Круг человеческих чувств 4 глава

Японцы же предполагают, что и сдающему экзамен в средней школе юноше, и занимающемуся фехтованием мужчине и веду­щему просто аристократический образ жизни человеку нужна самоподготовка, совершенно не связанная с получением специ­альных, необходимых для успешного прохождения испытания знаний. Независимо от того, насколько он напичкан фактами для сдачи экзамена, насколько искусны его удары мечом, как строго он блюдет все детали своего внешнего вида и поведения, челове­ку нужно отложить в сторону и книги, и меч, и заботу о своем внешнем виде и пройти особого рода подготовку. Конечно, не все японцы отдают свое время эзотерическому тренингу, но даже не занимающиеся им отводят заметное место в жизни фразеологии и практике самодисциплины. Во всех классах общества японцы оценивают себя и других с точки зрения целого ряда понятий, основывающихся на их понимании общей техники самоконтроля и самообладания.

Схематически эти понятия самодисциплины можно разделить на те, которые дают достаточные умения (competence), и те, кото­рые дают нечто большее. Это нечто большее я буду называть мас­терством (expertness). Понятия делят на две группы в Японии, и направлены они на достижение различных результатов в челове­ческой психике, они имеют различное рациональное обоснование и различное знаковое выражение. Многие примеры первого типа, общих самодисциплинирующих умений, были ранее мной описа­ны. Армейский офицер, сказавший о своих солдатах, которые за 60 часов маневров в мирное время спали только десять минут, что «они знают, как спать, им нужно научиться не спать», несмотря на кажущиеся нам чрезмерными требования, имел в виду всего лишь умелое поведение. Он излагал общепринятый в Японии принцип психической экономии, согласно которому воля должна домини­ровать над почти безгранично научаемым телом, и у самого тела нет законов его благополучного состояния, нарушая которые че­ловек вредит себе. Вся японская концепция «человеческих чувств» покоится на этом допущении. Когда речь идет о действительно се­рьезных жизненных делах, физические потребности, независимо от их важности для здоровья, независимо от отношения к ним и культивирования их самих по себе, должны быть решительным образом подчинены этим целям. Чего бы ни стоила самодисцип­лина, человек обязан продемонстрировать Дух Японии.

Однако так определять их позицию — это совершать насилие над японским допущением. Ведь выражение «чего бы ни стоила самодисциплина» означает в обычном американском употреблении его почти то же самое, что «чего бы ни стоило самопожерт­вование». Часто оно означает также «чего бы ни стоила личная фрустрация». Американская концепция дисциплины — будь то воспитанной другими, будь то отражающей цензуру совести -состоит в том, что и мужчины, и женщины должны с детских лет проходить процесс социализации при помощи принятой ими доб­ровольно или предписанной авторитетами дисциплины. Это вы­зывает фрустрацию. Индивида оскорбляет подавление его жела­ний. Ему приходится приносить жертвы, и в нем пробуждаются неизбежные агрессивные эмоции. Такого взгляда придерживают­ся в Америке не только многие психологи-профессионалы. Он представляет собой также философию, на которой родителями воспитывается дома каждое новое поколение американцев, и поэтому анализ психологов очень правдиво отражает положение дел в нашем обществе. Ребенок «обязан ложиться спать в опре­деленное время», и из этой установки родителей он усваивает, что отход ко сну — это фрустрация. Во многих семьях ребенок выра­жает свое раздражение в бурных ночных скандалах. Он — уже юный, усвоивший обыкновения своей страны американец, кото­рый рассматривает сон как нечто такое, что человек «обязан де­лать», и во вред себе противится сну. Его мать также устанавли­вает некие вещи, которые он «обязан есть». Это может быть овсянка, или шпинат, или хлеб, или апельсиновый сок, но аме­риканский ребенок учится протестовать против пищи, которую он «обязан есть». Он приходит к заключению, что «полезная для него пища» - вовсе не та, что хороша на вкус. Это — американс­кое обыкновение, чуждое Японии, как и некоторым западным странам, например Греции. В Соединенных Штатах становление взрослого человека предполагает освобождение от пищевых фру­страций. Взрослый человек вместо полезной для него пищи мо­жет есть ту, которая нравится ему по вкусу.

