерских чинов до капитана включительно, делая, впрочем, ино­гда исключение для какого-нибудь молодого подполковника. Уму Всеволода Алексеевича, правда не особенно остроумному и дальновидному, открывались довольно приятные перспективы; зная, насколько напуган братом его племянник, Всеволод Алек­сеевич при всем своем наружном почтении к Никандру Алексе­евичу втайне думал повлиять как-нибудь на племянника, вос­пользоваться как-нибудь благоприятным случаем и заставить Никандра заплатить все свои долги. А долгов у Всеволода Алек­сеевича было немало; кроме того, что такие же долги, если не большие, были у его поблекшей супруги, так и у бравых гуса­ров, его сыновей. Отец и сыновья, как сказано, тратили на ба­лет, мать — на корнетов и капитанов. Всеволод Алексеевич и его супруга сходились в назначении своих трат; оба одевали: муж — корифеек, жена — корнетов.

Мало того — на прошлом, да и на настоящем Всеволода Алексеевича было небольшое, но очень неприятное пятнышко; дело в том, что покойный отец его, мировой посредник, обраща­ясь к крестьянам на «вы», настолько растрогал этим чумазую крестьянскую душу, не видавшую от его предков ничего, кроме кнутов и т.п. изделия русского кустарного производства, что на­род решил увековечить память Алексея Никандровича, выстро­ив в Больших Головотяпах, Обмановке тож, при церкви — школу, причем собранные благодарными крестьянами деньги были вверены Всеволоду Алексеевичу. Значительность собранной суммы прекрасно повлияла на Всеволода Алексеевича, и вот уже два десятка лет школа все строится и строится, так что местные остряки, правда втихомолку, говорят:

— Всеволод Алексеевич еще при жизни своей воздвиг себе прекрасный памятник, ибо, говоря о все строящейся школе, нельзя не вспомнить и о нем.

Встреча дяди с племянником ничего не показывала посто­роннему глазу: поцеловались, пожалели о покойнике. Всеволод Алексеевич крякнул и попросил с дороги водки... Узнав, что при последних минутах жизни брата был прославляемый всей губернией отец Иона, возведенный праздным людом — вдовами чиновников, купечеством и верящим во все, до черта включи­тельно, населением уезда, — в святые, Всеволод Алексеевич по­дошел под благословение священника, поцеловал руку, незаметно плюнув в сторону, бросил несколько незначительных слов о постройке школы, говоря, что решил непременно или в этом, или в крайнем случае в будущем году закончить постройку ее, что его, дескать, задерживает недобросовестность и неаккурат­ность мастеров, даже книги для школы приходится выписывать из-за границы. Затем, пригласивши всеми уважаемого батюшку на освящение школы по окончании ее постройки, Всеволод Алексеевич направился к племяннику. Никандр Алексеевич между тем совершенно развеселился... Через час должен быть поминальный обед...

Блестящими кучками, сияя звездами, крестами, всевозмож­ными орденами, среди которых преобладали иностранные (так как почти все присутствовавшие были женаты кто на немке, кто на итальянке, кто на испанке), — дворянство не только местной, но и соседней губернии толпилось в столовой или около нее, ожидая по меньшей мере прекрасного поминального обеда и по возможности стараясь почаще попадаться на глаза молодому хо­зяину. Хотя Никандр Алексеевич только что отправил Жюли телеграмму о том, что по случаю семейного траура он по крайней мере неделю у нее не будет, и вообще уже успел порядочно за­быть свое горе, тем не менее он с грустным лицом переходил от одной кучки дворян к другой, выслушивая со всех сторон слова сочувствия и сожаления о том, что покойный, обладая железным здоровьем, мог так скоро покинуть бренную землю. О невесте своей Анне Филипповне Никандр Алексеевич, казалось, поза­был...

После того как был исполнен скучный долг притворного со­болезнования, цвет дворянства с Никой-милушею во главе занял места за бесконечным столом с яствами и питиями, на которые давно уже поглядывали дворяне, все почти основательно запутавшиеся в долгах, несмотря на сердечное попечение о них по­койного Алексея Алексеевича.

