Оплата одной десятитысячной 1 глава

Рут Бенедикт

(1887-1948)

Американский культурантрополог,

Виднейший представитель этнопсихологического

Направления в американской антропологии.

В годы войны занялась изучением японской

Национальной психологии. На основе собранных

Материалов написала знаменитую книгу

«Хризантема и меч» (1946).

В ней с культурно-релятивистских позиций

Японская культура рассматривается

Как иерархическая по своей сути,

Что предполагает точное знание каждым членом

Общества своего места в нем и своей роли.

Автор типологизирует японскую культуру стыда,

Противопоставляя ее западной культуре вины

С этическим акцентом на божественных

Заповедях. Эта работа стала классической

В культурной антропологии и зарубежном

Японоведении.

Перевод выполнен по изданию: Ruth F. Benedict. The Chrysan­themum and the Sword. Patterns of Japanese Culture. Boston, 1946. На русский язык переводится впервые.

Оглавление

Задание: Япония. 1

Японцы в войне. 7

Занимать должное место. 14

Реформы Мэйдзи. 23

Должник веков и мира. 29

Оплата одной десятитысячной. 34

Оплата «самого невыносимого». 40

Очищение своего имени. 43

Круг человеческих чувств. 53

Дилемма добродетели. 58

Самодисциплина. 67

Ребенок учится. 74

Япония после капитуляции. 88

Глоссарий. 88

Михаил Корнилов - О Рут Бенедикт и ее книге «Хризантема и меч». 88

 

I

Задание: Япония

ля Соединенных Штатов Япония была самым чуждым противником из числа тех, с кем им приходилось ког­да-либо вести большую войну. Ни в какой другой вой­не с крупным противником мы не оказывались перед необходимостью принимать в расчет совершенно отлич­ные от наших обыкновения в поведении и мышлении. Подобно царской России в 1905 г., мы столкнулись с хорошо вооруженной и обученной нацией, не принадлежащей к западной культурной традиции. Принятые западными народами как фак­ты человеческой природы условные правила ведения войны явно не признавались японцами. Из-за этого война на Тихом океане превратилась в нечто большее, чем ряд десантов на островном по­бережье, чем трудноразрешимая задача материально-технического обеспечения армии. Главной проблемой стала природа врага. Что­бы справиться с ним, нужно было понять поведение японцев.

Трудности были огромные. В течение семидесяти пяти лет с тех пор, как Япония открылась миру ¹, о японцах, как ни о каком дру­гом народе мира, всегда писали с добавлением неизменного «но также». Когда глубокий наблюдатель пишет о других, кроме япон­цев, народах и заявляет, что они необычайно вежливы, ему вряд ли придет в голову добавить: «Но они также дерзки и высокомер­ны». Когда он заявляет, что народ какой-то страны крайне неги­бок в своем поведении, то не прибавит к этому слова: «Но он так­же легко адаптируется к самым необычным для него новшествам». Когда он говорит о покорности народа, то не поясняет тут же, что этот народ с трудом поддается контролю сверху. Когда он гово­рит о преданности и великодушии народа, то не дополняет эту мысль словами: «Но он также вероломен и недоброжелателен». Когда он говорит о подлинной храбрости народа, то не пускается тут же в рассуждения о его робости. Когда он заявляет, что в сво­ем поведении этот народ мало озабочен мнением других о себе, то не добавляет затем, что у него воистину гипертрофированная совесть. Когда он пишет, что у этого народа в армии дисциплина роботов, то не продолжает сообщение рассказом о том, как сол­даты, если им взбредет в голову, могут выйти из повиновения. Когда он пишет о народе, страстно увлеченном западной наукой, то не станет также распространяться о его глубоком консерватиз­ме. Когда он напишет книгу о нации с народным культом эсте­тизма, глубоко почитающей актеров и художников и превращаю­щей в искусство разведение хризантем, то не сопроводит ее другой, посвященной культу меча и высокому престижу воина.

