Приложение 1.
Эдвард Рочестер (глава 20)
“Well then, Jane, call to aid your fancy:—suppose you were no longer a girl well reared and disciplined, but a wild boy indulged from childhood upwards; imagine yourself in a remote foreign land; conceive that you there commit a capital error, no matter of what nature or from what motives, but one whose consequences must follow you through life and taint all your existence. Mind, I don’t say a crime; I am not speaking of shedding of blood or any other guilty act, which might make the perpetrator amenable to the law: my word is error. The results of what you have done become in time to you utterly insupportable; you take measures to obtain relief: unusual measures, but neither unlawful nor culpable. Still you are miserable; for hope has quitted you on the very confines of life: your sun at noon darkens in an eclipse, which you feel will not leave it till the time of setting. Bitter and base associations have become the sole food of your memory: you wander here and there, seeking rest in exile: happiness in pleasure—I mean in heartless, sensual pleasure—such as dulls intellect and blights feeling. Heart-weary and soul-withered, you come home after years of voluntary banishment: you make a new acquaintance—how or where no matter: you find in this stranger much of the good and bright qualities which you have sought for twenty years, and never before encountered; and they are all fresh, healthy, without soil and without taint. Such society revives, regenerates: you feel better days come back—higher wishes, purer feelings; you desire to recommence your life, and to spend what remains to you of days in a way more worthy of an immortal being. To attain this end, are you justified in overleaping an obstacle of custom—a mere conventional impediment which neither your conscience sanctifies nor your judgment approves?”
- А тогда, Джен, призовите на помощь всю свою фантазию и представьте себе, что вы не благовоспитанная и выдержанная девушка, а буйный юноша, избалованный с детства; представьте, что вы находитесь в далекой чужой стране; допустите, что вы совершили там роковую ошибку - неважно какую и по каким мотивам, но последствия которой преследуют вас всю жизнь и омрачают все ваше существование. Заметьте, я не сказал "преступление". Я имею в виду не пролитие крови или что-нибудь подобное, что карается законом. Я сказал - ошибка. И вот, последствия вашей ошибки становятся со временем для вас совершенно невыносимыми; вы принимаете меры, чтобы освободиться от них: необычные меры, но в них нет ничего преступного или противозаконного. И все-таки вы несчастны, ибо вас навсегда покинула надежда. В самый полдень солнце для вас меркнет, и вы чувствуете, что затмение кончится лишь в час заката. Ваша память питается только горькими и унизительными воспоминаниями. Вы переезжаете с места на место, ища покоя в одиночестве, счастья в удовольствиях; я имею в виду грубые, низменные удовольствия, затемняющие разум и притупляющие чувства. И вот, с тоской в сердце и опустошенной душой вы возвращаетесь из добровольного изгнания и встречаетесь с новым лицом, как и где - неважно. Вы находите в нем многие из тех светлых и добрых черт, которых тщетно ищете вот уже двадцать лет, но которых ни в ком еще не встречали. Перед вами воплощенная свежесть и здоровье, без пятнышка, без гнили. Общество такого человека живит и воскрешает. Вы чувствуете, что возвращаются ваши лучшие дни, что в вас просыпаются более высокие желания, более чистые помыслы. Вы жаждете начать жизнь сначала и провести остаток ваших дней более достойно, как подобает бессмертному существу. Так неужели человек, чтобы достичь этого, не имеет права переступить через препятствие, которое является чисто формальным, Через преграду, совершенно условную, которая не освящена его совестью и не оправдана его рассудком?
Джейн Эйр (глава 24)
As I rose and dressed, I thought over what had happened, and wondered if it were a dream. I could not be certain of the reality till I had seen Mr. Rochester again, and heard him renew his words of love and promise.
While arranging my hair, I looked at my face in the glass, and felt it was no longer plain: there was hope in its aspect and life in its colour; and my eyes seemed as if they had beheld the fount of fruition, and borrowed beams from the lustrous ripple. I had often been unwilling to look at my master, because I feared he could not be pleased at my look; but I was sure I might lift my face to his now, and not cool his affection by its expression. I took a plain but clean and light summer dress from my drawer and put it on: it seemed no attire had ever so well become me, because none had I ever worn in so blissful a mood.
I was not surprised, when I ran down into the hall, to see that a brilliant June morning had succeeded to the tempest of the night; and to feel, through the open glass door, the breathing of a fresh and fragrant breeze. Nature must be gladsome when I was so happy. A beggar-woman and her little boy—pale, ragged objects both—were coming up the walk, and I ran down and gave them all the money I happened to have in my purse—some three or four shillings: good or bad, they must partake of my jubilee. The rooks cawed, and blither birds sang; but nothing was so merry or so musical as my own rejoicing heart.