На лицах почти всех присутствовавших, кроме чувства пре­увеличенной скорби и предвкушения обеда, изображалось до­вольно ясно также какое-то любопытство и ожидание. Дело в том, что перед самым обедом разнесся слух, что поминки не обойдутся без инцидента. Все поглядывали на хозяина, окружен­ного близкой родней, и на высокого мумиеобразного старца, ко­торого Ника-милуша демонстративно усадил неподалеку от себя.

Это был Ксантипп Никифорович Горевозцев, первый друг и правая рука покойного. Правой же рукой покойного Алексея Алексеевича Горевозцева сделался со временем первых выборов, где Алексей Алексеевич выставил свою кандидатуру в предводи­тели по смерти Алексея Никандровича. Этот бывший попович, ~ выскочивший в Дворяне только по протекции Алексея Алексее­вича, как-то изумительно ловко сбил с позиций кандидата про­тивной партии (злые языки утверждали, что он подтасовал ша­ры) и прокатил его на вороных. В благодарность за эту услугу Алексей Алексеевич приблизил его к себе и сделал главным блю­стителем нравственности дворян своего уезда. Дар проникнове­ния в мятежные души и вылавливания из них зловредных помы­шлений был у Ксантиппа Никифоровича поразительный: от са­мых мелких событий в жизни окрестных помещиков, событий, ареной которых часто были дворянские людские, и до самой мирной, казалось бы, •«идеи» об учреждении «Общества разведе­ния породистых псов» — Ксантиппу Никифоровичу все было известно. Он ежедневно излагал все слышанное в своих «докла­дах» Алексею Алексеевичу, и когда тот начинал пыхтеть и те­ряться в массе противоречивых слухов, то Ксантипп Никифоро­вич извлекал из доклада все подходящее и сладеньким голоском предлагал свои меры для искоренения всяких зол. Меры эти ис­полнялись неукоснительно, ибо Алексей Алексеевич был доволь­но туг на соображение и привык сильно верить в «такт» своего любимца.

По смерти благодетеля Горевозцев стоял на страже, и ему тоже было многое известно из того, что говорилось на железно­дорожной станции. Известия были довольно тревожные: группа мелкопоместных дворян, давних противников Алексея Алексее­вича, которых он всю жизнь не терпел, готовилась поднести сынку адрес, содержания, как догадывался Горевозцев, весьма сомнительного.

Но кто были участники и инициаторы, а также какое было содержание, Горевозцев, несмотря на все старания, узнать не успел, однако накануне поминок имел с Никой предупредитель­ную беседу, причем, зная, что Ника-милуша красноречием не от­личается, подсунул ему на всякий случай конспект речи, где Ни­ка излагал перед дворянством свои «убеждения».

— Да как же я, Ксантипп Никифорович, читать-то буду,
ведь газету сверху положить неловко? — недоумевающе спрашивал у него Ника, вертя в руках исписанную бумажку.

— А вы подзубрите слегка, — советовал Ксантипп Никифо­рович,— не беспокойтесь, подробностей не потребуется, они сразу поймут, что не туда попали. Главное, так же высоко держите знамя дворянства, как покойный папаша!..

Во время первой половины поминального обеда, когда мало говорили, а больше стучали вилками и ножами, Никандр Алек­сеевич как-то беспокойно ерзал на стуле и все поддерживал свой левый рукав, из-под которого неприметно торчал кончик какой-то бумажки (это было гениальное приспособление, взятое, впро­чем, из кадетской практики). Вся поминальная процедура надо­ела Пике, и он с удовольствием мечтал между блюдами, как хо­рошо им будет теперь с Жюли, которая не потребует от него ни тесного дворянского мундира, ни каких-то головоломных речей.