Однако все эти противоречия — основа основ книг о Японии. И все они действительны. И меч, и хризантема — части этой кар­тины. Японцы в высшей степени агрессивны и неагрессивны, воинственны и эстетичны, дерзки и вежливы, непреклонны и уступчивы, преданны и вероломны, храбры и трусливы, консер­вативны и восприимчивы к новому. Их крайне беспокоит, что другие думают об их поведении, но они также чувствуют себя ви­новными, когда другим ничего не известно об их оплошности. Их солдаты вполне дисциплинированны, но также и непослушны.

Когда для Америки стало очень важно понимать Японию, от­махиваться от этих, как и от многих других, столь же явных, про­тиворечий было уже невозможно. Перед нами один за другим вставали острые вопросы: Что же японцы будут делать? Возмож­на ли их капитуляция без нашего вторжения? Следует ли нам бом­бить дворец Императора? Что мы можем ожидать от японских военнопленных? О чем мы должны рассказывать в обращенной к войскам и жителям Японии пропаганде ради спасения жизни многих американцев и умаления готовности японцев бороться до последнего солдата? Среди тех, кто хорошо знал японцев, суще­ствовали большие разногласия. Когда наступит мир, не окажет­ся ли, что для поддержания порядка среди японцев потребуется введение бессрочного военного положения? Должна ли наша ар­мия готовиться к противостоянию отчаянных и бескомпромис­сных людей в каждой горной крепости Японии? Прежде чем по­явится возможность установления международного мира, не должна ли в Японии произойти революция, подобная француз­ской или русской? Кто ее возглавит? В наших суждениях по этим вопросам было много разногласий.

В июне 1944 г. мне поручили заняться изучением Японии². Меня просили использовать все технические возможности моей науки — культурной антропологии — для выяснения того, что представляют собой японцы. В начале лета этого года только ста­ли прорисовываться подлинные масштабы наших крупных насту­пательных операций против Японии. В Соединенных Штатах люди все еще считали, что война с Японией продлится три года, возможно десять лет, а может, и больше. В Японии же говорили о том, что она протянется сто лет. Американцы одержали локаль­ные победы, заявляли японцы, но Новая Гвинея и Соломоновы острова³ находятся за тысячу миль от наших островов. Японские официальные сообщения не содержали никакой информации о своих поражениях на море, и японцы все еще считали себя побе­дителями.

Однако в июне ситуация начала меняться⁴. В Европе был от­крыт второй фронт, и таким образом реализовались военные при­оритеты Верховного командования последних двух с половиной лет, связанные с европейским театром военных действий. Окон­чание войны с Германией было не за горами. А на Тихом океане наши войска высадились на острове Сайпан⁵, что стало крупной операцией, предвестившей окончательное поражение японцев. С этого момента наши солдаты вынуждены были постоянно всту­пать в ближние бои с японской армией. А из опыта сражений на Новой Гвинее, на Гвадалканале, в Бирме, на Атту, Тараве и Биаке⁶ мы знали, что боремся с грозным противником.

Поэтому в июне 1944 г. было важно найти ответы на многие вопросы о нашем враге — Японии. Возникала ли военная или дипломатическая проблема, была ли она вызвана вопросами вы­сокой политики или необходимостью разбрасывать листовки за японской линией фронта, любая информация о Японии имела важное значение. В масштабной войне, которую она вела против нас, нам надо было знать не только о целях и мотивах токийских властей, не только многовековую историю Японии, не только ее экономическую и военную статистику; мы должны были знать и о том, что японское правительство может ожидать от своего на­рода. Мы должны были попытаться понять японские ментальные и эмоциональные обыкновения и выявить их типы. Мы должны были знать о санкциях за такие поступки и мысли. Нам нужно было на какое-то время перестать чувствовать себя американца­ми и остерегаться, насколько это было возможно, попыток пред­сказывать их поведение на основе нашего опыта.

