‹…›[48]
рассыпаны деньги, и вы даже не остановитесь, чтобы поднять их, – они больше не будут нужны… Во всем мире мы подготовляем революцию. У нас есть товарищи даже в Китае… Коммуна у нас во Франции была только началом. Социализм провалился. Следующий удар нанесут анархисты. А если и мы провалимся, то придут другие…
Конго зевнул:
– Хочу спать, как собака.
Лимонный рассвет затоплял пустынные улицы, стекая с карнизов, с перил, с пожарных лестниц, с водосточных желобов, взрывая глыбы мрака между домами. Уличные фонари погасли. На углу они остановились – Бродвей казался узким и покоробившимся, словно огонь спалил его.
– Когда я вижу рассвет, – хрипло сказал Марко, – я всегда говорю себе: «Может быть… может быть, сегодня…» – Он откашлялся и сплюнул на фонарный столб, потом удалился своей ковыляющей походкой, жадно вдыхая холодный воздух.
– Это правда, Конго, что ты снова собираешься стать моряком?
– Почему бы нет? Увижу свет…
– Мне будет не хватать тебя. Буду искать другую комнату.
– Ты найдешь другого товарища.
– Если ты уйдешь в море, то останешься на всю жизнь моряком.
– Ну, и что ж с того? Когда ты разбогатеешь и женишься, я приеду навестить тебя.
Они шли по Шестой авеню.[49]Поезд прогремел над их головами. Он давно уже исчез, а смутный грохот еще таял в стропилах.
– Почему ты не ищешь другого места? Почему остаешься здесь?
Конго вынул из нагрудного кармана две смятые папиросы, протянул одну из них Эмилю, зажег спичку и начал медленно выпускать клубы дыма.
– Я сыт по горло! – Он провел ребром ладони по кадыку. – Сыт по горло! Может быть, поеду домой, посмотрю, что делают девчонки в Бордо… Не все же они ходят в корсетах… Может быть, поступлю добровольцем в военный флот и буду носить красный помпон. Девочки любят это… Вот это жизнь! Напиваться, получать жалованье, увидеть Дальний Восток…
– И в тридцать лет умереть от сифилиса в больнице.
– Чепуха!.. Тело каждые семь лет обновляется.
На лестнице их дома пахло капустой и прокисшим пивом. Зевая, они поплелись наверх.
– Ждать – это гнусное, утомительное занятие. От него подошвы болят… Смотри-ка, кажется, будет хорошая погода. Из-за водокачки проглядывает солнце.
Конго стащил сапоги, носки, брюки и свернулся клубком на кровати.
– Эти паршивые ставни пропускают свет, – пробормотал Эмиль, растягиваясь на другом конце кровати.
Он беспокойно ворочался на скомканной простыне. Дыхание Конго, лежавшего рядом с ним, было медленно и ритмично. «Если бы я мог быть таким, – думал Эмиль, – никогда ни о чем не беспокоиться… Господи, как это глупо… Марко… старый дурак…»
Он лежал на спине, глядя на грязные пятна на потолке, вздрагивая каждый раз, когда проходивший поезд сотрясал комнату. Черт возьми, надо копить. Когда он повернулся, кровать заскрипела, и он вспомнил голос Марко: «Когда я вижу рассвет, я говорю себе: «Может быть, сегодня…»
– Простите меня, мистер Олафсон, я должен уйти на минутку, – сказал жилищный агент. – А вы пока решите с мадам вопрос о квартире.
Они остались в пустой комнате, глядя в окно на аспидный Гудзон, на военные суда, стоявшие на якоре, на шхуну, шедшую вверх по течению.
Вдруг она повернулась к нему. Ее глаза заблестели.
– О Билли, ты только подумай!
Он обнял ее за плечи и медленно притянул к себе.
– Почти чувствуешь запах моря…
– Ты только подумай, Билли! Мы будем жить на Риверсайд-драйв.[50]У меня будет приемный день. «Миссис Вильям Олафсон, 218, Риверсайд-драйв…» Я не знаю, помещают ли адрес на визитных карточках.