Однако эти представления о сне и еде — ничто сравнительно с общим для западных народов пониманием самопожертвования. Это типично западная догма, согласно которой родители прино­сят большие жертвы для своих детей, жены жертвуют ради мужей своей карьерой, мужья приносят в жертву свою свободу, чтобы прокормить семью. Американцам трудно понять, как в некото­рых обществах мужчины и женщины не признают необходимос­ти самопожертвования. Тем не менее это так. В таких обществах люди говорят, что родители естественно восхищаются своими детьми, что женщины отдают предпочтение браку, а не чему-то другому и что мужчина, зарабатывая средства для содержания семьи, занимается своим любимым делом охотника или садовни­ка. При чем тут самопожертвование? Когда общество акцентирует внимание на таком объяснении этих отношений и разрешает лю­дям жить по нему, тогда понятие «самопожертвование» едва ли можно принять.

Все, что в Соединенных Штатах человек делает для других в виде «жертвы», в иных культурах рассматривается как взаимный обмен. Это или инвестиции, которые оплатят позднее, или опла­та уже полученных ценностей. В таких странах даже отношения между отцом и сыном могут быть трактованы аналогичным обра­зом и за сделанное отцом сыну в ранние дни жизни мальчика тот расплатится с отцом в последние годы жизни старика и после его смерти. Так же и любые деловые отношения — это народный до­говор (a folk-contract), который, несмотря на нередко гарантиру­емую им качественную эквивалентность этих отношений, точно так же обыкновенно обязывает одну сторону покровительство­вать, а другую - служить. Если обе стороны признают условия договора выгодными, никто не считает свои обязанности жертвой.

Санкцией за услуги в Японии, конечно же, является взаим­ность, проявляемая как в видах их, так и в иерархическом обмене комплементарными обязательствами. Поэтому моральная позиция самопожертвования очень отличается от американской. Японцы всегда особо противились учению о жертве, принесенному к ним христианскими миссионерами. Они утверждают, что хороший че­ловек не должен думать, что делаемое им для других вызовет фру­страцию у него самого. «Когда мы делаем то, что вы называете са­мопожертвованием, - сказал мне один японец, — то делаем это из желания дать или из-за того, что давать — хорошо. Мы не жалеем себя. Независимо от того, как много мы в действительности жерт­вуем для других, мы не считаем, что этот дар возвышает нас духов­но или что мы должны «получить вознаграждение» за это». Народ, чья жизнь была организована, как у японцев, на основе таких де­тально разработанных взаимных обязанностей, естественно, нахо­дит самопожертвование ненужным. Он доходит до крайности при исполнении чрезвычайных обязательств, но традиционная санк­ция взаимности препятствует развитию у него чувства жалости к себе и самодовольства, так легко возникающих в странах, где ин­дивидуализм и конкуренция играют большую роль.

Поэтому американцам для понимания обычных японских са­модисциплинирующих практик нужно совершить своего рода хирургическую операцию нашей идеи «самодисциплины». Нам нужно удалить наросты «самопожертвования» и «фрустрации», образовавшиеся на этой идее в нашей культуре. В Японии чело­век дисциплинируется, чтобы быть хорошим игроком, и японс­кая установка такова: личность в процессе обучения не более со­знает жертвенность, чем человек, играющий в бридж. Конечно, обучение сурово, но оно в природе вещей. Маленький ребенок рождается счастливым, но он лишен способности «жить со вку­сом». Только через духовный тренинг (или самодисциплину, сюё) мужчина или женщина могут получить силу для полнокровной жизни и «ощущения вкуса» ее. Эти слова обычно истолковыва­ют таким образом: «Только так можно наслаждаться жизнью». Самодисциплина «укрепляет желудок (орган, через который осу­ществляется контроль)»; она обогащает жизнь.

