В ПОХВАЛУ НРАВСТВЕННОСТИ И ХОРОШИМ МАНЕРАМ

Глава первая
Полное здоровье и неисцеленный даймон

В течение последних полутораста лет авангард медицинской науки переживал один триумф за другим. Болезнь, ее жестокий противник, пытаясь избежать полного истребления, крутилась и изворачивалась под ударами меча целителя. С другой стороны, врачи трудятся более усердно, чем когда-либо. Цены медицинских услуг взметнулись к астрономическим высотам, расходы на лечение приближаются к пятидесяти процентам национального бюджета. Каждая новая методика, каждый новый аппарат требуют все больше денег: оружие дорого, и войны — дорогостоящие мероприятия. «В чем дело?» — спрашиваем мы. — «Важно победить!» Мы ждем, затаив дыхание, этой давно обещанной победы.
Война против болезни протекает не столь гладко, как нам бы хотелось думать. Напротив, солидная часть медицинских расходов не имеет ничего общего с эпическими сражениями, ведущими к славным победам. Прошло время великих генералов — Пастера, Эрлиха и Листера. Все больше и больше эти битвы напоминают мелкие «партизанские» стычки с неуловимым, коварным врагом, с раздражающим упорством появляющимся там, где его меньше всего ожидают. Статистика показывает, что от тридцати до шестидесяти процентов всех медицинских усилий сосредоточено вокруг психосоматических и невротических расстройств. Пациенты консультируются с врачами по поводу всех видов правдоподобных и невероятных жалоб: на боли в спине, головные боли, на давление в брюшной полости, на смутные ощущения дискомфорта, утомляемость, бессонницу, потерю аппетита, переедание, кожные раздражения. Этот список даже не включает бесчисленные невротические недуги, такие как мании, наваждения, депрессии, беспокойство, сексуальные расстройства, комплексы неполноценности и т. п. Эти хронические, психосоматические, невротические расстройства поглощают много времени у врачей, психиатров и психотерапевтов. Существуют две причины происхождения этого явления во-первых, столь великое множество пациентов страдает от этих расстройств, и, во-вторых, их трудно, если вообще возможно, вылечить. Часто они подчиняются паттерну неустойчивого состояния, улучшение приводит только к ухудшению. Сегодня доктор чувствует, что болезнь находится под контролем, а назавтра сталкивается с той же болью, с той же сыпью или утомлением пациента.
Целителям, врачам и психотерапевтам борьба с болезнью часто представляется похожей на бой с тенью. Они применяют все методы, как медицинские, так и психотерапевтические, имеющиеся в их распоряжении, не жалеют ни времени, ни денег, но притом редко добиваются успешных прорывов. Вот пример того, что я подразумеваю под этими словами. Ко мне направили женщину после того, как в течение восьми лет она лечилась от множественного склероза. Было доказано, что установленный диагноз оказался неверным. Я лечил ее психотерапевтическими методами еще пять лет. Несмотря на то, что она сотрудничала со мной, ее утомляемость, общая слабость и пассивность практически остаются и сегодня на прежнем уровне, такими же, как тринадцать лет тому назад.
В то время как все мы, терапевты, хотели бы вылечивать, не стоило бы нам остановиться и спросить самих себя, что означает «вылечивать»? Всемирная организация здравоохранения определяет «здоровье» как неослабленное умственное, физическое и социальное благополучие и функционирование. Нам предстоит еще долгий путь, прежде чем хотя бы половина человечества достигнет такого состояния. За это время большое количество терапевтов либо утратят свой начальный оптимизм и уступят меланхолии или цинизму, либо внушат себе веру в то, что они более успешны, чем оказывается в действительности.