У меня было трудное задание. Америка и Япония находились в состоянии войны, а в военное время легко огульно осуждать противника, но значительно сложнее разобраться в мировоззре­нии врага, взглянув на жизнь его глазами. Но это нужно было сделать. Вопрос состоял в том, как ведут себя японцы, а не мы, оказавшись на их месте. Мне следовало попытаться использовать поведение японцев на войне не как пассив, а как актив для по­нимания их. Мне нужно было посмотреть на ведение ими войны не как на военную, а как на культурную проблему. И на войне, и в мирное время японцы действовали сообразно своему нацио­нальному характеру. Какие же особые черты своего образа жиз­ни и склада ума они проявили в ведении войны? В том, как их лидеры поднимали боевой дух, как успокаивали растерявшихся, как использовали своих солдат на поле битвы, — во всем этом проявлялись их представления о своих сильных сторонах, способ­ных принести им пользу. Мне нужно было вникнуть в детали во­енных действий, чтобы понять, как японцы шаг за шагом прояв­ляли себя на войне.

Но состояние войны, в котором находились наши страны, не­избежно создавало серьезные трудности. Это вынудило меня от­казаться от наиболее важного для культурного антрополога ме­тода — полевых исследований. Я не могла отправиться в Японию, жить в японских семьях и следить за всеми проблемами их по­вседневной жизни, видеть своими глазами, что особенно важно. для них, а что нет. Я не могла наблюдать японцев во время слож­ного процесса принятия решений. Я не могла видеть, как вос­питываются их дети. Единственное полевое исследование ант­рополога о японской деревне, книга Джона Эмбри «Суё мура»⁷, бесценно, но многие из встававших перед нами в 1944 г. вопро­сов не поднимались тогда, когда оно было написано.

Несмотря на эти большие трудности, я как культурантрополог питала доверие к определенным методам и аксиомам моей науки, которые могли бы использоваться. По крайней мере, мне не сле­довало отказываться от главного антропологического принципа опоры на прямой контакт с изучаемым народом. В нашей стране проживало много японцев, получивших воспитание в Японии, и у меня была возможность расспросить их о конкретных фактах их личного опыта, выявить их собственные оценки его, восполнить на основе их описаний многие пробелы в наших знаниях, что мне как антропологу представлялось существенным для понимания культуры. Специалисты в других областях социальных наук, изу­чавшие Японию, пользовались библиотеками, анализировали события прошлых времен и статистические данные, следили за развитием событий в наши дни по письменным или устным за­явлениям японской пропаганды. Я была уверена, что во многих случаях ожидавшиеся ими ответы уже заложены в нормах и цен­ностях японской культуры и их с большей достоверностью мож­но было найти, изучая эту культуру с помощью ее носителей.

Это не значит, что я не читала живших в Японии западных авторов и не была постоянно признательна им. Обширная лите­ратура о японцах и множество хороших западных обозревателей, живших в Японии, давали мне такие преимущества, какими не располагает антрополог, отправляющийся к истокам Амазонки или в горные районы Новой Гвинеи для изучения какого-нибудь бесписьменного племени. Не имея письменности, эти племена не самораскрылись на бумаге. Западных работ о них мало, и они поверхностны. Никто не знает их былой истории. Полевой иссле­дователь, не опирающийся на помощь своих предшественников-ученых, должен выяснять сам, какова их экономическая жизнь, как стратифицируется их общество, что является самым важным в их религиозной жизни. Изучая Японию, я ощущала себя пре­емницей многих исследователей. Описания мелких деталей жиз­ни таились в старых отчетах. Европейцы и американцы оставили письменные свидетельства о своей жизни там, и сами японцы писали о себе необычайно откровенно. В отличие от многих вос­точных народов, они очень любят писать о себе. Они писали о различных мелочах своей жизни так же много, как и о программах мировой экспансии; они были поразительно искренни. Конечно, им не удалось создать полной картины. Ни один народ не создает ее. Японец, пишущий о Японии, проходит мимо очень важных ве­щей, столь же естественных и незаметных для него, как и воздух, которым он дышит. Так поступают и американцы, когда пишут об Америке. Но откровенно о себе писали только японцы.