Рациональным обоснованием «достаточного уровня» самодис­циплины в Японии служит то, что она совершенствует способно­сти человека управлять своей жизнью. Любое возможное у него в начале обучения раздражение пройдет, говорят они, так как в конце концов он будет получать от него удовольствие или же от­кажется от него. Ученик мастера проявляет настоящий интерес к своему делу, юноша изучает дзюдо (дзюдзицу), молодая жена приспосабливается к требованиям своей свекрови, и вполне ес­тественно, что на первых порах обучения мужчина или женщи­на, не привыкнув к новым требованиям, могут захотеть отказать­ся от этого сюё. Их отцы, возможно, будут говорить с ними и скажут: «Что вы хотите? Нужно поучиться, чтобы знать жизнь. Если вы это не сделаете и ничему не научитесь, то, естественно, будете несчастливы. И при этих естественных последствиях у меня не возникнет желания защищать вас от общественного мне­ния». Сюё, как говорит столь часто используемая ими фраза, уст­раняет «ржавчину на теле». Оно превращает человека в сверкаю­щий острый меч, похожим на который он, конечно, желает быть.

Акцент на личной выгоде, приносимой самодисциплиной, не означает, что крайние поступки, свершения которых так часто требует японский кодекс поведения, не вызывают подлинно се­рьезных фрустраций, и что эти фрустрации не влекут за собой аг­рессивных импульсов. Эта особенность отмечается американца­ми в играх и спортивных соревнованиях. Чемпион по бриджу не сетует на личные жертвы, которые нужно было ему принести, чтобы научиться хорошо играть; он не приклеит ярлык «фруст­рация» к часам, потраченным им на то, чтобы стать хорошим спе­циалистом. Тем не менее врачи говорят, что в отдельных случаях требующееся от человека при игре на высокие ставки или в борьбе за чемпионское звание огромное внимание не остается без по­следствий для заболевания язвой желудка и физического перенап­ряжения. Аналогичное случается и с людьми в Японии. Но поощ­рительное отношение к взаимодействию и японское убеждение, что самодисциплина выгодна для самого человека, превращают многие, кажущиеся американцам невыносимыми поступки в лег­ко переносимые для них. Они обращают значительно большее внимание на умение вести себя и менее снисходительны к себе, чем американцы. Они не так часто списывают свою неудовлет­воренность жизнью на козлов отпущения и не так часто жалеют себя из-за обездоленности тем, что американцы называют обыкновенным счастьем. Их научили более внимательно, чем это при­нято у американцев, относиться к «ржавчине на теле».

Помимо и превыше «достаточного уровня» самодисциплины существует еще уровень мастерства. Японская техника этого уровня недостаточно вразумительно донесена японскими авторами до западного читателя, и сделавшие ее предметом своих разысканий западные ученые часто слишком высокомерно относились к ней. Иногда они называли ее «эксцентричной». Один французский уче­ный пишет, что вся она «перечит здравому смыслу» и что самое крупное из всех уделяющих особое внимание этой дисциплине уче­ний дзэн представляет собой не что иное, как «ряд важных бес­смыслиц». Однако преследуемые этой техникой цели не относят­ся к числу непонятных, и в целом сам предмет разговора проливает яркий свет на японские принципы психической экономии.

Целый ряд японских терминов передает то состояние ума, до­стичь которого обязан специалист по самодисциплине. Некото­рые из этих терминов употребляются применительно к актерам, некоторые — к религиозным адептам, некоторые — к фехтоваль­щикам, некоторые — к ораторам, некоторые - к художникам, не­которые — к мастерам чайной церемонии. Все они имеют одно общее значение, и я буду пользоваться только словом муга²²⁵, ко­торое употребляется в благополучно процветающей элитарной секте — дзэн- буддизме. В описании состояния мастерства отмеча­ется, что в нем передается тот мирской или религиозный опыт, при котором волю и поступок человека «не разделяет даже дис­танция в толщину волоса». Электрический разряд сразу же попа­дает с положительного полюса на отрицательный. У не достигших уровня мастерства между волей и поступком находится как бы непроницаемая ширма. Японцы называют ее «наблюдающим я», «мешающим я», и, когда благодаря специальной тренировке она устраняется, у мастера (expert) пропадает всякое ощущение «я делаю это». Цепочка связи работает беспрепятственно. Для дей­ствия не требуется никаких усилий. Оно «однонаправлено». Дей­ствие полностью воспроизводит нарисованную действующим ли­цом в его уме картину.