Далее, ясно, что для излечения существуют конкретные пределы, хотя само слово предполагает иначе. Излечение, heal, имеет отношение к немецкому слову Ней, означающему «исцелять» (heal) или «целый» (whole). На северогерманском диалекте слово Ней употребляется в смысле «целый». Шведское слово hel— whole, как и славянское слово celyi — целый или «полный» (complete), принадлежит к тому же 20 словесному семейству. Другими словами, когда мы намерены «исцелить» своих пациентов, мы хотим, чтобы они стали «целыми». Нам хотелось бы, чтобы они развили свои возможности в каждом смысле этого слова. Но миллионы пациентов, особенно невротических и психосоматических, никогда в действительности не будут исцелены. Мы не можем сделать их «целыми» или помочь им стать таковыми. Вопреки всем нашим усилиям, профилактическому здравоохранению, специальным диетам, физическим упражнениям, гимнастике, бегу трусцой и почти бесконечному списку оздоровительных мер, многие пациенты никогда не станут «целыми». Наши усилия не останавливаются на этом. В связи с тем, что наше представление о здоровье также подразумевает психологическое здоровье, мы пытаемся применять все виды психотерапии: индивидуальные и групповые, анализ поступков и трансцендентную медитацию, йогу и ти' аи чи (t' ai chi). Наши терапевтические амбиции безграничны. Однако наши успехи ограничены. Не является ли наша оптимистическая цель оздоровления в смысле определения здоровья Всемирной организацией здравоохранения столь же иллюзорной, сколь и грандиозной?
Давайте возьмем в качестве отправной точки для рассмотрения подходящий для этого явления случай и перейдем к серьезному рассмотрению «случаев» — веками освященному медицинскому и психиатрическому методу изучения сущности явлений. Несколько месяцев тому назад я читал письма Джейн Карлейль (Carlisle), жены известного шотландского историка и филантропа Томаса Карлейля. Очевидно, она постоянно была больна. Она страдала от продолжительных головных болей и болей в спине и вечно либо простужалась, либо выздоравливала после простуды. С возрастом она даже стала принимать морфин. Она более всего известна как автор остроумных и интересных писем, составивших картину такого хронического и длительного страдания, что создавалось впечатление, что эта женщина должна быть каким-то инвалидом. С другой стороны, она часто путешествовала и испытывала радость от участия в активной общественной жизни. Кроме того, она была честолюбива, наслаждалась славой мужа и поддерживала его амбиции. Каким-то образом у читателя оставалось впечатление, что миссис Карлейль находила удовольствие в описании своих различных и бесчисленных недомоганий, своих болей, простуд, лихорадочных состояний, и что посетители, приходившие за советами к ее мужу, обычно завершали свои визиты в комнатах леди Карлейль, справляясь о состоянии ее здоровья. Хотя она рассчитывала на проявления заботы и стремления облегчить ее хронические страдания от окружавших ее людей, ясно, что она не ожидала, что ее исцелят. Очевидно, она рассматривала свои бесконечные расстройства как часть своей жизни, неотъемлемую часть своего существования. Казалось, она культивировала образ хронической болезни и постоянного недомогания.
Сегодня мы могли бы описать ее как ипохондрика или даже как истеричку, как чрезвычайно невротическую женщину и вдобавок до некоторой степени наркоманку. «Свяжитесь с терапевтом», — таковым был бы сегодня наш совет ей в надежде на то, что кто-либо, терапевт, психотерапевт или аналитик раз и навсегда смог бы освободить ее от страдания. Если бы она жила на пособие для бедных, мы могли бы предложить ей дневную клинику или помощь социального работника. Существует множество людей, подобных Джейн Карлейль, с одним лишь, но главным отличием: их болезнь, их недомогания не одобряются ими самими. Мы чувствуем, что должны принять участие в их исцелении. Не только тог факт, что они больны, беспокоит нас. Они часто оказываются эгоистичными и тираническими натурами. Другая женщина, миссис К., представляет собой образец того, о чем я рассказываю. В возрасте между тридцатью и шестьюдесятью годами она жила в маленьком городке, где местный доктор нашел у нее все виды болезней и расстройств: сердечный недуг, проблему с почками, боли в спине и в желудке. Ее история болезни читается как диагностический учебник. Несмотря на бесчисленные диагнозы и соответствующие методы лечения, ее не исцелили. Ее семья страдала вместе с ней. Ее дети постоянно ощущали себя виноватыми. Когда бы ни разгорался семейный спор или становилось неизбежным открытое столкновение с матерью, им всегда говорили: «Мама плохо чувствует себя, ей необходим покой. Вы же знаете, что мама больна». Их заставляли чувствовать, что мать болеет из-за того, что они, ее дети, столь невнимательны к ней и не способны ее любить. Если дети чувствовали себя виноватыми, то муж, по контрасту, был порабощен ею. Его уделом было выполнять все и каждую неприятные обязанности по дому, так как его жена «не чувствовала себя очень хорошо», а доктор сказал, что «она нуждается в покое». Она не только тиранила свою семью. Она развила в себе миссионерское рвение к исцелению болезни: одна из ее дочерей, на самом деле здоровая, была объявлена «хилым ребенком», и все в семье, включая и саму девочку, верили в это.