Я читала эту литературу так, как читал, по собственному при­знанию, Дарвин во время работы над теорией происхождения видов, отмечая все то, что не могла понять. Что же мне нужно знать, чтобы понять содержащуюся в какой-нибудь парламент­ской речи мысль? На чем могло основываться резкое осуждение японцами кажущегося мне простительным поступка и спокойное отношение к факту, представлявшемуся мне возмутительным? Я читала, постоянно задаваясь вопросами: «Что это значит? Что мне нужно знать, чтобы понять это?».

Я пошла в кино смотреть созданные в Японии фильмы — про­пагандистские, исторические, фильмы о современной жизни в Токио и в деревне. Затем я снова шла на эти же фильмы с япон­цами, видевшими некоторые из них в Японии и воспринимав­шими, во всяком случае их героев, героинь и злодеев, как их видят японцы, а не я. Когда я недоумевала, они, явно, — нет. Интриги, мотивации оказались совсем не такими, какими они представлялись мне, а обретали смысл лишь в общем контексте фильма. Что касается литературы, то между моим пониманием ее и пониманием людей с японским воспитанием было больше расхождений, чем совпадений. Некоторые японцы сразу же ста­новились на защиту японских условностей, а некоторые нена­видели все японское. Трудно сказать, кто из них был мне более полезен. Нарисованные ими по личным впечатлениям картины организации жизни человека в Японии совпадали, независимо от того, принимали ли они ее с удовольствием или с горечью отвергали.

Обращаясь за материалом и его объяснением непосредствен­но к народу изучаемой им культуры, антрополог поступает точ­но так же, как и все жившие до него в Японии талантливые за­падные обозреватели. Но если антрополог может предложить только это, то ему нечего надеяться на возможность дополнить ценные исследования иностранных резидентов о японцах. Но у антрополога есть своя приобретенная в процессе обучения про­фессиональная квалификация, достойная того, чтобы с помощью ее попытаться внести свой вклад в богатую на исследователей и обозревателей область знания.

Антрополог знаком со многими культурами народов Азии и Тихого океана. В Японии же есть немало социальных институтов и житейских обыкновений, имеющих близкие аналоги даже у примитивных племен островов Тихого океана. Есть такие аналоги в Малайзии, есть на Новой Гвинее, есть и в Полинезии. Конеч­но, интересно поразмышлять о том, свидетельствуют ли они о каких-то древних миграциях или контактах, однако не проблемой возможных исторических связей обосновывалась для меня цен­ность познания этого культурного сходства. Скорее, именно бла­годаря знакомству с этими простыми культурами я знала, как ра­ботают эти институты, и имела возможность подобрать на основе находимых мною сходств или различий ключи к японской жиз­ни. Я также знала кое-что о расположенных в Азии Сиаме, Бир­ме и Китае и могла поэтому сравнивать Японию с другими стра­нами, составляющими часть великого культурного наследия Азии. В своих исследованиях примитивных культур антропологи не раз доказывали, насколько ценными могут быть такого рода культур­ные сравнения. У какого-то племени внешне обряды могут на 90% совпадать с его соседями, но оно, возможно, скорректиро­вало их сообразно своим отличным от соседей образу жизни и системе ценностей. В ходе этого процесса ему, возможно, при­шлось отказаться от некоторых существенных деталей, что, при всей незначительности этих изменений относительно целого, придает оригинальное направление курсу его будущего развития. Для антрополога нет ничего полезнее, чем изучение различий, обнаруженных им у имеющих в общем много сходных черт на­родов.