Самые обыкновенные люди стремятся в Японии к достиже­нию такого рода «мастерства». Чарльз Элиот²²⁶, крупный англий­ский специалист по буддизму, рассказывает о школьнице, «обра­тившейся к известному в Токио миссионеру и заявившей ему о своем желании стать христианкой. Когда ее спросили, почему она хочет сделать это, она ответила, что мечтает подняться в воздух на самолете. Когда ее попросили объяснить связь между самолетом и христианством, она отвечала, что ей сказали, будто перед подъе­мом в воздух на самолете нужно добиться очень спокойного и уравновешенного состояния ума, и что такого состояния ума можно добиться только религиозным воспитанием. Она считала, что христианство, по-видимому, лучшая из религий, и поэтому пришла с просьбой о наставлении»²²⁷.

Японцы связывают христианство не только с полетами на са­молетах, но и с тренировкой спокойного и уравновешенного со­стояния ума, необходимого для сдачи экзамена по педагогике, или произнесения речей, или для карьеры государственного де­ятеля. Владение техникой однонаправленности представляется им неоспоримым преимуществом в любом деле.

Во многих цивилизациях получили развитие технические при­емы такого рода, но в Японии их цели и методы отличаются ярко выраженным оригинальным характером. Поскольку многие из этих технических приемов родом из Индии, где они известны под названием йоги, этот феномен представляет особый интерес. Японские приемы самогипноза, сосредоточения и эмоциональ­ного контроля все еще хранят черты родства с индийскими прак­тиками. Так же делается упор на освобождении ума, на неподвиж­ности тела, на повторении 10 тыс. раз одной и той же фразы, на фиксации внимания на каком-нибудь избранном символе. До сих пор используется индийская терминология. Однако за предела­ми этого у японской версии йоги мало общего с индийской.

Йога в Индии - это культ крайних форм аскетизма. Она - путь к освобождению от круга реинкарнаций. Кроме такого освобож­дения, нирваны²²⁸, у человека нет иного пути спасения, и препят­ствием на этом пути являются человеческие желания. Эти жела­ния можно устранить умерщвлением их голодом, оскорблением их и самоистязанием. При помощи этих средств человек имеет возможность добиться святости, обрести духовность и единение с богом. Йога - путь отречения от плотского мира и ухода от тщеты человеческого бытия. Она является также способом овла­дения своими духовными силами. Путь человека к достижению цели тем короче, чем более суров его аскетизм.

Такая философия чужда Японии. Хотя Япония и крупная буд­дийская страна, идеи переселения душ и нирваны так никогда и не стали частью буддийских верований ее народа. Их приняли индивидуально лишь некоторые буддийские монахи, но они ни­когда не имели большого влияния на обычаи народа и его образ мыслей. В Японии не щадят жизни ни животного, ни насекомо­го из-за того, что их убийство было бы убийством переселившейся человеческой души, и японские похоронные церемонии и обря­ды, связанные с рождением ребенка, лишены малейших намеков на цикл реинкарнаций. В японском мышлении нет места пред­ставлениям о переселении душ. Идея нирваны также не имеет никакого значения для простого народа, да и сами священники изменяют ее сущность. Религиозные авторитеты утверждают, что обретший состояние просветления (сатори)²²⁹ человек уже нахо­дится в нирване; нирвана достигается здесь и сейчас, во время жизни, и человек «находит нирвану» в сосне или в дикой птице. Японцы никогда не проявляли интереса к фантастическим кар­тинам потустороннего мира. Их мифология рассказывает о богах, но не о жизни мертвых. Они не признавали даже буддийские представления о различиях посмертных вознаграждений и нака­заний. Любой человек, даже самый жалкий крестьянин, после смерти становится буддой; само слово для названия семейных памятных табличек в домашнем алтаре означает «будды»²³⁰. Ни­чего подобного нет в языке ни одной буддийской страны, а коль народ так дерзко называет обыкновенных покойников, то совер­шенно ясно, что достижение нирваны не считается у него слиш­ком уж трудной задачей. Становящемуся так или иначе буддой человеку нет никакой необходимости вечным умерщвлением пло­ти добиваться цели полного приостановления перерождений.