За последующими блюдами, после обильных возлияний в честь покойного, языки дворян развязались, и начались речи. Сначала какие-то убеленные сединами и совершенно лысые стар­цы тянули скучнейшую канитель о незабвенных заслугах покойного, перебирая тут же всю его родословную чуть ли не со вре­мен Гостомысла. Вдруг на другом конце стола, где подобралась так называемая «левая» партия, послышалось дребезжание ста­кана, и поднялся с бокалом Илья Бакунин, последний предста­витель рода Бакуниных, о котором покойный Алексей Алексее­вич говаривал, что им «трех Сибирей мало». Впрочем, осталь­ные члены этого рода были уже предусмотрительно разосланы в более или менее отдаленные места, а до Ильи только не дошла очередь.

— Так и есть — он! — буркнул про себя Горевозцев.

Послышались крики:

«Слушайте,слушайте!»
Бакунин сказал следующее:

— Милостивые государи, я не стану по примеру моих талантливых предшественников перечислять заслуги всех достопочтенных предков нашего любезного хозяина, ибо о них подроб­но и обстоятельно рассказано в истории Иловайского, не стану вдаваться в детали громкой деятельности покойного Алексея Алексеевича, которая навсегда увековечена на страницах почтен­ного «Гражданина», а перейду прямо к тем светлым упованиям, которые мы, здесь собравшиеся, возлагаем на Молодого наслед­ника, Никандра Алексеевича. Его богатый ум, широкие взгляды, необыкновенная чуткость ко всем текущим вопросам социально-общественной жизни получат теперь вполне свободное развитие на благо всего населения нашего уезда. При ревностном содей­ствии всех благомыслящих людей он поднимет благосостояние народа, истощенного хроническими голодовками, он будет хло­потать о расширении нашего самоуправления, об отмене розги, о просвещении нашего земского люда, он сократит власть каба­ка, быстро ведущего нас к вырождению, он пойдет по стопам своего славного деда и по справедливости будет первым между равными. Можно ли без восторга приветствовать появление этой зари на тусклом и безрадостном горизонте нашего Северного не­ба? Кто не поднимет с радостным трепетом бокала за здоровье нашего глубокоуважаемого Никандра Алексеевича?! Речь принята была сдержанно, хотя поздравления шли своим че­редом. Некоторые дворяне, воздевая очи горе, думали про себя: «Эка, куда метнул!», другие коварно улыбались и перемигивались.

В это время Ксантипп Никифорович бросал яростные взгляды на оратора и делал какие-то строгие взгляды Нике. Ника по­рядочно растерялся. Он наскоро перечитал первые фразы на своей бумажке и, неуверенно поклонившись, начал:

— Господа дворяне! Я очень доволен... то есть лучше ска­зать, я горд теми выражениями сочувствия к заслугам моих предков и к моему покойному папеньке, которого... которыми так красноречиво почтили меня предыдущие ораторы, но... но что касается последующего оратора, то... то... я не могу, право не могу... это... это бессмысленные мечтания!

Тут Ника совсем запутался, хотел взглянуть на спасительную бумажку, как вдруг резинка лопнула и бумажка вылетела на се­редину стола. Эффект был поразительный!

Ника покраснел и вдруг машинально и неожиданно выпа­лил:

— Все будет, как угодно папеньке!

Все вскочили, бросились его успокаивать и подымать бу­мажку, но Ники-милуши уже не было: чуть не со слезами он вы­бежал из-за стола и скрылся в соседних комнатах.

Таков был первый дебют Ники на общественном поприще.

III

Итак, Ника-милуша постыдно бежал с поминального обеда. Зато Горевозцев остался на своем месте. Он поднялся во весь свой роет, и на его пергаментном лице отразилась улыбка до­вольства. Он, по-видимому, остался вполне доволен первым об­щественным дебютом Ники-милуши, и вся его фигура, казалось, говорила:

«А что, господа дворяне, выкушали?»

Дворяне между тем оправились от первого ошеломления и сообразили, что время либеральных затей в их уезде, по-видимому, еще не пришло, что Никандр Алексеевич пойдет неуклонно по стопам покойного родителя и что Ксантипп Никифорович Горевозцев будет по-прежнему стоять на страже. Зашумела и за­гудела толпа дворян:

— Весь в отца-благодетеля пошел!

— Разом понял нужды дворянских родов!

— Будет пещись о нас, словно о детях родных!