Она взяла его за руку и повела по пустым, чисто выметенным комнатам, в которых никто никогда еще не жил. Он был высокий, неуклюжий мужчина с блекло-синими глазами на белом, детском лице.
– Но это стоит уйму денег, Берта!
– С нашими средствами мы теперь можем себе это позволить. Твое положение требует этого. Подумай, как мы будем счастливы.
Агент возвратился, потирая руки.
– Прекрасно, прекрасно! Я вижу, что мы пришли к благоприятному решению. Вы поступаете очень разумно – во всем Нью-Йорке вы не найдете лучшей квартиры. Через несколько месяцев вы не достанете такой квартиры ни за какие деньги.
– Мы берем ее с первого числа.
– Очень хорошо, вы не пожалеете о вашем решении, мистер Олафсон.
– Я пришлю вам чек завтра утром.
– Как вам будет угодно. Будьте добры, ваш нынешний адрес…
Агент вынул записную книжку и послюнил огрызок карандаша.
Она выступила вперед:
– Запишите лучше: отель «Астор».[51]А вещи на складе.
Мистер Олафсон покраснел.
– И… э… я бы хотел иметь имена двух лиц, могущих дать рекомендацию.
– Я служу у «Китинг и Брэдли», сорок три, Парк-авеню.
– Он как раз назначен помощником главного управляющего, – прибавила миссис Олафсон.
Когда они вышли и пошли по набережной против ветра, она воскликнула:
– Дорогой, я так счастлива! Теперь действительно стоит жить.
– Но почему ты сказала ему, что мы живем в отеле «Астор»?
– Не могла же я сказать, что мы живем в Бронксе.[52]Он бы подумал, что мы евреи, и не сдал бы нам квартиры.
– Но ты ведь знаешь, что я не люблю этих штук.
– Ну тогда переедем на несколько дней в отель «Астор», если уж ты хочешь быть правдивым. Мне еще никогда не приходилось жить в большом отеле.
– Но, Берта, это дело принципа. Мне не нравится, когда ты так поступаешь.
Она повернулась и посмотрела на него, раздувая ноздри.
– Какая ты рохля, Билли! Почему я не вышла замуж за настоящего мужчину?
Он взял ее за руку.
– Идем, – сказал он грубо и отвернулся.
Они пошли по перпендикулярной улице между строительными участками. На углу еще высился остов полуразрушенной фермы. Виднелась половина комнаты с голубыми, изъеденными коричневыми потеками обоями, закопченный камин, шаткий буфет и железная кровать, сложенная вдвое.
Одна тарелка за другой скользит из жирных рук Бэда. Запах помоев и горячей мыльной пены. Взмах мочалкой, в раковину под кран, и тарелка летит на край стола, где ее перетирает длинноносый мальчик-еврей. Колени промокли от разлитой воды, жир стекает по рукам, локти сведены судорогой.
– Черт побери, это не работа для белого человека!
– А мне наплевать, было бы что жрать! – сказал еврей, перекрикивая звон посуды и шипенье плиты, на которой три повара, обливаясь потом, жарили яичницу с ветчиной, бифштексы, картошку и солонину с бобами.
– Это верно, пожрать тут можно, – сказал Бэд и обвел языком зубы, высасывая кусочки солонины; он размалывал ее языком о нёбо.
Взмах мочалкой, в раковину под кран, и тарелка летит на край стола, где ее перетирает длинноносый мальчик-еврей. Минута отдыха. Еврей протянул Бэду папиросу. Они облокотились о раковину.
– Не Бог весть, как много зарабатываешь мытьем посуды.
Папироса прилипла к толстой губе еврея и болталась, когда он говорил.
– Конечно, это не работа для белого человека, – сказал Бэд. – Быть лакеем куда лучше. Там чаевые…
Из закусочной вошел человек в коричневом котелке. У него были тяжелые челюсти, маленькие свиные глазки, во рту у него торчала длинная сигара. Бэд встретил его взгляд и почувствовал, как по его спине ползут мурашки.
– Кто это? – прошептал он.
– Не знаю. Вероятно, посетитель.