Равно чужда Японии и мысль о непримиримости плоти и духа. Йога — это использование технических приемов для устранения желаний, а желания коренятся во плоти. Но у японцев такой дог­мы нет. «Человеческие чувства» не являются чем-то злым, и в наслаждениях чувственными удовольствиями заключена доля мудрости. Единственное условие — принесение их в жертву серь­езным жизненным обязанностям. В японском отношении к йоге этот принцип доводится до своего логического предела: не толь­ко исключаются все самоистязания, но и сам культ лишается в Японии аскетического характера. Даже «просветленные», хотя их и называют отшельниками, устраиваются в своих кельях обычно комфортно со своими женами и детьми в очаровательных сельс­ких местностях. Пребывание в компании жен и даже появление новых детей считалось совершенно совместимым с их святостью. Во всяком случае, в самой популярной буддийской секте монахи женятся и обзаводятся семьями. Японии всегда было трудно при­нять идею противоборства духа и плоти. Святость «просветлен­ных» сводилась к их самодисциплинирующим медитациям и к простоте их образа жизни. Она не выражалась в ношении нео­прятных одежд или игнорировании красот природы или звуков струнных инструментов. Их святые могли проводить свои дни за сочинением изысканных стихов, ритуалами чайных церемоний и «любованием» луной и цветением вишни. Секта дзэн даже призы­вает своих адептов избегать «трех несовершенств: несовершенств в одежде, еде и сне».

Чужд Японии также и последний догмат философии йоги: про­поведуемая ею техника мистицизма приводит практикующего ее человека в состояние единства с универсумом. Где бы в мире ни прибегали к методам мистицизма — будь то у примитивных наро­дов, или у мусульманских дервишей, или у индийских йогов, или у христиан Средневековья, — использовавшие их почти единодуш­но, независимо от вероисповедания, признавались в появлении у них ощущения, что они становятся «едины с богом», что пережи­вают «неземной» экстаз. У японцев мистическая техника лишена мистики. Это не означает, что они не достигают состояния транса. Они его достигают. Но считают даже транс техническим приемом, который учит человека «однонаправленности». Они не называют его экстазом. В отличие от мистиков других стран, секта дзэн даже не считает, что в трансе пять чувств находятся в подвешенном со­стоянии; она утверждает, что этой техникой «шесть» чувств при­водятся в состояние крайней остроты. Шестое чувство — это ум, и тренировка превращает его в командира над обычными пятью, но вкус, осязание, зрение, обоняние и слух во время транса про­ходят свою особую тренировку. Одно из групповых упражнений дзэн состоит в том, чтобы, не выходя из состояния транса, распоз­нать шаги и суметь следовать за ними по пятам с одного места на другое или определить соблазнительные запахи специально при­несенной пищи. Обоняние, зрение, слух, осязание и ощущение вкуса помогают шестому чувству, и человек учится в этом состоя­нии держать «каждое чувство наготове».

Это очень необычный тренинг для любого культа с «экстрасен­сорной» практикой. Даже в трансе практикующий его дзэнский монах не выходит из себя, но, как сказал о древних греках Ниц­ше²³¹, «остается самим собой и сохраняет свое гражданское имя». В высказываниях выдающихся буддийских проповедников Япо­нии много ярких подтверждений этого. Одно из лучших — в сло­вах великого Догэна²³², основавшего в XIV в. дзэнскую секту сото²³³, остающуюся до сих пор самой крупной и влиятельной среди дзэнских сект. Говоря о своем просветлении (сатори), он заявлял: «Я познал только, что мои глаза находились горизонталь­но над моим перпендикулярным носом... (В опыте дзэн) нет ни­чего мистического. Время идет как в природе: солнце восходит на востоке и луна заходит на западе»²³⁴. В работах о дзэн даже не до­пускается, что опыт транса может дать иную, кроме самодисцип­линирующей человеческой, силу. «Йога утверждает, что при по­мощи медитации можно обрести различные сверхчеловеческие силы, — пишет один японский буддист. — Но у дзэн нет никаких подобного рода абсурдных притязаний»²³⁵.