Антропологам также пришлось освоиться с большими разли­чиями между своей и чужими культурами и приспособить к ре­шению этой конкретной задачи свою методологию. Из опыта работы им известно о существовании значительных различий в ситуациях, с которыми людям приходится иметь дело в разных культурах, и в определении разными племенами и народами зна­чения этих ситуаций. В каком-нибудь арктическом поселке или в тропической пустыне они встречались с такими формами пле­менной организации родственных обязательств или денежного обмена, какие невозможно и представить себе при самой пылкой игре воображения. Им приходилось исследовать не только дета­ли систем родства и денежного обмена, но и то, как их организа­ция отразилась на поведении племени и как каждое поколение сю с детства ориентировалось на поведение, сходное с поведе­нием его предков.

Этот профессиональный интерес к различиям, их обусловлен­ности и их последствиям мог быть использован и при изучении Японии. Никто не отрицает глубоких культурных различий меж­ду Соединенными Штатами и Японией. У нас даже существует анекдот о японце, заявляющем, что бы мы ни делали, они сдела­ют все наоборот. Подобного рода убежденность в различиях опас­на только тогда, когда ученый довольствуется простым утвержде­нием, что из-за фантастического характера различий невозможно понять народ. У антрополога из опыта его работы есть веские до­казательства того, что даже странное поведение — не помеха для понимания народа. Более чем любой другой специалист в облас­ти социальных наук, он использовал в своей профессиональной работе различия скорее как актив, а не как пассив. Ничто так ос­тро не привлекало его внимания к институтам и народам, как сам факт их феноменальной странности. Не было ничего в образе жизни интересовавшего его племени, что он мог бы принять на веру, и это заставляло его обращать внимание не только на неко­торые, отобранные им факты, но и интересоваться целым. Не знакомый с культурной компаративистикой ученый при изучении западной культуры не уделяет внимания целым пластам поведе­ния. Он настолько считает их само собой разумеющимися, что не рассматривает сферу повседневных обыкновений в обыденной жизни и все те общепринятые вердикты по простым вопросам, которые, отразившись крупным планом на национальном экра­не, определяют будущее нации в большей степени, чем заключен­ные дипломатами международные договоры.

Антропологу пришлось разработать методику для изучения ба­нальностей, так как считавшееся ими у исследуемого им племе­ни очень отличалось от признанного ими в его стране. Когда он пытался понять необычайное коварство одного племени или крайнюю робость другого, когда он пытался определить, как бы они действовали и что бы они чувствовали в определенной ситу­ации, то обнаруживал, что ему приходится черпать материалы в основном из тех наблюдений и прибегать к тем деталям, на которые не часто обращают внимание в цивилизованных странах. У него было достаточно основания считать, что эти вещи имеют важное значение, и он знал, какого рода исследования позволят получить их.

Стоило попытаться применить эти методы и для изучения Японии. Ибо, только обнаружив большое количество банально­стей в жизни какого-то народа, в полной мере оцениваешь зна­чимость антропологической посылки, что человеческому поведе­нию в любом примитивном обществе или в любой находящейся в авангарде цивилизации нации учатся в повседневной жизни. Независимо от странности поступка или суждения человека, его образ чувствования или мышления имеет определенную связь с опытом его жизни. Поэтому, чем больше меня что-то смущало в поведении японцев, тем с большим основанием я предполагала, что где-то в японской жизни есть нечто ординарное, что является причиной этой странности. Если поиск приводил меня к са­мым заурядным деталям повседневного общения, тем было луч­ше. Ведь на этом учился народ.

Как культурантрополог я начала с предпосылки, что между самыми обособленными частями поведения существует опреде­ленная системная связь друг с другом. Я была убеждена, что из сотен деталей складываются общие модели. Любое человеческое общество должно создать для себя некую схему жизни. Оно сан­кционирует определенные способы реакции на ситуации, опре­деленные суждения о них. Люди в этом обществе видят в этих решениях основы мироздания. Как бы это ни было сложно, они связывают их воедино. Люди, принявшие для жизни некую сис­тему ценностей, не могут в течение долгого времени жить, отго­родившись от нее, и мыслить и вести себя сообразно противопо­ложному ряду ценностей, не оказавшись при этом в состоянии бездействия и хаоса. Они пытаются добиться большего соответ­ствия с принятыми в их культуре нормами. Они обзаводятся не­кими общими рациональными основаниями и общими мотива­циями. Необходим определенный уровень устойчивости, иначе вся схема развалится на куски.