Что же представляет собой происходящее с миссис Карлейль, с миссис К. и в миллионах подобных случаев? Что же препятствует нашим исполненным благими намерениями усилиям при лечении? Что представляет собой эта, как кажется, нечеловеческая стихия, открыто не повинующаяся лучшим намерениям доктора, пациента и терапевта? Она могла бы оказаться некой силой, некой властью, непобедимым демоном или, возможно, даймоном. Это некий даймон, которого мы часто пытаемся удержать на расстоянии от себя, уничтожить или, но крайней мере, нейтрализовать посредством теорий и объяснений, но при этом лишь обнаруживаем, что он проскользнул у нас сквозь пальцы или, подобно Меркурию, присвоил себе другое обличье. Предполагается, что формы, которые принимают психосоматические и невротические расстройства, изменяются. Это явление — исторический факт. Люди не так часто впадают в глубокие обмороки, как это случалось восемьдесят лет тому назад; женщины больше не страдают от «меланхолических приступов», а девушкам уже не ставят диагноза «анемия». Вместо них мы имеем анорексию, аллергии и дерматиты. Несмотря на все свои усилия, мы и теперь не обладаем большей властью над этим даймоном, чем в прошлом.

Глава вторая
Архетип инвалида

Вернемся снова к вопросу о природе этой силы или сил, этого даймона, открыто игнорирующего наши исполненные благими намерениями попытки достичь полного здоровья. Быть может, мы имеем здесь дело с архетипом? Этот вопрос вовсе не «притянут за уши», как может показаться. Это один из тех вопросов, которые мы должны ставить перед собой, когда бы ни сталкивались с психологическим явлением, которое нельзя объяснить или понять рационально или логически. Здесь под «архетипом» я подразумеваю не столько образ, сколь «врожденный паттерн поведения в некой классической, типично человеческой ситуации». Такое представление согласуется с поздними работами К. Г. Юнга.
Инвалидность — постоянное болезненное состояние, разумеется, оно всегда было с нами. Все живые существа, все человеческие создания приходят в этот мир несовершенными, лишенными чего-либо, будь то в результате наследственности, предродовой инфекции или родовой травмы. Мы становимся все более и более несовершенными по мере проживания своей жизни. Несчастные случаи, болезни и сам процесс старения оставляют необратимые травмы. Чем старше мы становимся, тем большая степень инвалидности характеризует состояние нашего здоровья. Так или иначе, все наши физические, умственные и психические функции оказываются поврежденными. Мы вынуждены жить с этими несовершенствами и реагировать на них — таков типичный удел человеческого существования, такова типичная человеческая ситуация. Следовательно, раз мы говорили выше об архетипе как о реакции на «типичную человеческую ситуацию», не могли бы мы сделать вывод о том, что инвалидность архетипична по своей природе?
Эти несовершенства могут воздействовать на нас в большей или меньшей степени. Человек даже не вспомнит дважды о своем дальтонизме или о том, что одна нога у него немного короче другой, но в то же время умственная отсталость или тщедушие могли бы оказать на него гораздо большее влияние. Потеря зрения в одном глазу не может оказать значительного воздействия на нашу способность к развитию; полная глухота, случившаяся в результате взрыва, с другой стороны, — совсем другое дело. Чрезмерная возбудимость, вызванная сотрясением мозга, не оказывает такого же эффекта на наши жизни, как изменения личности, сопровождающие различные мозговые заболевания или расстройства нервной системы. (Так как мозг занимает центральное место в нашей психической и эмоциональной деятельности, мы обнаруживаем величайший диапазон индивидуальностей, связанный с функционированием этого органа.) Вследствие столкновений с несовершенствами, с индивидуализмом, играющих столь значительную роль в человеческой жизни, наши разговоры об «архетипической» реакции можно было бы считать справедливыми. В целях развития дискуссии позволим себе предположить, что существует архетип инвалида.
Прежде чем продолжать, мне бы хотелось сделать несколько общих замечаний по поводу природы архетипов. Никто не знает того, как появились архетипы, или в какой форме они возникли вначале. Юнг предполагал, что они были реакцией на повторяющиеся ситуации. В целях проведения нашей дискуссии не столь важно «как» в сравнении с фактом, что любой архетип вначале был реакцией на особое, конкретное переживание. Однако с течением времени архетип отделился от самого переживания, приобрел до некоторой степени автономию. Иными словами, архетипы сумели отделиться и действительно проявляют себя вне зависимости от конкретной, внешней ситуации. Например, архетип матери может переживаться женщиной независимо от того, имеет она детей или нет. Он воздействует на ее переживания самой себя и окружающего ее внешнего мира, окрашивая их и откладывая на них свой отпечаток. Возможно, например, что концепция «дозволяющего общества» является выражением материнского архетипа. «Мать» позволяет все, прощает все, и не только в отношениях с детьми. Мы часто говорим о «патриархальном» обществе или о «патриархальных» ценностях. Слово «патриархальный» подразумевает власть отца. Но это отцовство не имеет отношения к детям, к биологическому акту деторождения, скорее, оно влияет на структурирование нашего общества, общества, в котором архетип отца является доминантным. В то время как паттерн мог произойти из опыта отношений отца к своим детям, теперь он включает в себя поведение целого общества.
Мы обнаруживаем автономию архетипа по отношению к внешним ситуациям и в случае архетипа инвалида. В связи с этим архетип может проявляться независимо от того, является ли исследуемая личность инвалидом или нет. Обычно человек, утративший глаз или ногу, пере
живает в большей или меньшей степени архетип инвалида. Это случается не всегда и часто происходит не до такой степени, какой можно было ожидать. С другой стороны, некто без очевидных признаков недееспособности может вести себя так, как если бы он был инвалидом.
Действительное состояние инвалидности слабо или вообще не воздействует на то, как человек проживает свою жизнь.
Если инвалид должен рассматриваться как архетипическое явление, так же должно рассматриваться и здоровье, то есть фантазия о полном здоровье, как его определяет Всемирная организация здравоохранения. Обе перспективы предоставляют способ рассмотрения наших переживаний о самих себе и о нашем мире. Хотя ни одна из них не может считаться ни справедливой, ни неправильной, изображение здоровья в этой книге может показаться односторонним, так как я рассматриваю его с перспективы инвалида. Любая из этих перспектив может оказаться вредной, особенно если она исключительно односторонняя. Ученики Здоровья, с заглавной буквы «3», имеющие в качестве девиза metis sana in corpore sano (в здоровом теле — здоровый дух), поклоняются здоровью, рассматривая себя только как здоровых, независимо оттого, насколько больными или недееспособными могут быть на самом деле. Они возобновляют бег трусцой через три месяца после сердечного приступа. При этом, возможно, будучи диабетиками, они могут предпринимать длительные, трудные путешествия по местам девственной природы. Они возвращаются на службу на полный рабочий день после обширной операции. Они едят надлежащую пищу, посещают аналитиков, если у них возникают проблемы, и советуются с консультантами по брачным отношениям, если возникает недопонимание между супругами. Они излучают здоровье вплоть до дня своей смерти: «Он не болел ни одного дня в жизни». Они — из породы восьмидесятилетних членов экспедиции на Маттерхорн (вершина во Фрашгузских Альпах). Все, как один, они потчуют всех без исключения историями о своем здоровье, совершенно не замечая того, что ни один из них, — повторяю, ни один, — не может быть столь здоровым. Мы все рождаемся инвалидами. Никто из нас не обладает совершенством, даже если наши несовершенства могут быть весьма незначительными, как, например, легкий недостаток координации или отклонение от нормального веса в ту или другую сторону, или сутулость плеч.
Кажется, что здоровье и инвалидность — противоположные способы видения жизни. Человек может видеть себя или как здорового, сильного и «целого» человека, или как дефектного, испытывающего каким-то образом недостатки в теле и в душе (psyche). С перспективы здоровья, недостатки, бессилие и lacunae (пробелы) — не более чем временные проблемы, которые следует преодолеть; с точки зрения инвалида, они просто составляют часть жизни.
Если существует архетип инвалида, разве не должна существовать и его мифологическая персонификация? Разве архетипы не появляются обычно в мифологии в виде богов и богинь? Разве такие представления не составляли основу для теории архетипов Юнга? В таком случае, в какой мифологии мы должны найти инвалида как коллективный образ?
Казалось бы, греческие боги могли бы быть чем угодно, но только не инвалидами. В соответствии с их возвеличенным положением, их изображали в виде совершенных созданий. Существуют всего два исключения: Гефест, который хромает, и Ахилл со своей уязвимой пятой. Даже совершенный герой подвержен слабости.
Переходя к германской мифологии, мы обнаруживаем другое положение дел. Здесь существует множество примеров инвалидности. Кажется, вся германская мифология омрачена атмосферой дурных предзнаменований, — Nidhoggr — жестокий дракон, подтачивавший корни Yggdrasil — Древа Мира, вечнозеленого ясеня, — и знание о грядущем Goetterdaemerung (конце света). Мы находим здесь Тора, бога войны, с жерновом, врезавшимся ему в лоб, — болезненным напоминанием о битве, случившейся ранее. Другие германские боги, страдающие от жестоких ран, утратили руку или нечто другое в том же духе. Бальдур, сияющий, непобедимый в сражении против любого врага, за исключением паразитического растения — омелы белой. Инвалидность, кажется, означает гораздо большее в германской мифологии, чем это было для греков.
Многие мифологии, например, мексиканская и индусская, часто изображали своих богов в виде гротескных существ. Подобным образом мы обнаруживаем причудливые божества, оставляющие впечатление увечности, в доисторических культурах.
Часто художники создают мифологические образы такого же рода. Я рассматриваю картины Веласкеса, например, как некое выражение архетипа инвалида. Изображенные им фигуры часто выглядят гротескно и искаженно. Кинорежиссер Феллини придавал пикантность своим работам, густо населяя их инвалидами: калеками, порочными персонажами и ненормальными образцами человеческой расы — слоноподобной женщиной и напоминающим скелет мужчиной. Инвалид как мифический образ и символ появляется также в классических приключенческих произведениях. Один из них напоминает пиратскую историю о Длинном Джоне Сильвере с его деревянной ногой в романе Роберта Льюиса Стивенсона «Остров сокровищ» или лукавого соперника Питера Пэна — капитана Хука с металлическим протезом. Фигуре пирата, самой по себе представляющей образ инвалида, традиционно недостает руки или ноги, или, по крайней мере, он носит повязку над одним глазом. Другой знакомый образ инвалида из литературы — Квазимодо, один из героев Виктора Гюго, горбун из Нотр-Дам. Вообще говоря, искусство, кажется, выделяет, подчеркивает архетип инвалида, — что такое горгульи на здании кафедрального собора Нотр-Дам, как не инвалиды?
Допустив существование архетипа инвалида, следует предположить, что должен существовать также и инвалидный комплекс, так как архетипы притягивают к себе части души (psyche) и психические переживания. Именно эти явления составляют сущность комплекса. Человек, имеющий отцовский комплекс, стремится проживать жизнь в границах патриархального, независимо от того, имеет ли оно отношение к «отцу» (или к «отцовству») либо нет. Например, полицейский заставляет его чувствовать себя маленьким мальчиком, которому противостоит родитель с отцовской стороны. Это, фактически, и есть инвалидный комплекс. В процессе моей деятельности в качестве психотерапевта я часто встречал женщин, — как, впрочем, и мужчин, — которые были способны влюбляться только в инвалидов. Их сексуально влекло только к тем людям, которые были физическими инвалидами.
Позвольте мне обрисовать краткий «дифференциальный диагноз» архетипа инвалида посредством определения и сравнения. Не следует смешивать инвалида с архетипом ребенка. Ребенок, подобно инвалиду, слаб и находится в подчинении взрослых, не обладая их качествами. Однако ребенок растет, изменяется, становится взрослым, «убивает отца». Он обладает будущим. Архетип инвалида также не должно путать с архетипом болезни. Болезнь, во многом подобно ребенку, имеет будущее. Она приводит к смерти, к выздоровлению или даже к инвалидности. Она — временная, проходящая угроза, катастрофа. Болезнь может серьезно нарушить психику или психическую деятельность, но она представляет острое, динамическое, временное явление. Инвалидность не ведет никуда, ни к смерти, ни к выздоровлению. В конечном счете, она — хроническая, продолжительная неполноценность. Это — хроническое ощущение пребывания «в неисправном состоянии».
Проживающие жизнь в архетипе инвалида могут быть утомительными и раздражающими для тех, кто находится в их окружении. Могу заметить в скобках, что существует лишь один архетип, столь же утомляющий и раздражающий: архетип фантазии о здоровье. Человек, без конца жалующийся на боли в спине, весьма утомляет, но это — ничто, в сравнении с другим, никогда не устающим рассказывать о своем физическом совершенстве, о том, как его сердце продолжает биться регулярно и ритмично после шестимильного пробега трусцой, о том, как он встает каждое утро в шесть часов, чтобы принять душ из ледяной воды.
Разумеется, архетип сам по себе и для окружающих не является ни хорошим, ни плохим, ни интересным, ни утомительным. В зависимости от ситуации и нашей точки зрения, он может быть как негативным, так и позитивным. Наша работа в качестве психотерапевтов заключается в изучении и размышлении об архетипах и их свойствах, она позволяет нам удивляться им, познавать их, до некоторой малой степени, обсуждать с ними действительные переживания. Архетип инвалида может раздражать; с другой стороны, быть очень приятным, как в следующем примере.
Я знал мужчину средних лет, страдавшего из-за хронических болей в спине, периодических депрессий и постоянного утомления. В то же время он был славным малым в компании — заставлял других ощутить себя отзывчивыми и полезными. Вы всегда могли сделать что-нибудь для него, например, подыскать ему удобное кресло. Казалось, он ценил жесты такого сорта. Он никоим образом не представлял угрозы для других, находившихся возле него; не возникало чувства соперничества между ними за уделенное ему время и внимание. Он заставлял вас ощутить себя добросердечным и щедрым, провоцируя на дружеские отношения, охотно принимая такое отношение от других. Он создавал вокруг себя благотворную, умиротворяющую атмосферу. Если архетип инвалида осознается и уважается окружающими, а, он вдохновляет на размышление и дискуссию. В случае данного человека, если кто-либо предлагал прогуляться, он отвечал: «Нет, благодарю вас, у меня болит спина. Почему бы нам не остаться дома и поболтать немного?»
Архетип инвалида может оказаться полезным для личности, проживающей его в своей жизни. Он противостоит напыщенности; он культивирует скромность. Так как человеческим слабостям и неудачам следует оказывать должное внимание, возможно возникновение некоторой вдохновенности. Инвалидность служит постоянным напоминанием о смерти, memento mori, о всегда присутствующих столкновениях с физическими и психическими ограничениями. Она не позволяет замыкаться в фантазии о здоровье или избегать осознания неминуемой смерти. Она развивает терпение и удерживает от поступков, вызываемых навязчивыми идеями. В некотором смысле, это очень человечный архетип. Фантазия о здоровье и целостности тела и души может удовлетворять богов, но простым смертным она приносит страдание. Quod licet Jovi поп licet bovi («Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку»).
Вследствие того, что архетип инвалида усиливает человеческую зависимость, так как он вынуждает признавать наши взаимные потребности в других и для других, он является значимым фактором во взаимоотношениях. Современных людей преследует психологическая fata morgana — иллюзия о Независимой Личности. До сих пор еще встречаются люди, верящие в возможность быть полностью не зависимыми от других. Все мы зависим от кого-либо — от мужей или жен. от матерей и отцов, от наших детей, друзей, даже от наших соседей. Знание наших собственных несовершенств и слабостей, нашей собственной инвалидности помогает нам осознавать нашу вечную зависимость от кого-либо или от чего-либо. Личность, являющаяся «калекой» в отношении чувств, всегда будет зависеть от тех людей, которые обладают «здоровым» чувством по отношению к жизни. Как взаимная, так и односторонняя зависимость возникают сами по себе вместе Свобода и независимость — их альфа и омега, начало и конец их существования.
Другой областью, в которой архетип инвалида играет важную роль, является перенос в психотерапии. Зависимость в психотерапии обычно понимается как отцовский или материнский перенос и рассматривается как регрессия. К сожалению, регрессивная фантазия ребенок/родитель в психотерапии может оказаться опасной. Чаще всего зависимость клиента отражает не ребенка, а инвалида. Иногда клиент остается зависимым от своих терапевтов в течение многих лет — ребенок, кажется, никогда не вырастает. Как может такое случиться? Мы имеем дело не с ребенком, а с инвалидом и его (или ее) соответственн