— Знамя дворянства при нем высоко развеваться будет!
Вдруг кто-то крякнул густым басом:

— Никандру Алексеевичу Обманову — ура!
Толпа дворян подхватила этот клич:

— Ура! Ура! Многие лета! Молебен! Молебен!

И двинулись дворяне шумной толпою в деревянную церковь Обмановки. Поп под пьяную руку сначала не на шутку перетру­сил, увидя столько звезд, крестов и орденов, но быстро сообра­зил, что за молебен будет хорошо заплачено. Сивушный дух из него словно рукой вышибло, и никогда не совершал он с подоб­ным благолепием молебна, как сегодня, никогда местные кресть­яне не видели в своей церковке, даже в престольный праздник Казанской Божьей Матери, столь истово молившихся и столь усердно клавших поклоны дворян.

Тем временем Горевозцев отправился разыскивать Нику-ми­лушу. Поздравив его с блестящим успехом его первой речи, Ксантипп Никифорович сказал своим тихим, вкрадчивым голо­сом:

— Надо бы искоренить.

— Что? — не понял Ника-милуша, задумавшийся о Жюли.

— Крамол. Вакуниных-то этих самых.

— Что же сделать с ними? — переспросил Ника-милуша.

— Да вы уж не беспокойтесь. Я вот написал донесение в
жандармское управление. Потрудитесь только подписать.

Ника подписал. Вскоре Илья Бакунин и его единомышлен­ники попали под надзор полиции и были благоразумными, а по­тому негласными мерами удалены из уезда в места не столь от­даленные. Имение же Бакунина отдано было под опеку местно­го земского начальника.

Тем временем Ника-милуша стал устраивать свои семейные дела. Сначала он совсем позабыл о своей невесте и телеграфиро­вал Жюли, чтобы она немедленно приехала, но так как он те­перь у всех на виду, чтобы она вошла в барский дом с заднего крыльца. Но телеграмма была перехвачена Мариной Филиппов­ной, вошедшей в тайное соглашение с Горевозцевым относительно дальнейшего руководства Никой-милушей. Любвеобильная мать сейчас же отправилась к сыну и залилась горькими слезами.

— Что вы, маменька, так печалитесь? — спросил Ника, про­
должавший почитать мать больше из стража перед памятью по­койного папеньки, нежели из чувства сыновней любви.

Марина Филипповна показала телеграмму. Ника покраснел до ушей.

— Я не сержусь, сынок, — продолжала плакать Марина Филипповна. —Но дело ли это? Тебе, Ника, жениться нужно. Ты теперь хозяин вотчины, и не годится без хозяйки в доме. Я стара стала и не могу со всем справиться. В гости ли к соседям
поедешь, гости ли к тебе наезжать станут, как без хозяйки обойдешься? А там и дети пойдут. Очень хотелось бы внуков понян­чить. Не дожил покойник Алексей Алексеевич…

— Но, маменька, ведь и месяц не прошел, что папенька умер.

— Ничего, сынок, ты его же последнюю волю исполнишь.
Ника колебался и обещал подумать. Тогда за него принялся Горевозцев.

— Надо, надо жениться, — говорил он. — Дай Господь вам,
Никандр Алексеевич, достигнуть моих лет и больше, но все мы
смертны, все под Богом ходим. Кто будет в нашем уезде пред­водителем следующего поколения, если не ваш сын? Весь уезд
спокон веков почитает род Обмановых, и перейдет это из рода в
род, из поколения в поколение. Весь уезд, можно сказать, на­следника ждет. То же и с вотчиной вашей. Если что случится,
все же хозяин будет. Согласитесь сами, Никандр Алексеевич,
ваш братец Григорий, дай Бог ему многие лета, человек больной,
кровью харкает, на юге еще долго лечиться должен будет. А пока что либералишки наши уездные подбираются. Этих Бакуниных теперь у нас десятки развелись. Все о том помышляют, что­бы вас на выборах провалить и вообще предводительство в уез­де отменить. Одно слово: «сицилисты», Никандр Алексеевич.

Слово «сицилисты» подействовало лучше всяких доводов. Продолжение славного рода Обмановых казалось теперь Нике чем-то в высшей степени неотложным и чрезвычайно необходи­мым для благополучия вотчины и всего уезда. Он согласился, чтобы Анна Филипповна немедленно приехала, формальности перехода в лоно православной церкви совершены были очень быстро, и в дни глубокого траура по покойном Алексее Алексе­евиче сыграна была в Обмановке с большою пышностью свадь­ба. Гостей понаехало много, и не только из местных дворян, но даже многие предводители дворянства из соседних уездов и гу­берний пожаловали. Накануне свадьбы Жюли дано было знать в уездный город о случившемся с приложением соответствующей суммы в утешение. Ника при этом вспомнил, что осталась еще в живых Юльевская, сначала любовница его дедушки, взятая из дворовых баб, а потом и незаконная сожительница Алексея Никандровича после смерти бабушки Ники. Строгий и высоконрав­ственный Алексей Алексеевич выгнал Юльевскую вместе с ее детьми из господского дома. Ника был добрее сердцем и велел

управляющему выдавать ей двенадцать рублей помесячно и три сажени дров зимою.

Мирно и без треволнений протекала семейная жизнь Ники. Он продолжал быть человеком мягким, скромным и застенчи­вым. Анну Филипповну он любил и почитал и настолько преис­полнился сознанием своего по отношению к ней долга, что слез­ное письмо Жюли, напоминавшей о приятно проведенных часах и просившей нужные ей до зарезу сто рублей, осталось без от­вета. Анна Филипповна была натурой тихой, безропотной и по­корной, как и подобает хорошо воспитанной немке. Она предо­ставила хозяйство Марине Филипповне, у которой остались по-прежнему в руках ключи от кладовых и амбаров. И если Марина Филипповна не только заведовала всем в имении, но и вмешивалась теперь во все дворянские дела, поступавшие к yeздному предводителю, то Анна Филипповна никакими общест­венными делами не интересовалась, искала постоянно уедине­ния, предавалась мечтам о своей девичьей жизни и читала Шиллера. Однообразие нарушалось лишь приездами гостей и приходом модистки. Между прочим, Анна Филипповна сшила себе великорусский наряд и выразила желание сняться в кокош­нике, что и было любящим Никой немедленно исполнено. Зна­комство Анны Филипповны с русским языком шло чрезвычайно туго. Ника же по-французски еще кое-что смекал, а в немецком был «овеем швах. Но язык любви и алькова интернационален, и в уезде стали вскоре поговаривать о том, будто господский дом Обмановых вскоре огласится детским писком и на черном дворе станут развеваться пеленки. Сначала неопределенные, слухи значительно упрочились, когда на железнодорожной станции по­лучилась из губернского города на имя Никандра Алексеевича Обманова детская коляска.

На железнодорожной станции чувствовали себя вне обаяния и влияния Обмановых, и поэтому там позволяли себе шутить и острить по поводу предстоящего приращения семьи Обмановых. Вспоминали, что у Ники, когда он только что выступил из воен­ной гимназии и разъезжал по соседним городам и местечкам, чтобы потихоньку от папеньки кутить с товарищами, вышла пре­неприятная история. Ника был с приятелями в весёлом заведе­нии, когда одна гулящая девка схватила бутылку от пива и ударила ею Нику по голове. Заметивший это кузен Гриша схватил пьяную распутницу за руку, но бутылка уже разбилась о череп Ники, и на его голове остался глубокий шрам. Последний зале­чили, но испуг, говорят, навсегда расшатал нервы Ники и вел его к полной идиосинкразии.

Впрочем, мало ли что болтали на железнодорожной стан­ции? Ухмылялись там и при одном воспоминании о Марине Фи­липповне. Телеграфист и кассир клялись и божились, будто Ма­рина Филипповна еще при жизни Алексея Алексеевича завела втихомолку шашни с управляющим Каркуновым-Пашкиным. Он был незаконнорожденный сын давно уже умершей дворовой дев­ки Пашки. В детстве его называли на скотном дворе не иначе, как «Пашкин байструк». Но незаконнорожденные всегда отли­чались на Руси своими способностями, и сын дворовой девки стал сначала конторщиком, а затем и управляющим Большими Головотяпами, Обмановкой тож. Он называл себя по имени ма­тери Каркуновым, но народная молва сохранила за ним прозви­ще Пашкин.

Так вот и утверждали на железнодорожной станции, будто Каркунов-Пашкин теперь стал открыто любовником Марины Филипповны, которая даже, удобства ради, поселилась со своей прислугой и наперсницей в боковом флигельке. Когда же Каркунов-Пашкин вскоре взял расчет и очистил свою квартирку для нового управляющего из обрусевших немцев, на станции ехидно улыбались и рассказывали, что Каркунов-Пашкин только для виду поселился в корчме, сам же проводит большую часть вре­мени во флигельке у Марины Филипповны. Злые языки расхо­дились даже до того, что идиллия во флигельке у Марины Фи­липповны ставилась в непосредственную связь с ее регулярными ежегодными отъездами в далекий губернский город, где она когда-то служила гувернанткой и где покойный Алексей Алексеевич впервые заметил ее красоту. Нашлись, конечно, добровольцы, написавшие анонимное письмо Горевозцеву о том, что за вольно­думство и распущенность нравов господствуют на железнодо­рожной станции. Не спросивши даже согласия Ники, Горевозцев снова списался с жандармским управлением, и на перроне стан­ции появился, точно столб, усатый жандарм.

На долю нового управляющего выпало много хлопот: в до­ме ждали родов. Шили пеленки и рубашечки, привезли детскую кроватку, послали за акушеркой, земский врач прямо-таки не выходил из дому, и, наконец, приехала толстая, здоровая нянь­ка, выписанная издалека. Вскоре по уезду разнесся слух:

— Девочка!

Дворяне забеспокоились, но утешились мыслью, что Ника и Анна Филипповна ведь люди молодые, и надо ожидать, что они лицом в грязь не ударят. Крестьяне крестились и Говорили, что по народной примете за девочкой обязательно родится мальчик. Марина Филипповна сердито сплюнула и указала, что у нее пер­вые дети все мальчики были. Горевозцев еще больше натянул вожжи и стал еще строже следить за настроением умов в уезде. А из Ялты получилось печальное известие: брат Ники Григорий при смерти. Он, однако, еще прожил целый год, когда после но­вого периода рвот и капризов в Обмановке, после новых заказов на коляску, кроватку и детское белье по уезду снова разнесся слух:

— Снова девочка!

Марина Филипповна сплюнула во второй раз и заявила:

— Я ее больше и знать не хочу!

Она не пошла даже навестить Анну Филипповну, и когда та вышла погулять в сад, Марина Филипповна прошла демонстра­тивно и руки не подала. Дворяне ездили поздравлять, но чесали затылки и подшучивали вполголоса в своей дворянской компа­нии. Отец Иона, тот самый, который ездил к умиравшему Алек­сею Алексеевичу и думал, что Ника в награду за это замолвит за него доброе слово перед благочинным, приезжал к заболевшему купцу Толстобрюхову молиться и предсказывал, что у Анны Филипповны будет восемь девочек и ни одного сына. Горевозцев, очень почитавший отца Иону и веривший в его чудеса, как услышал про его предсказание, так и привскочил на месте.

— Надо Господу Богу помолиться, — решил он и, созвав
всех окрестных попов, заказал им молебны, добавив, что заплачено будет им из вотчинной конторы. По настоянию Горевозцева Ника и Анна Филипповна также решили вымолить себе у Господа наследника мужского пола, ибо после смерти чахоточного
Григория вопрос о предводителе ближайшего поколения стал более нежели насущным. С этой целью они поехали в ближайший уездный город, где стояла единственная церковь с золоченым куполом, вследствие чего город прозван был «Златоглавым». Здесь жили когда-то предки Ники, пока прапрадед его Павел Александрович не оттяпал Большие Головотяпы у бедного поме­щика из шведов, взятых в плен при Петре. Обмановы пересели­лись туда, но Златоглавый сохранил все традиции Обмановых, и во все важнейшие моменты своей жизни они обыкн