Поэтому экономическое поведение, устройство семьи, рели­гиозные обычаи и политические цели пригоняются друг к другу. Изменения в одной области могут происходить быстрее, чем в других, и влекут за собой осложнения в других областях, но сами эти осложнения возникают из потребности в устойчивости. В борющихся за установление господства над другими дописьменных обществах воля к власти выражается в религиозной практике не в меньшей мере, чем в экономике или в отношениях с други­ми племенами. В отличие от бесписьменных племен, у цивилизованных народов, имеющих древние священные книги, церковь неизбежно становится хранительницей мудрости прошлых веков, но отказывается от верховного авторитета в тех областях, где ей пришлось бы столкнуться с растущим общественным признани­ем экономической и политической власти. Слова остаются, а зна­чения их меняются. Религиозные догмы, экономическая деятель­ность и политика - это не запруженные чистые и изолированные водоемчики, наоборот, их воды переливаются через свои вообра­жаемые края и безраздельно перемешиваются. Поскольку так бывает всегда, то, очевидно, чем больше ученый прибегал в ис­следовании к фактам экономической, сексуальной, религиозной жизни и воспитания детей, тем лучше он может разобраться в том, что происходит в исследуемом им обществе. Он может стро­ить свои гипотезы и с успехом получать необходимые для него данные о любой сфере жизни. Он может научиться видеть в тре­бованиях, предъявляемых народом — независимо от того, идет ли речь о политике, экономике или морали, — выражение его обык­новений и образа мысли, которым он научается в своем социаль­ном опыте. Поэтому эта книга не специальное исследование о японской религии или экономической жизни, или политике, или семье. Она изучает японские представления о жизненном пове­дении. Она описывает эти представления так, как они отражают­ся в каждой из рассматриваемых нами областей жизнедеятельно­сти. Она о том, что делает Японию страной японцев.

Одна из проблем XX в. - отсутствие у нас до сих пор четких и непредубежденных представлений не только о том, что делает Японию страной японцев, но и о том, что делает Соединенные Штаты страной американцев, Францию — страной французов, Россию — страной русских. При отсутствии таких знаний одна страна не понимает другую. Мы опасаемся несовместимости раз­личий, когда предмет беспокойства - похожие, как две капли воды, вещи, но мы говорим об общих целях, когда народ в силу всего опыта своей жизни и своей системы ценностей избирает совершенно отличную от нашей линию поведения. Мы не пре­доставляем себе возможности узнать его обыкновения и ценнос­ти. Если бы мы поступили иначе, то обнаружили бы, что его ли­ния поведения отнюдь не порочна из-за ее несоответствия нашей.

Нельзя полностью доверять тому, что каждый народ говорит о своих обыкновениях в мышлении и поведении. Писатели всех стран пытались описать свой народ. Но это непростое дело. Оп­тические стекла, сквозь которые любой народ смотрит на жизнь, не совпадают с теми, что используются другим. Трудно познавать мир глазами другого. Любая страна считает естественными свои оптические стекла, и хитрости фокусировки и построения перспективы, дающие любому народу его национальное видение жиз­ни, представляются ему богоданным устроением мира. Что каса­ется очков, то мы не ожидаем, что носящий их в состоянии выпи­сать рецепт для их стекол, и точно так же нам не следует ожидать, что народ анализирует свое видение мира. Когда мы хотим узнать об очках, мы готовим окулиста и надеемся, что он сможет выпи­сать нам рецепт для принесенных ему оптических стекол. Наста­нет день, и мы несомненно признаем, что труд специалиста в области социальных наук и состоит в том, чтобы делать нечто подобное для народов современного мира.