Пока я вставала и одевалась, я обдумывала все, что произошло, и спрашивала себя: не сон ли это? Я не могу окончательно поверить до тех пор, пока снова не увижу мистера Рочестера и он не повторит мне слова любви и своего обещания.
Причесываясь, я посмотрела на себя в зеркало и увидела, что сейчас лицо мое не бесцветно - оно сияло надеждой, на щеках горел румянец, а в глазах моих, казалось, заглянувших в самый источник радости, словно остались ее блистающие лучи. Как часто я опасалась смотреть на своего хозяина, так как думала, что ему будет неприятен мой вид. А сейчас я была уверена, что если он взглянет в мое лицо, это не охладит его любви. Я выбрала простое, чистое и светлое летнее платье и надела его. Казалось, еще ни одно платье так не шло ко мне, ибо ни одного я не надевала в таком блаженном настроении.
Когда я сбежала вниз в холл, я не удивилась, что ночную бурю сменило сияющее июньское утро и что до меня в открытую стеклянную дверь донесся свежий и благоухающий ветерок. Природа должна радоваться, если я счастлива! По дороге к дому шла нищенка с маленьким мальчиком, бледные, оборванные, - я подбежала к ним и отдала все, что было в моем кошельке, что-то около четырех шиллингов. Все люди, и дурные и хорошие, должны были участвовать сегодня в моем ликовании. Грачи кричали, и распевали птички, но веселее всего звучала музыка моего сердца.
Эдвард Рочестер (глава 26)
“Bigamy is an ugly word!—I meant, however, to be a bigamist; but fate has out-manoeuvred me, or Providence has checked me,—perhaps the last. I am little better than a devil at this moment; and, as my pastor there would tell me, deserve no doubt the sternest judgments of God, even to the quenchless fire and deathless worm. Gentlemen, my plan is broken up:—what this lawyer and his client say is true: I have been married, and the woman to whom I was married lives! You say you never heard of a Mrs. Rochester at the house up yonder, Wood; but I daresay you have many a time inclined your ear to gossip about the mysterious lunatic kept there under watch and ward. Some have whispered to you that she is my bastard half-sister: some, my cast-off mistress. I now inform you that she is my wife, whom I married fifteen years ago,—Bertha Mason by name; sister of this resolute personage, who is now, with his quivering limbs and white cheeks, showing you what a stout heart men may bear. Cheer up, Dick!—never fear me!—I’d almost as soon strike a woman as you. Bertha Mason is mad; and she came of a mad family; idiots and maniacs through three generations! Her mother, the Creole, was both a madwoman and a drunkard!—as I found out after I had wed the daughter: for they were silent on family secrets before. Bertha, like a dutiful child, copied her parent in both points. I had a charming partner—pure, wise, modest: you can fancy I was a happy man. I went through rich scenes! Oh! my experience has been heavenly, if you only knew it! But I owe you no further explanation. Briggs, Wood, Mason, I invite you all to come up to the house and visit Mrs. Poole’s patient, and my wife! You shall see what sort of a being I was cheated into espousing, and judge whether or not I had a right to break the compact, and seek sympathy with something at least human. This girl,” he continued, looking at me, “knew no more than you, Wood, of the disgusting secret: she thought all was fair and legal and never dreamt she was going to be entrapped into a feigned union with a defrauded wretch, already bound to a bad, mad, and embruted partner! Come all of you—follow!”
- Двоеженство - неприятное слово! - продолжал мистер Рочестер свызовом. - И все-таки я собирался стать двоеженцем. Как видите, судьба посмеялась надо мной, а может быть, провидение вмешалось в мои дела, - будем считать, что это перст провидения. В данную минуту я, наверно, немногим лучше самого дьявола. И - как мой духовный отец, вероятно, сказал бы мне - заслуживаю, без всякого сомнения, строжайшей кары божьей, вплоть до неугасимого огня и вечной муки. Джентльмены, мой план сорвался! То, о чем этот поверенный и его клиент сообщили вам, правда. Я в некотором роде женат. Женщина, которая называется моей женой, жива. Вы сказали, Вуд, что никогда не слышали о миссис Рочестер, но до вас, вероятно, не раз доходили сплетни относительно загадочной сумасшедшей, которая содержится в доме под замком. Иные, наверное, нашептывали вам, что это моя незаконная сестра, другие – что это моя отставная любовница. Так вот, разрешите мне сказать, что это не кто иная, как моя жена, на которой я женился пятнадцать лет назад. Ее зовут Берта Мэзон, она сестра вон того решительного господина, который своими дрожащими руками и побелевшими щеками показывает вам, на что способен храбрый мужчина. Смелее, Дик, не бойся! Я скорее ударю женщину, чем тебя. Берта Мэзон - сумасшедшая, и она происходит из семьи сумасшедших. Три поколения идиотов и маньяков! Ее мать, креолка, была сумасшедшая и страдала запоем. Это стало мне известно лишь после того, как я женился на ее дочери; ибо до брака все эти семейные секреты держались в тайне. Берта, как преданная дочь, пошла по стопам своих родителей во всех отношениях. Такова была моя прелестная жена: добродетельная, умная, скромная! Вы можете себе представить, каким я был счастливым человеком! Какие на мою долю выпали разнообразные удовольствия! Это было райское блаженство, если бы вы только знали! Но довольно объяснений! Бриггс, Вуд, Мэзон, я приглашаю вас всех в мой дом, посетить пациентку миссис Пул - мою жену! Вы увидите, на каком существе меня женили обманом, и убедитесь сами, имел ли я право разорвать эти узы и искать близости с существом, в котором прежде всего видел человека. Эта девушка, - продолжал он, взглянув на меня, - знала не больше вашего, Вуд, о мерзкой тайне. Она верила мне безусловно, у нее и в мыслях не было, что ее собирается завлечь в ловушку мнимого брака негодяй, уже связанный с дурной, безумной и озверевшей женщиной! Я всех вас приглашаю! Идемте!
Джейн Эйр (глава 26)
I was in my own room as usual—just myself, without obvious change: nothing had smitten me, or scathed me, or maimed me. And yet where was the Jane Eyre of yesterday?—where was her life?—where were her prospects?
Jane Eyre, who had been an ardent, expectant woman—almost a bride, was a cold, solitary girl again: her life was pale; her prospects were desolate. A Christmas frost had come at midsummer; a white December storm had whirled over June; ice glazed the ripe apples, drifts crushed the blowing roses; on hayfield and cornfield lay a frozen shroud: lanes which last night blushed full of flowers, to-day were pathless with untrodden snow; and the woods, which twelve hours since waved leafy and flagrant as groves between the tropics, now spread, waste, wild, and white as pine-forests in wintry Norway. My hopes were all dead—struck with a subtle doom, such as, in one night, fell on all the first-born in the land of Egypt. I looked on my cherished wishes, yesterday so blooming and glowing; they lay stark, chill, livid corpses that could never revive. I looked at my love: that feeling which was my master’s—which he had created; it shivered in my heart, like a suffering child in a cold cradle; sickness and anguish had seized it; it could not seek Mr. Rochester’s arms—it could not derive warmth from his breast. Oh, never more could it turn to him; for faith was blighted—confidence destroyed! Mr. Rochester was not to me what he had been; for he was not what I had thought him. I would not ascribe vice to him; I would not say he had betrayed me; but the attribute of stainless truth was gone from his idea, and from his presence I must go: that I perceived well. When—how—whither, I could not yet discern; but he himself, I doubted not, would hurry me from Thornfield. Real affection, it seemed, he could not have for me; it had been only fitful passion: that was balked; he would want me no more. I should fear even to cross his path now: my view must be hateful to him. Oh, how blind had been my eyes! How weak my conduct!
Я сидела в своей комнате, как обычно, такая же, как и была, без всякой видимой перемены. Я не была замарана, оскорблена, унижена. И все же где Джен Эйр вчерашнего дня? Где ее жизнь, где ее надежды?
Та Джен Эйр, которая с надеждой смотрела в будущее, Джен Эйр - почти жена, стала опять одинокой, замкнутой девушкой. Жизнь, предстоявшая ей, была бледна, будущее уныло. Среди лета грянул рождественский мороз, белая декабрьская метель пронеслась над июльскими полями, мороз сковал зрелые яблоки, ледяные ветры сорвали расцветающие розы, на полях и лугах лежал белый саван, поляны, еще вчера покрытые цветами, сегодня были засыпаны глубоким снегом, и леса, которые еще двенадцать часов назад благоухали, как тропические рощи, теперь стояли пустынные, одичалые, заснеженные, как леса Норвегии зимой. Все мои надежды погибли, они убиты по воле коварного рока, как были убиты в одну ночь все первенцы в Египте. Я вспомнила свои заветные мечты, которые вчера еще цвели и сверкали. Они лежали, как мертвые тела, недвижные, поблекшие, бескровные, уже неспособные ожить. Я оглянулась на мою любовь: это чувство, которое принадлежало мистеру Рочестеру, которое он взрастил, замерзало в моем сердце, как больное дитя в холодной колыбели. Тоска и тревога овладели мной. Моя любовь не могла устремиться в объятия мистера Рочестера, не могла согреться на его груди. О, никогда не вернет он этого чувства, ибо вера обманута, надежда растоптана. Мистер Рочестер уже не был для меня тем, что раньше, он оказался не таким, каким я его считала. Я не винила его ни в чем, не утверждала, что он обманул меня, но в нем исчезла та черта безупречной правдивости, которая так привлекала меня, и поэтому я сама должна была покинуть его. Это мне было совершенно ясно. Когда, как, куда бежать - я пока еще не знала, но он и сам, без сомнения, поспешит удалить меня из Торнфильда. Видимо, он не любил меня по-настоящему. Это было лишь мимолетное увлечение, но оно наткнулось на препятствие, и я больше не нужна ему. Мне было бы даже страшно встретиться с ним теперь. Вероятно, самый вид мой стал ему ненавистен. О, как я была слепа, как слаба в своих поступках!
Джейн Эйр (глава 35)
I saw nothing, but I heard a voice somewhere cry— “Jane! Jane! Jane!” — nothing more.
“O God! what is it?” I gasped.
I might have said, “Where is it?” for it did not seem in the room—nor in the house—nor in the garden; it did not come out of the air—nor from under the earth—nor from overhead. I had heard it—where, or whence, for ever impossible to know! And it was the voice of a human being—a known, loved, well-remembered voice—that of Edward Fairfax Rochester; and it spoke in pain and woe, wildly, eerily, urgently.
“I am coming!” I cried. “Wait for me! Oh, I will come!” I flew to the door and looked into the passage: it was dark. I ran out into the garden: it was void.
“Where are you?” I exclaimed.
The hills beyond Marsh Glen sent the answer faintly back—“Where are you?” I listened. The wind sighed low in the firs: all was moorland loneliness and midnight hush.
“Down superstition!” I commented, as that spectre rose up black by the black yew at the gate. “This is not thy deception, nor thy witchcraft: it is the work of nature. She was roused, and did—no miracle—but her best.”
I broke from St. John, who had followed, and would have detained me. It was my time to assume ascendency. My powers were in play and in force. I told him to forbear question or remark; I desired him to leave me: I must and would be alone. He obeyed at once. Where there is energy to command well enough, obedience never fails. I mounted to my chamber; locked myself in; fell on my knees; and prayed in my way—a different way to St. John’s, but effective in its own fashion. I seemed to penetrate very near a Mighty Spirit; and my soul rushed out in gratitude at His feet. I rose from the thanksgiving—took a resolve—and lay down, unscared, enlightened—eager but for the daylight.
Я ничего не видела, но я услышала далекий голос, звавший: "Джен! Джен! Джен!" - и ничего больше.
- О боже! Что это? - вырвалось у меня со стоном. Я могла бы точно так же спросить: "Где это?", потому что голос раздавался не в доме и не в саду, он звучал не в воздухе, и не из-под земли, и не над головой. Я слышала его, но откуда он исходил - определить было невозможно. И это был человеческий голос, знакомый, памятный, любимый голос Эдварда Фэйрфакса Рочестера; он звучал скорбно, страстно, взволнованно и настойчиво.
- Иду! - крикнула я. - Жди меня. О, я приду! - Я бросилась к двери и заглянула в коридор - там было пусто и темно. Я побежала в сад - там не было ни души.
- Где ты? - воскликнула я.
Глухое эхо в горах за Марш-Гленом ответило мне: "Где ты?" Я прислушалась. Ветер тихо вздыхал в елях; кругом простирались пустынные болота, и стояла полночная тишина.
- Прочь, суеверные обольщения! - вскрикнула я, отгоняя черный призрак, выступивший передо мной возле черного тиса у калитки. - Нет, это несамообман, не колдовство, это дело самой природы: веление свыше заставило ее совершить не чудо, но то, что было ей доступно!
Я рванулась прочь от Сент-Джона, который выбежал за мной в сад и хотел удержать меня. Пришла моя очередь взять верх над ним. Теперь мои силы пробудились. Я потребовала, чтобы он воздержался от вопросов и замечаний; я просила его удалиться: я хочу, я должна остаться одна. Он тотчас же повиновался. Когда есть сила приказывать, повиновение последует. Я поднялась к себе, заперлась, упала на колени и стала молиться - по-своему, иначе, чем Сент-Джон, но с не меньшим пылом. Мне казалось, что я приблизилась к всемогущему и моя душа, охваченная благодарностью, поверглась к его стопам. Поднявшись после этой благодарственной молитвы, я приняла решение, затем легла успокоенная, умудренная, с нетерпением ожидая рассвета.