Таким образом, японцы отказываются от предпосылок, на которых основывается практика йоги в Индии. Япония с напо­минающей древних греков полнокровной любовью к предельно­му видит в технических упражнениях йоги самообучение совер­шенству, средство, позволяющее человеку обрести такую степень мастерства, когда между ним и его деянием нет промежутка даже в толщину волоса. Это — тренировка умелости. Это — трениров­ка уверенности в своих силах. Вознаграждение следует тут же и незамедлительно, поскольку тренировка позволяет человеку аб­солютно адекватно реагировать на любую ситуацию, расходуя на нее не слишком много и не слишком мало усилий, и это дает ему возможность контролировать свой, в иных отношениях непокор­ный, ум настолько, что ни физическая опасность извне, ни страсть изнутри не в состоянии сбить его с толку.

Такого рода тренинг безусловно ценен как для воина, так и для монаха, и естественно, что японские воины сделали дзэн своим. Едва ли можно найти где-либо, кроме Японии, использование мистической техники без надежды на вознаграждение в виде мис­тического опыта и при обучении воинов рукопашному бою. Но так было с самого начала распространения дзэн в Японии²³⁶. Замеча­тельная работа основателя японского дзэн Эйсая²³⁷, написанная им в XIII в., называлась «Распространение дзэн для защиты государ­ства», и дзэн изучали воины, государственные деятели, фехтоваль­щики и студенты университетов ради достижения чисто мирских целей. По словам Чарльза Элиота, ничто из истории секты дзэн в Китае²³⁸ не позволяло говорить о том будущем, которое ожидало его как воинскую дисциплину в Японии. «Дзэн стал настолько же подлинно японским, как и чайные церемонии или пьесы но. Мож­но было предположить, что в такое беспокойное время, каким были XIII и XIV вв., это созерцательное и мистическое учение об обретении истины не в священных книгах, а в непосредственном опыте человеческого ума расцветет у укрывавшихся от мирских бурь в монастырских кельях отшельников, но не станет основным правилом жизни воинского класса. Но это произошло»²³⁹.

Многие японские религиозные секты, и буддийские, и синто­истские, акцентировали внимание на мистической технике созер­цания, самогипноза и транса. Однако некоторые из них считают следствия этих упражнений проявлениями божьей милости и опи­раются в своей философии на шарики²⁴⁰ — «помощь другого», т. е. милосердного бога. Некоторые же, и в их числе самая известная секта дзэн, полагаются только на «самопомощь» - дзирики²⁴¹. Потен­циальная сила человека, учат они, заключена только в нем самом, и только ценою собственных усилий он может увеличить ее. Японс­кие самураи нашли эту мысль очень близкой им по духу, и как мо­нахи или государственные деятели или просветители — а они были заняты на всех этих ролях, пользовались техникой дзэн для того, чтобы сохранять свой строгий индивидуализм. Упражнения дзэн были очень понятны. «Дзэн ищет только то, что обыкновенный че­ловек может найти в самом себе. В этом поиске дзэн не терпит ни­каких препон. Устраняется любое вставшее на вашем пути препят­ствие... Если на вашем пути стоит Будда, убейте его! Если стоят патриархи, убийте их! Если стоят святые, убейте их всех! Это един­ственный путь для достижения спасения»²⁴².

Ищущий истину не должен ничего принимать через посред­ника: ни учения Будды, ни священных книг, ни теологии. «Две­надцать глав буддистского канона — это клочок бумаги». Их мож­но с пользой изучать, но они не имеют никакого отношения к акту озарения души человека, составляющего сущность просвет­ления. В книге диалогов²⁴³ дзэн- послушник просит дзэнского мо­наха объяснить Сутру Лотоса благого закона²⁴⁴. Монах дал блес­тящее толкование, и послушник в смущении сказал ему: «А я думал, что дзэнские монахи презирают тексты, теории и логичес­кие объяснения». «Дзэн, — ответил монах, — не в знании чего-то, но в вере, что знание — вне всех текстов, всех документов. Ты не говорил мне, что хочешь знать, но что желаешь лишь, чтобы я объяснил текст»²⁴⁵.

Традиционные методы обучения, которыми пользовались на­ставники дзэн, преследовали цель научить послушников, как «знать». Тренинг мог быть физическим, мог быть умственным, но в конце концов следовало закрепить его во внутреннем сознании ученика. Дзэнское обучение фехтовальщика хорошо иллюстриру­ет это. Конечно, фехтовальщик должен учиться и постоянно практиковаться в нанесении ударов мечом, но его сноровка в этой области относится к разряду «достаточных умений». Дополни­тельно он должен научиться быть муга. Его заставляют сначала стоять на уровне пола на нескольких дюймах²⁴⁶ площади, которые держат его тело. Это малюсенькое пространство для стояния под­нималось постепенно ввысь до тех пор, пока он не научался сто­ят на четырехфутовом²⁴⁷ столбе так же легко, как и во дворе. Когда он абсолютно безопасно стоит на таком столбе, он «знает». Его не подведут ни головокружение, ни боязнь падения.