Труд этот требует и определенной жесткости и определенно­го великодушия. Требуемая им жесткость иногда будет осуждать­ся людьми доброй воли. Поборники идеи единого мира надеялись убедить народы во всех уголках земли в поверхностном характе­ре различий между Востоком и Западом, черными и белыми, хри­стианами и мусульманами и в подлинном единомыслии всего человечества. Иногда эту позицию называют братством людей. Мне непонятно, почему вера в братство людей должна означать невозможность признания наличия у японцев своего варианта жизненного поведения, а у американцев — своего. Иногда кажет­ся, что великодушие не в состоянии обосновать доктрину доброй воли не чем иным, кроме идеи мира народов, каждый из кото­рых — отпечаток с одного и того же негатива. Но требовать в ка­честве условия для уважения другого народа такого единообразия столь же безумно, как и требовать его от своей жены или своих детей. Сторонники мягкого подхода согласны с тем, что различия должны существовать. Они уважительно относятся к различиям. Их цель — безопасный для различий мир, в котором Соединенные Штаты могут быть полностью американскими, не угрожая при этом миру во всем мире, и на этих же условиях Франция может быть французской, а Япония — японской. Любому ученому, не убедившему себя в том, что различия подобны висящему над миром дамоклову мечу, кажется бесплодным занятием не допус­кать с помощью постороннего вмешательства развитие каждого из этих подходов к жизни. Ему также не нужно опасаться, что его позиция способствует замораживанию мира в его status quo. Со­хранение культурных различий не означает статичности.

Англия не перестала быть английской из-за того, что на сме­ну Елизаветинской эпохе пришли эпоха королевы Анны и Вик­торианская эра⁸. Это произошло только потому, что англичане были настолько самими собой, что различные нормы и нацио­нальные черты могли сохраняться у них в разных поколениях.

Системные исследования национальных различий требуют оп­ределенных великодушия и жестокости. Исследования в области религиозной компаративистики успешно развивались только тогда, когда люди были достаточно уверены в благородстве соб­ственных убеждений. Они могли быть иезуитами, или арабски­ми учеными, или неверующими, но только не фанатиками. Культурно-компаративистские исследования не могут также ус­пешно развиваться, когда люди настолько охраняют свой образ жизни, что он представляется им единственно возможным по определению. У этих людей никогда не появится то дополни­тельное чувство любви к своей культуре, которое возникает при знакомстве с чужим образом жизни. Они сами лишают себя при­ятного и обогащающего опыта. При таких охранительных установ­ках для них нет иной альтернативы, кроме навязывания другим на­родам собственных решений. Подобного рода исследователи и политики, будучи американцами, навязывают наши излюбленные принципы другим народам. А другие народы могут принять наш образ жизни не более успешно, чем мы могли бы научиться счи­тать по двенадцатиричной системе вместо десятичной или стоять во время отдыха на одной ноге, подобно некоторым восточноафриканским туземцам.

Итак, эта книга о привычных и устоявшихся в Японии обык­новениях. Она — о тех ситуациях, в которых японец может рас­считывать на вежливость, и о тех, в которых не может, о том, когда он испытывает чувство стыда, когда он бывает смущен, о том, что он требует от самого себя. Лучшим авторитетом для ав­тора этой книги был простой человек с улицы. Это — некий япо­нец. Но это не означает, что этот некий японец в каждом отдель­ном случае не появляется собственной персоной. Это означает лишь, что этот некий японец признает, что при таких-то услови­ях было то-то и то-то и происходило бы это так-то и так-то. Цель настоящего исследования — описание глубоко укоренившихся установок в образе мышления и поведения. Может быть, этой цели не удалось достичь, но она была поставлена.

В подобного рода исследованиях свидетельства большого чис­ла дополнительных информантов не представляют особой ценно­сти. Чтобы выяснить, кто, кому и когда кланяется, не требуется всеяпонского статистического обследования; о принятом и обыч­ном может судить почти любой человек, и, имея несколько под­тверждений, уже нет необходимости получать ту же самую ин­формацию от миллионов японцев.