– А вам не кажется, что он похож на сыщика?
– Откуда я, черт возьми, знаю? Я никогда не был в тюрьме. – Еврей покраснел и выдвинул нижнюю челюсть.
Мальчик из закусочной принес новую стопку грязных тарелок. Взмах мочалкой, в раковину под кран – и на край стола. Когда человек в коричневом котелке проходил по кухне, Бэд опустил глаза и уставился на свои красные, покрытые жиром руки. К черту! Что ж с того, если он даже и сыщик… Перемыв тарелки, Бэд направился к двери, вытер руки, взял куртку и шляпу, висевшие на гвозде, и вышел черным ходом мимо помойных ведер на улицу. Вот дурак! Лишился платы за два часа работы. В окне оптического магазина часы показывали двадцать пять минут третьего. Он пошел по Бродвею мимо Линкольн-сквер через Колумб-сквер[53]вниз, по направлению к центру, где толпа была гуще.
Она лежала, подняв колени к подбородку, туго стянув ночную рубашку у пяток.
– Ну постарайся заснуть, дорогая. Обещай маме, что ты будешь спать.
– А папочка придет поцеловать меня на ночь?
– Придет, когда вернется. Он опять пошел в контору. А мама идет к миссис Спингарн.
– А когда папа придет домой?
– Элли, я же тебя просила заснуть. Я не буду тушить свет.
– Не надо, мамочка, от него тени. Когда придет папочка?
– Когда освободится. – Она потушила газовый рожок. Тени во всех углах окрылились и слились.
– Спокойной ночи, Эллен.
Полоса света в дверях сузилась за мамой, медленно сузилась в длинную нить. Щелкнул замок; шаги удалились и замерли в передней. Хлопнула входная дверь; где-то в молчаливой комнате тикали часы. За стенами комнаты, за стенами дома – стук колес и удары копыт, громкие голоса. Гул рос. Было совершенно темно, только две полоски света образовали опрокинутое «L» в углу двери.
Элли хотелось протянуть ноги, но она боялась. Она не смела оторвать глаз от опрокинутого «L» в углу двери. Если она закроет глаза, свет исчезнет. За кроватью, из-за оконных занавесей, из шкафа, из-под стола тени, скрипя, подползали к ней. Она обхватила ноги руками, прижала подбородок к коленям. Подушка набухала тенью, тени ищейками всползали на кровать. Если она закроет глаза, свет исчезнет.
Черный спиральный гул с улицы проникал сквозь стены, заставляя вкрадчивые тени содрогаться. Ее язык стучал о зубы, как язык колокола. Руки и ноги одеревенели, шея одеревенела, она начала кричать. Кричать, чтобы заглушить грохот и гул улицы, кричать, чтобы папочка услышал, чтобы папочка вернулся домой. Она глубоко вдохнула в себя воздух и опять закричала. Чтобы папочка вернулся домой! Ревущие тени колебались и танцевали, тени подстерегали ее со всех сторон. Тогда она заплакала; глаза ее наполнились уютными теплыми слезами, они скатывались по щекам, стекали в уши. Она повернулась и плакала, уткнувшись лицом в подушки.
Газовые фонари еще некоторое время дрожат на багрово-холодных улицах, а потом гаснут, растворяясь в победной заре. Гэс Мак-Нийл идет рядом со своей тележкой, размахивая проволочной корзиной, наполненной молочными бутылками. Сон еще склеивает его глаза. Он останавливается у дверей, собирает пустые бутылки, карабкается по сырым лестницам, вспоминает, кому и какой сорт молока, сливок и сметаны оставить. Тем временем небо над крышами, желобами, карнизами и трубами становится розоватым и желтым. Иней блестит на ступеньках домов и на тумбах. Лошадь медленно плетется, качая головой, от двери к двери. На замерзшей панели уже чернеют следы пешеходов. Тяжелый воз с пивом грохочет по улице.
– Как поживаете, Майк? Замерзли, небось? А? – кричит Гэс Мак-Нийл полисмену, потирающему руки на углу Восьмой авеню.
– Доброе утро, Гэс! Коровы еще дают молоко?
Уж совсем рассвело, когда он, наконец, бросает вожжи на облезлый круп мерина и едет обратно на ферму с пустыми бидонами, подпрыгивающими и дребезжащими в тележке за его спиной. На Девятой авеню прямо над его головою грохочет поезд. Маленький зеленый паровоз выбрасывает клуб дыма, белого и плотного, как вата. Дым тает в стылом воздухе между жесткими, чернооконными домами. Первые лучи солнца выхватывают золотые буквы вывески «Вина и ликеры Мак-Джилли-кеди» на углу Десятой авеню. Язык у Гэса Мак-Нийла пересох, рассвет оставил во рту солоноватый вкус. Кружка пива была бы самым подходящим делом в такое холодное утро. Он наматывает вожжи на кнут и соскакивает с тележки. Его закоченелые ноги ноют, прикасаясь к панели. Потопав ногами, чтобы согреть пальцы, он входит в бар, распахнув шаткую дверь.
– Будь я проклят, если молочник не привез нам сливок к кофе!
Гэс плюет в начищенную плевательницу подле стойки.
– Пить хочу…
– Слишком много молока выпили, Гэс, держу пари, – басит хозяин с четырехугольным жирным лицом.
Из открытого окна красная солнечная полоса ласкает тело голой дамы – она возлежит позади стойки в золотой раме, спокойная, как крутое яйцо на ложе из шпината.
– Ну, Гэс, чем прикажете потчевать?
– Я думаю, Мак, пива.
Пена дрожит и переливается через край. Хозяин срезает ее деревянной ложкой, дает ей осесть, потом опять подставляет кружку под визжащий кран бочки. Гэс устраивается поудобнее, ставит ноги на медную решетку.
– Ну, как дела?
Гэс опорожняет кружку и, прежде чем вытереть рот, проводит ребром ладони по кадыку.
– Сыт по горло. Я вам скажу, что намерен делать. Я поеду на восток, возьму себе кусочек свободной земли в Северной Дакоте или где-нибудь в другом месте и буду сеять пшеницу. Я на этот счет мастер… Городская жизнь никуда не годится.
– А как на это посмотрит Нелли?
– Ей, наверно, сначала не очень понравится. Она так любит комфорт, свой дом, все, к чему она привыкла, но, я думаю, ей понравится. Она привыкнет к новому месту, как только мы устроимся. Здешняя жизнь не подходит ни мне, ни ей.
– Вы правы, этот город – сущий ад. Я думаю, что в один прекрасный день мы с женой все распродадим. Если бы я только мог купить хороший ресторанчик за городом или гостиницу. Это было бы самое подходящее для нас дело. Я уже присмотрел кое-что неподалеку от Бронксвильского шоссе. – Он задумчиво трет подбородок кулаком. – Надоело мне каждый вечер разливать это проклятое пойло. Ведь я ушел с ринга для того, чтобы больше никогда в жизни не драться. А вчера вечером два негодяя сцепились тут, и мне пришлось вмешаться и драться с обоими, чтобы выкинуть их. Надоело мне до черта воевать с каждым пьяницей на Десятой авеню. Выпейте на дорогу!
– Боюсь, Нелли почувствует запах.
– Неважно. Пусть привыкает к небольшой выпивке. Ее отец это дело тоже любил.
– Честное слово, Мак, я ни разу не был пьян со дня моей свадьбы.
– Да я ничего не говорю. Она славная девчонка, ваша Нелли. Этакие у нее кудряшки – кого угодно с ума сведет.
От второй кружки у Гэса щиплет и щекочет в кончиках пальцев. Он хохочет и хлопает себя по ляжке.
– Она наливное яблочко, Гэс. Настоящая леди и все такое…
– Ну, пора ехать домой.
– Счастливый дьявол! Идет спать с женой, а мы только начинаем работать.
Багровое лицо Гэса краснеет. Его уши горят еще сильнее.
– Иногда я еще застаю ее в кровати… Ну, прощайте, Мак. – Он выходит на улицу.
Утро стало пасмурным. Свинцовые тучи собираются над городом.
– Ну, пошла, старуха! – кричит Гэс, дергая лошадь за гриву.
Одиннадцатая авеню полна ледяной пыли, визга и грохота колес, топота копыт. С железнодорожного пути доносятся свистки паровоза и стук товарных вагонов, переходящих на запасной путь. Гэс лежит в кровати со своей женой и нежно говорит ей: «Слушай, Нелли, ты ничего не имеешь против переезда на Восток? Да? Я подал заявление о предоставлении мне свободной земли под ферму в Северной Дакоте; там чернозем, и мы наживем кучу денег на пшенице; многие богатеют с пяти хороших урожаев… И, во всяком случае, для детей там здоровее…»
– Хелло, Майк!
Бедный старый Майк… Он все еще на посту. Гнусное занятие – быть фараоном. Лучше быть фермером, сеять пшеницу, иметь собственный большой дом, хлев, свиней, лошадей, коров, кур… Хорошенькая кудрявая Нелли кормит цыплят у кухонной двери…
– Эй! Эй! Ради Бога, осторожнее! – кричит Гэсу человек с угла улицы. – Поезд!
Разверстый рот, изодранная кепка, зеленый флаг. «Господи, я на рельсах!» Он пытается повернуть лошадь. Удар опрокидывает тележку. Вагоны, лошадь, зеленый флаг, красные дома кружатся и исчезают во мраке.
III. Доллары
Вдоль перил – лица; в иллюминаторах – лица. Ветер доносил тухлый запах с парохода. Пароход, похожий на бочонок, стоял на якоре, накренившись на бок. С его фок-мачты свисал желтый карантинный флаг.
– Я бы дал миллион долларов, чтобы узнать, зачем они приехали, – сказал старик, роняя весла.
– Чтобы нажиться, – ответил юноша, сидевший на корме. – Ведь Америка – страна больших возможностей.
– Одно я знаю, – сказал старик, – когда я был мальчиком, весной сюда вместе с первой сельдью приезжали ирландцы… Теперь сельди больше нет, а люди все едут и едут. Откуда они берутся – Бог их знает.
– Америка – страна больших возможностей.
Молодой человек с худым лицом, стальными глазами и тонким орлиным носом сидел, откинувшись на вертящемся стуле, положив ноги на стол красного дерева. У него были пухлые губы и болезненный цвет лица. Он раскачивался на стуле, разглядывая царапины, которые его ботинки оставляли на фанере. К черту! Наплевать! Вдруг он выпрямился и сел так внезапно, что пружина стула запищала. Он ударил сжатым кулаком по колену.
– Результаты! – закричал он. – Три месяца я протираю брюки, сидя на этом вертящемся стуле… Какая польза от того, что я кончил университет и имею право выступать в суде, если я не могу найти ни одного клиента?
Он нахмурился, глядя на золотые буквы, красовавшиеся на матовой стеклянной двери:
НИУДЛОБ ЖДРОЖД ТАКОВДА
– «Ниудлоб…» К черту! – Он вскочил на ноги. – Я читаю эту проклятую надпись задом наперед каждый день в течение трех месяцев. Я с ума от этого сойду. Пойду завтракать.
Он одернул жилет, смахнул платком пыль с ботинок, затем, придав лицу выражение чрезвычайной озабоченности, поспешно вышел из своей конторы, сбежал с лестницы и пошел по Мэйден-лейн.[54]Напротив ресторана он увидел заглавную строчку экстренного выпуска газеты: «Японцы отброшены от Мукдена».[55]Он купил газету, сунул ее под мышку и, хлопнув дверью, вошел в ресторан. Он занял столик и уставился в меню. Нельзя быть расточительным.
– Дайте обед по-английски, кусочек яблочного пирога и кофе.
Длинноволосый лакей записал заказ на манжете, глядя на нее сбоку с озабоченным видом. Это был обед адвоката без практики. Болдуин откашлялся и развернул газету…
Наверно, теперь русские бумаги немного поднимутся… Ветераны войны посетили президента. Еще один несчастный случай на Одиннадцатой авеню. Молочник тяжело изувечен…
«Ага, вот материал для славного процесса с иском за увечье!»
Огэстос Мак-Нийл, проживающий в доме № 253 по 4-ой улице, ехавший на тележке молочной фермы «Эксцельсиор и K°», сегодня утром попал под поезд, шедший по Центральному нью-йоркскому пути. Мак-Нийл тяжело изувечен…
«Надо затеять дело против железной дороги. Ей-богу, я должен поймать этого человека и заставить его подать в суд на железную дорогу…»
Еще не пришел в сознание…
«Может быть, он уже умер. Ну, тогда его жена имеет еще больше шансов выиграть процесс. Сегодня же пойду в больницу, надо опередить других ходатаев». Он решительно откусил кусочек хлеба и энергично прожевал его. «Конечно, нет, я пойду к нему на дом и узнаю, есть ли у него жена, мать или кто-нибудь в этом роде. «Простите, миссис Мак-Нийл, что я навязываюсь вам. У вас такое страшное горе, но мне необходимо узнать… Я как раз занят одним крупным процессом…» Он допил кофе и заплатил по счету.
Твердя «253, Четвертая улица», он нанял экипаж до Бродвея, потом пошел по Четвертой улице и перешел Вашингтон-сквер.[56]Деревья распростерли на фоне серо-синеватого неба хрупкие багряные ветки. Великолепные здания с широкими окнами пылали розово, беззаботно, богато. Самое подходящее место для адвоката с большой солидной практикой. Посмотрим, посмотрим… Он пересек Шестую авеню и углубился в грязную западную часть города, где пахло конюшней, а на тротуарах валялись отбросы и ползали дети. Какой ужас жить среди ирландцев и иностранцев, отбросов всего мира! У дверей дома № 253 было множество звонков без надписи. Женщина в платье из бумажной ткани, с рукавами, засученными над колбасообразными руками, высунула из окна седую голову.
– Скажите, пожалуйста, здесь живет Огэстос Мак-Нийл?
– Он лежит в больнице. Где ему еще быть?
– Без сомнения. А может быть, здесь живет кто-нибудь из его родных?
– А что вам от них надо?
– У меня к ним дело.
– Поднимитесь на верхний этаж, там найдете его жену. Но я не думаю, чтобы вам удалось ее увидеть, – бедняжка ужасно потрясена несчастьем, случившимся с ее мужем. Они только полтора года, как повенчались.
Лестница была испещрена следами грязных ног и кое-где посыпана золой. Наверху он увидел свежевыкрашенную темно-зеленую дверь и постучал.
– Кто там? – раздался женский голос.
Он вздрогнул. «Должно быть, молоденькая».
– Миссис Мак-Нийл дома?
– Да! – ответил звонкий женский голос. – В чем дело?
– Я по поводу несчастного случая с мистером Мак-Нийлом.
– «По поводу несчастного случая»?
Дверь осторожно приоткрылась. У нее был резко очерченный, молочно-белый нос, такой же подбородок и масса волнистых рыжевато-коричневых волос, которые мелкими, плоскими кудрями лежали на ее высоком, узком лбу. Серые глаза остро и подозрительно посмотрели ему прямо в лицо.
– Могу я с вами минуту поговорить о несчастном случае с мистером Мак-Нийлом? Существует целый ряд законов, и я считаю своим долгом поставить вас о них в известность… Кстати, я надеюсь, ему лучше?
– О да. Он скоро вернется домой.
– Можно войти? Это довольно долго объяснять.
– Я думаю, что можно. – Ее пухлые губки сложились в лукавую улыбку. – Я думаю, вы меня не съедите.
– Нет, честное слово, не съем. – Он нервно рассмеялся.
Она повела его в темную гостиную.
– Я не открываю ставен, чтобы вы не видели беспорядка.
– Позвольте представиться, миссис Мак-Нийл: Джордж Болдуин, восемьдесят восемь, Мэйден-лейн. Моя специальность, видите ли, – несчастные случаи вроде вашего. В двух словах: вашего мужа переехал поезд и он чуть не погиб из-за преступной халатности служащих Нью-йоркской центральной железной дороги. Вы имеете все основания возбудить дело против железной дороги. Я также думаю, что «Эксцельсиор и K°» предъявит иск за убытки, причиненные фирме несчастным случаем, то есть за потерю лошади, тележки и тому подобное.
– Вы хотите сказать, что Гэсу возместят все убытки?
– Совершенно верно.
– А как вы думаете, сколько он получит?
– Ну, это зависит от того, насколько тяжелы его увечья, от судебного решения и, может быть, от ловкости адвоката. Я думаю, десять тысяч долларов – подходящая сумма.
– А вы сейчас не берете денег?
– Гонорар адвоката редко уплачивается до того, как дело доведено до успешного конца.
– А вы настоящий адвокат? Правда? Вы выглядите слишком молодым.
Серые глаза метнули на него взгляд. Оба рассмеялись. Он почувствовал, как теплая, неизъяснимая волна пробежала по его телу.
– Я адвокат, моя специальность – несчастные случаи. Не далее как в прошлый вторник я взыскал шесть тысяч долларов в пользу одного клиента, который попал под почтовый фургон. В настоящее время, как вам, вероятно, известно, поднята усиленная кампания за упорядочение уличного движения на Одиннадцатой авеню. Момент, как мне кажется, чрезвычайно подходящий.
– Скажите, вы всегда так говорите? Или только в деловом разговоре?
Он откинул голову и рассмеялся.
– Бедный, старый Гэс, я всегда говорила, что ему везет!
Плач ребенка раздался из-за перегородки.
– Что это такое?
– Это ребенок. Малютка все время только пищит.
– Так у вас есть дети, миссис Мак-Нийл? – Это открытие несколько охладило его.
– Только один. А что?
– Ваш муж лежит в больнице скорой помощи?
– Да, и я думаю, что вам позволят повидаться с ним, если вы по делу. Он ужасно стонет.
– Если бы я мог достать несколько свидетелей…
– Майк Дойни, полисмен, все видел. Он приятель Гэса.
– Ей-богу, это верное дело! Мы им покажем. Я пойду прямо в больницу.
Новый взрыв плача раздался из соседней комнаты.
– Ах ты, дрянь, – прошептала она, скривив лицо. – Деньги нам очень пригодились бы, мистер Болдуин.
– Ну, мне пора. – Он взял шляпу. – Я, конечно, сделаю все возможное. Можно заходить к вам время от времени и докладывать о ходе дела?
– Надеюсь, вы придете.
Когда они прощались, стоя у дверей, он не мог сразу отпустить ее руку. Она покраснела.
– Ну, до свиданья и большое спасибо за то, что вы зашли, – сказала она.
Чувствуя головокружение и спотыкаясь, Болдуин спустился по лестнице. Кровь стучала ему в виски. «Самая красивая девочка, какую я когда-либо видел». На улице шел снег. Снежные хлопья робко ласкали его пылавшие щеки.
Небо над парком[57]было усеяно маленькими облачками, точно лужайка белыми цыплятами.
– Алиса, пойдем по этой тропинке.
– Нет, Эллен, папа приказал мне идти из школы прямо домой.
– Трусиха!
– Эллен, ты ведь знаешь, как воруют детей.
– Я же тебя просила не называть меня Эллен.
– Ну хорошо, Элайн.
На Эллен было новое черное шотландское платьице. Алиса носила очки; ноги у нее были тонкие, как шпильки.
– Трусиха!
– Вот видишь, какие страшные люди сидят на скамейке. Идем, Элайн, красотка, идем домой!
– А я не боюсь. Я умею летать, как Питер Пен в сказке.
– Что же ты не летаешь?
– Сейчас не хочется.
Алиса начала хныкать:
– Эллен, какая ты скверная! Ну идем же домой, Элайн.
– Нет, я пойду гулять в парк.
Эллен спустилась с лестницы. Алиса несколько секунд стояла на верхней площадке, балансируя то на одной, то на другой ноге.
– Трусиха, трусиха, трусиха! – закричала Эллен.
Алиса убежала плача:
– Я скажу твоей маме.
Эллен шла по асфальтовой дорожке между кустами, высоко вскидывая ноги.
В новом шотландском платьице, купленном мамой в магазине Херна, Эллен шла по асфальтовой дорожке, высоко вскидывая ноги. Серебряная брошка сверкала на плече нового черного шотландского платьица, купленного мамой в магазине Херна. Элайн из Ламмермура шла к венцу.[58]Невеста. Там-там-там, там-там-там – гудят волынки по полям! У человека на скамье пятно под глазом. Подстерегающее, черное пятно. Черное, подстерегающее пятно. Черный шотландец, похититель детей. Среди шелестящих кустов похитители детей – на черной страже. Эллен уже не вскидывает ноги. Эллен ужасно боится черного шотландца, похитителя детей, огромного, скверно пахнущего шотландца с черным пятном под глазом. Она боится бежать. Ее отяжелевшие ноги шаркают по асфальту – она пытается бежать по дорожке. Она боится повернуть голову. Черный шотландец, похититель детей, в двух шагах за ней. «Когда я добегу до фонаря, я догоню няньку с ребенком, когда я догоню няньку с ребенком, я добегу до большого дерева, когда я добегу до большого дерева… Ох, как я устала… Я пробегу по Центральному западному парку и прямо по улице домой». Она боялась свернуть. Она бежала, и у нее кололо в боку. Она бежала до тех пор, пока во рту у нее не стало горько.
– Куда ты бежишь, Элли? – спросила Глория Дрэйтон; она прыгала через скакалку на опушке парка.
– Так мне хочется! – задыхаясь, сказала Эллен.
Винная вечерняя заря окрашивала тюлевые занавески и просачивалась в голубой мрак комнаты. Они стояли у стола. Звездные нарциссы в горшке, еще завернутом в папиросную бумагу, блестели фосфорическим блеском и издавали влажный запах земли, смешанный с острым, бесстыдным ароматом.
– Вы очень любезны, мистер Болдуин. Я завтра снесу цветы Гэсу в больницу.
– Ради Бога, не называйте меня так.
– Но мне не нравится имя Джордж.
– А мне нравится ваше имя, Нелли.
Он стоял, глядя на нее. Тяжелый аромат струился с ее рук. Его руки болтались, как пустые перчатки. Ее глаза почернели, зрачки расширились, припухшие губы тянулись к нему из-за цветов. Она подняла руки, чтобы закрыть лицо. Он обнял ее худенькие плечи.
– Право, Джордж, мы должны быть осторожны. Вы не должны приходить сюда так часто. Я не хочу, чтобы все старые сплетницы в доме начали болтать.
– Не беспокойтесь… Не надо ни о чем беспокоиться.
– Всю прошлую неделю я вела себя как сумасшедшая. С этим надо покончить.
– А я разве вел себя как нормальный человек? Клянусь Богом, Нелли, я никогда ничего подобного не делал раньше. Я не из той породы.
Она улыбнулась, обнажив ровные зубы.
– От мужчин всего можно ожидать.
– Если бы это не было особенным, исключительным чувством, то я бы не бегал так за вами. Я никогда не любил никого, кроме вас, Нелли.
– Ну уж и никого!
– Правда, я никогда этим не интересовался. Я слишком усердно занимался в университете. У меня не было времени для ухаживанья.
– Теперь стараетесь наверстать потерянное?
– О Нелли, не говорите так!
– Честное слово, Джордж, я решила положить этому конец. Что мы будем делать, когда Гэс выйдет из больницы? Я совершенно забросила ребенка.
– Не все ли равно, что случится, Нелли?
Он повернул ее лицо к себе. Они прильнули друг к другу, шатаясь, губы их слились в диком поцелуе.
– Посмотрите – мы чуть не опрокинули лампу.
– Вы прекрасны, Нелли.
Ее голова упала к нему на грудь. Он чувствовал острый запах ее спутанных волос. Было темно. Зеленые змейки света от уличных фонарей извивались вокруг них. Ее глаза смотрели в его глаза – страшные, торжественные, черные.