Это японское использование стояния на столбе превращает известный всем средневековый западный аскетизм Святого Си­меона Столпника²⁴⁸ в целенаправленное самодисциплинирующее упражнение. Но это уже не аскетизм. Такого рода трансформа­ция имеет место в самых различных физических упражнениях, будь то в секте дзэн или в обычных деревенских практиках. Во многих районах мира погружение в ледяную воду и стояние под горными водопадами — обычные аскетические практики, имею­щие своей целью иногда умерщвление плоти, иногда получение божеских милостей, иногда достижение транса. У японцев самой популярной формой аскетических испытаний холодом были сто­яние или сидение в студеном водопаде на рассвете или соверша­емое трижды в зимнюю ночь обливание ледяной водой. Но зада­ча их состояла в тренировке самосознания человека настолько, что он не ощущал более дискомфорта. Цель — научиться, не от­влекаясь, продолжать свою медитацию. Когда сознание не пере­живало ни шока от студеной воды, ни телесного озноба на холод­ном рассвете, происходило превращение в «мастера». Не было никакого другого вознаграждения.

Ментальный тренинг должен в равной степени получить са­мопризнание. Человек мог общаться с наставником, но настав­ник вовсе и не «учил» его в западном смысле этого слова, по­скольку ничто, усвоенное послушником из другого, кроме него самого, источника знаний, не имело никакого значения. Настав­ник мог обсуждать что-то со своим послушником, но не вводил его учтиво в новую интеллектуальную среду. Наставник считал­ся особенно полезным в том случае, когда был необычайно груб. Если мастер без предупреждения разбивал подносимую послуш­ником к губам чашку, или ставил ему подножку, или бил по сус­тавам его пальцев медным прутом, шок мог гальванизировать его неожиданное озарение. Оно прорывалось через его самоуспоко­енность. В книгах о монахах много такого рода примеров.

Излюбленным средством для побуждения послушника на от­чаянную попытку «знать» были коаны, в буквальном переводе слова — «задачи»²⁴⁹. Говорят, что этих «задач» насчитывается 1700, и нет ничего необычного в том, что решению одной из них че­ловек мог посвятить семь лет. Они не имеют рациональных ре­шений. Вот одна из них: «Постичь хлопок одной ладони». Вот другая: «Почувствовать тоску человека по матери перед его за­чатием». Еще: «Кто носит безжизненное тело?», «Кто это все идет ко мне?», «Все возвращается в Единое; где последнее возвраще­ние?». Подобного рода дзэнские загадки бытовали в Китае еще до XII - XIII вв., и Япония заимствовала их вместе с дзэн. На материке они не сохранились. В Японии же они — самая важная часть тренировки мастерства. Справочники по дзэн относятся к ним необычайно серьезно. «Коаны таят в себе дилемму жизни. Раздумывающий над ними человек, говорят японцы, оказывает­ся в безвыходном положении, как «преследуемая и загнанная в темный туннель крыса», он подобен «человеку с раскаленным железным шаром в глотке», «москиту, пытающемуся укусить ко­мок железа». Он вне себя и удваивает свои усилия. В конце кон­цов, ширма «наблюдающего я», что располагалась между его ра­зумом и его задачей, устраняется столь же стремительно, как сверкание молнии, оба — разум и задача — сходятся. Он «знает»».

После этих описаний напряженного, как натянутая тетива лука, состояния ума просто безвкусно искать книги с примерами добытых такой ценой великих истин. Нангаку²⁵⁰, например, по­тратил восемь лет на разрешение задачи: «Кто это все идет ко мне?». В конце концов, понял. Он сказал: «Даже когда человек утверждает, что здесь находится нечто, он забывает о целом». Тем не менее есть некая общая модель разгадывания. Она предложе­на в строчках диалога: