В числе последних, лично для меня, является, вполне естественно, самым достоверным мой дневник, который я вел беспрерывно с отъезда из Петербурга, 16 января 1904 г., и до возвращения туда же, 6 декабря 1905 г. В него занесены все факты, которых я был непосредственным свидетелем, равно как и рассказы очевидцев, переданные под первым, свежим впечатлением только что совершившегося события. Не одни только факты, но и отношение к ним окружающих заботливо отмечались мною. Теперь я хочу на основании этих моих заметок попытаться рассказать читателю не историю войны, но историю людей, принимавших в ней участие. Я хочу, насколько сумею, с фотографической точностью воссоздать те настроения, которые владели нами, рассказать без утайки о тех надеждах и сомнениях, которые нас волновали, о тех разочарованиях, о тех ударах, которые довелось пережить...
Впечатление, вынесенное мною за первые дни моего пребывания в Порт-Артуре, было весьма странное... Казалось, только что совершившиеся грозные события не слишком занимали общественное мнение: чувствовалось, что все живут под гнетом страха, но не за судьбу эскадры или крепости, а за свою собственную, и притом не в смысле покушения на жизнь и достояние со стороны врага, а в смысле... благорасположения начальства.
Как-то еще обернется дело? Кто окажется виноватым? Не влететь бы в грязную историю? -- Эти вопросы видимо мучили всех и высоких, и малых чинов.
Надо заметить, что население Порт-Артура составляли почти исключительно либо служащие, либо люди, находившиеся в непосредственных сношениях с казной, благосостояние которых всецело зависело от настроения начальства. Вот почему на мои вопросы о подробностях, а главное, о причинах разыгравшейся катастрофы я ни от кого не мог добиться обстоятельного ответа. Все либо отмалчивались, либо отговаривались незнанием, либо внезапно вспоминали неотложное дело, не позволяющее продолжать беседу. Ведь излагая факты, надо же было осветить их с той или иной точки зрения... а это было "крайне опасно"!.. Видимо, из опыта прежних лет всякий знал, что смелый отзыв, самостоятельное суждение -- немедленно, неисповедимыми путями достигнут туда, куда следует, -- и неосторожный (часто недоумевая -- в чем дело) вдруг почувствует на себе карающую руку... Это не было проявлением суровой дисциплины, как утверждали некоторые: ведь дисциплина -- это есть сознательное подчинение закону всех, от самого старшего до самого младшего "не токмо за страх, но и за совесть", а здесь был только страх, страх перед всесильным, безответственным начальством...
|
|
Зато как развязались языки, когда известие о назначении адмирала Макарова (сколько ни старались сохранить его в секрете) разнеслось по городу!.. И здесь ярче всего сказалась цена этой дисциплины "токмо за страх". Уж я-то никоим образом не мог бы быть причислен к поклонникам наместника, но и меня не раз коробило "ослиное копыто", поглядывавшее в смелых речах вчерашних "всепреданнейших"...
Эскадра Тихого океана, на которой я провел почти всю мою службу, не являлась для меня понятием отвлеченным или просто сборищем судов, -- нет, это было живое, дорогое, близкое, проникнутое единым духом существо, с которым я сроднился, которое горячо полюбил. Отправляясь на Восток, мне всегда казалось, что я еду "домой". Я был участником жизни этой эскадры, когда, если можно так выразиться, она была еще в детском возрасте, а за последнее плавание, продолжавшееся пять лет, был свидетелем расцвета её сил во времена командования Дубасова и Гильтебрандта... Мне не привелось наблюдать ее постепенного упадка -- я видел только ее гибель.
|
|
-- Но неужели же за три года моего отсутствия, -- спрашивал я себя, -- могла совершиться такая перемена? -- Могла погибнуть, разложиться на составные элементы такая стройная, могучая организация?..
Живя в Кронштадте, я, конечно, знал об учреждении в Тихом океане вооруженного резерва, о сокращении кредитов на плавание, вследствие чего корабли, даже избегнувшие резерва, плавали не больше 20 дней в году, а остальное время изображали собою плавучие казармы; знал также о постоянных переводах и перемещениях офицеров, но вера в "эскадру" оставалась во мне непоколебимой.
Это все временное, -- думалось мне. -- Внешние причины создали некоторое расстройство, и стоит им исчезнуть, чтобы порядок восстановился. Подойдет война, и "гастролеры" отхлынут; офицеры поспешат вернуться на "свои" корабли, и эскадра заживет полной жизнью.
Я так хорошо помнил, так сроднился с этим культом "своего" корабля, господствовавшим на эскадре. Я знал лейтенанта, пробывшего уже три года в чине, но за отсутствием естественного, домашнего движения все еще остававшегося вахтенным офицером (по-сухопутному -- субалтерн-офицер) и упорно отказывавшегося от назначения вахтенным начальником, потому что такое повышение неизбежно обусловливало перевод с "нашего "Нахимова" на какой-то "Корнилов"; знал другого лейтенанта, бывшего офицером уже 15 лет, который, состоя старшим артиллеристом на броненосце внутреннего плавания и узнав, что его "Донской", недавно вернувшийся из Тихого океана, внезапно опять отправляется туда, -- бросился просить по начальству и был счастлив, добившись назначения на "свой" крейсер на должность вахтенного начальника (на содержание вдвое меньшее)... Я мог бы привести еще много подобных примеров, но думаю, что и этих достаточно. Я помнил запальчивую молодежь, всегда готовую с оружием в руках потребовать удовлетворения за непочтительный отзыв о "своем" корабле, и разыгрывавшиеся на той же почве драки подгулявших на берегу матросов, решавших вопросы чести "своего" корабля более простым и грубым способом...
|
|
Да не подумает читатель, что это было своего рода бретёрство.
Совсем нет.
Такое настроение наиболее впечатлительных элементов вполне естественно вытекало из убеждения, что если каждый отдает всю свою заботу, всю энергию на службу "своему" кораблю, то он, этот корабль, не может не быть самым лучшим! Ведь за каждым маневром, за каждой работой, на каждом общем ученье сотни ревнивых глаз следили за своими соседями, и сохрани Бог, если дружный хор этих строгих и опытных критиков уличал кого-нибудь в том, что они "показывают Петрушку"... На почве этого соревнования кораблей вырос "культ эскадры", в которой каждый корабль стремился быть лучшим ее украшением. Боже мой, как ревниво следили (по приказам, отчетам и корреспонденциям) за тем, что делается в других морях! Как стремились к первенству в боевом отношении, перед всякими другими эскадрами и отрядами!..
Помню, как, проплавав три года старшим штурманом на "Донском", я получил предложение адмирала Дубасова вступить в его штаб старшим флаг-офицером. Вышло это совсем неожиданно и так меня поразило, что я попросил сутки на размышление и, вернувшись "домой", стал советоваться с командиром, старшим офицером и старожилами кают-компании: как быть? можно ли бросить крейсер? не будет ли это изменой? -- Судили, рядили и пришли к заключению, что отказываться нельзя, что это не перевод на другой корабль, хотя бы и с повышением (что было бы некорректно по отношению к "своему" кораблю), но переход на службу всей "нашей" эскадре, в которой "Донской" хотя и самый лучший, но все же только один из многих...
Все это я помнил. И вот почему не колебалась моя вера в "эскадру". Я верил, что жив дух ее. Я не знал, что за эти три года, проведенные мною в Кронштадте, там, далеко, под Золотой горой Порт-Артура, делалось (может быть, бессознательно) все возможное к тому, чтобы угасить этот дух... что там командир, который действительно берег и любил свой корабль, который не скрывал никакой, хотя бы самой ничтожной, неисправности, докладывал о ней, просил разрешения ее исправить, так как с течением времени эта мелочь могла перейти в крупное повреждение, -- такой командир считался "неудобным" и "беспокойным"... Наместнику надо было только одно: чтобы за время его владычества не было других донесений, кроме -- "все обстоит благополучно" -- на основании которых сам он имел бы право всеподданнейше доносить, что "вверенный ему флот неизменно пребывает в полной боевой готовности и смело отразит всякое покушение со стороны дерзкого врага".
Кто не умел или (что еще хуже) не хотел проникнуться этим принципом, осмеливался думать, что служит не наместнику Его Величества, а самому Государю Императору, что наместнику он -- только подчиненный, и лишь Государю -- верноподданный, что перед лицом Верховного Вождя и командующий флотом, и матрос 2-й статьи -- одинаково слуги Престола и Отечества, ревность и преданность которых одинаково ценятся, вне зависимости от их иерархического положения, -- те не в чести были...
Надо отдать полную справедливость: адмирал Алексеев, облеченный почти самодержавной властью, сумел достигнуть своей цели -- близ него были исключительно если не "всеподданнейшие", то, по крайней мере, -- "всепреданнейшие"... О plebs'e, конечно, и думать не стоило -- ему нужны только ежовые рукавицы, -- а что касается тех, которые были не близко и не далеко, т. е. в массе офицерства, -- в среде их, путем постоянных переводов с корабля на корабль, систематически вытравливался всякий дух сплоченности, единения, внедрялась идея, что при благосклонности начальства, "числясь" на портовом пароходе, можно идти по службе много шибче, чем ревностно исполняя свои обязанности на боевом корабле.
Теперь -- ни в порту, ни в клубе, ни даже на эскадре -- нигде не приходилось слышать разговоров на старую, дорогую тему "А вот у нас, на корабле..." или "У нас, на эскадре..."
Все интересы сосредоточивались на успешном прохождении службы. Говорили о том, "кому подвезло", соображали насчет открывающихся вакансий, где больше содержания, какое место больше "на виду" у начальства... Правда, иногда раздавалось -- "У нас в Артуре..." -- Но как обидно было слышать такие слова в разговоре морских офицеров, для которых, по образному определению адмирала Макарова, должно было бы считаться основой служебной этики: "В море -- значит дома..." Превращение кораблей в плавучие казармы, видимо, удалось выполнить с блестящим успехом...
Я был поражен... Мне было так обидно видеть этот разгром личного состава "нашей" эскадры... Лишь кое-где, на некоторых судах, как будто сохранились еще отблески старых традиций...
Но я надеялся и, кажется, не ошибся, что стоит только стряхнуть внешний гнет, и ярким пламенем вырвется на свободу "дух эскадры", в течение трех лет старательно прикрывавшийся золой и пеплом... Признаки были... "Верхи" еще хранили величавое, почти могильное, безмолвие; канцелярии работали заведенным порядком, словно ничего особенного не случилось, а по низу, словно поземный пожар по сухому застоявшемуся бору, уже неслась радостная весть: "Макаров выехал из Петербурга".
Но возвращаюсь к моему рассказу.
Разумеется, больше всего меня интересовала достоверность ходивших по городу слухов о недавних событиях, тех слухов, которые еще в Харбине сообщали нам артурские беглецы и которые они, несомненно, развезли по всей России...
Правда ли, -- спрашивал я, -- что эскадра проявила беспечность прямо... непонятную? Что она стояла на внешнем рейде со всеми огнями, без паров, без сетей, без охранных и сторожевых судов? Что в самый момент атаки не только многие офицеры и командиры, но даже сам адмирал находились на берегу, празднуя день ангела М. И. Старка?
Прежде всего, признайте, что личный состав "Ангары" -- (беседа происходила на "Ангаре" с одним из новых сослуживцев) -- по существу дела, самый беспристрастный свидетель всего происшедшего. В эскадре мы состоим без году неделя, не связаны с ней никакими традициями, никакой привычкой долгой совместной службы, даже наоборот -- можем считать себя обиженными, так как попали вместо боевого судна на вооруженный пароход... Так вот, я вам отвечу категорически: первая часть вашего вопроса -- горькая истина, но с оговоркой, что не эскадра виновата в проявленной беспечности, которую вы мягко назвали непонятной, а я прямо назову -- преступной! Что касается второй части -- то это сплетня, пущенная с явной целью взвалить всю ответственность за происшедшее на адмирала Старка. Не знаю, может быть, в тот момент так нужно было... Ведь после первого ошеломляющего впечатления по городу, по крепости -- уже пронеслось роковое слово "измена"... А если бы оно вырвалось криком?.. -- Подумать страшно!..
Наш старик выдержал тяжелую марку, но оказался на высоте -- не поддался искушению всенародно оправдаться во взводимых на него обвинениях, так как, бог весть, чем бы могло это кончиться... Не обнародовал своего знаменитого "документа", который был у него в кармане... Он только напомнил о нем, кому следует, -- и тотчас же все достоверные лжесвидетели и без лести преданные клеветники заткнули фонтан своего красноречия. Очевидно -- приказали молчать... -- Тут, батенька, древним римлянином пахнет! -- Pereat mea gloria, vivat patria! Впрочем, в латыни я слаб... Однако же судите сами: скажи он тогда: "Мне не позволяли стоять по-боевому. Вот доказательства!" -- может быть, на другой день от дворца наместника не осталось бы камня на камне...
-- Значит -- неправда?
Мой собеседник досадливо передернул плечами и резко, отчеканивая каждое слово, продолжал:
-- С того момента, как эскадра стала по диспозиции на внешнем рейде, приказано было, раз навсегда, чтобы к заходу солнца, к 5 ч. дня, весь личный состав был на своих судах, и сообщение с берегом прекращалось вплоть до рассвета. Это было единственное распоряжение, в смысле мер предосторожности, которое начальник эскадры мог отдать своей властью, не спрашивая разрешения наместника. И это приказание в точности выполнялось. Особенно 26 января! Ещё бы!.. -- Ведь все мы видели, как пришел пароход с японским консулом из Чифу, чтобы забрать и увезти из Артура японских подданных. Мы видели, как он стоял на якоре, чуть что не посреди эскадры, как он торопился уйти засветло. Кому же не было ясно, что это -- война! Или вы думаете, что мы этого не понимали?! Да разве, если бы вся эскадра не была начеку, подхватили бы так быстро, по всем судам, боевую тревогу? Разве могли бы мы так дешево отделаться?!
Ко времени этого разговора из Чифу уже были получены (из частных, но достоверных источников) сведения, что на пароходе, приходившем в Порт-Артур 26 января, кроме консула, находился еще и неофициальный японский морской агент, проживавший в Чифу уже много лет. Говорили даже, что в Порт-Артуре он съезжал на берег под видом консульского слуги. Пароход, имевший за время стоянки полную возможность совершенно точно нанести на карту диспозицию нашей эскадры, выйдя в море, встретил на условленном рандеву японскую эскадру и передал на нее мнимого лакея, конечно, со всеми собранными им последними известиями.
Большую услугу оказало японцам также "ученье отражения минной атаки", назначенное в ночь на 27 января, для чего в море были высланы четыре наших миноносца.
Хотя это несвоевременное ученье (неизвестно по чьей инициативе) было отменено и миноносцам было приказано идти на ночь в Дальний, но последнее распоряжение на эскадре известно не было, и когда в 11-м часу вечера показались с моря миноносцы, идущие со всеми огнями, их, весьма естественно, приняли за своих. Утверждают даже, хотя факт этот неудостоверен, что один из миноносцев совершенно правильно показывал позывные сигналы "Стерегущего" -- одного из наших отсутствовавших... Только глухие удары минных взрывов и звуки боевой тревоги на поврежденных судах рассеяли сомнения...
-- Но пары? сети? огни? сторожевые и охранные суда? -- спрашивал я...
-- Ах, что вы говорите! Точно не знаете!.. Разве это мог приказать начальник эскадры? Надо было разрешение наместника!..
-- Отчего ж не просили? не настаивали?..
-- Не просили!.. Сколько раз просили! и не на словах только -- адмирал рапорт подал!.. А на рапорте зеленым карандашом резолюция -- "Преждевременно"... Теперь объясняют разно: одни говорят, будто боялись, что наши воинственные приготовления могут быть приняты за вызов и ускорят наступление разрыва, а другие -- будто на 27-е предполагалось торжественное объявление состоявшегося отозвания посланников, молебствие, парад, призыв стать грудью и т. д... Только вот -- японцы поторопились на один день...
-- Ну, а впечатление, которое произвела атака? Настроение на эскадре?..
-- Что ж... впечатление? -- Впечатление, конечно, тяжелое, но паники не было. Факт налицо -- все остальные атаки удачно отбили... Потери, повреждения -- не сразу выяснились. "Ретвизан" только сел носом, "Паллада" -- кормой. Ночь, темно, -- даже заметить трудно. Вот когда "Цесаревич", повалившись на бок, крен 18R, шел в гавань, -- жутко было... Думали, вот-вот перевернется... А настроение?.. Да что! -- внезапно воодушевляясь, заговорил он. -- Когда после первой, внезапной атаки японцы скрылись, пальба стихла, но угар еще не прошел, -- наш добродушный толстяк 3. повернулся к Золотой горе и со слезами, но и с такой злобой в голосе закричал, грозя кулаками: "Дождались?., непогрешимые, всепресветлейшие!.." -- и т. д. (приводить в печати неудобно). Вот это и было настроение... думаю -- общее...
-- Ну, а 27-го?..
-- Тоже какая-то дрянь вышла... Понятно, что сейчас же после атаки, даже не ожидая сигнала, все начали разводить пары. Подбитые суда немедленно пошли в гавань, да в потемках, плохо слушаясь руля из-за пробоин, никто не попал, куда хотел. Все трое, рядышком, выкатили на отмель Тигрового Хвоста под самым маяком... На другой день "Цесаревич" и "Палладу" сняли, отвели внутрь, а "Ретвизан" так и сидит до сих пор: у него пробоина в носу, и через нее, по системе вентиляционных труб, одобренной техническим комитетом, вода медленно, но верно, сплющивая какие-то специально изобретенные шаровые клапаны, распространяется по всему броненосцу. Изолировать пробоину невозможно. Надо её, хоть временно, заделать, а без этого -- слава Богу, что сидит на мели!..
-- Ну, так вот: стоим под парами. Перед рассветом, когда закончились атаки миноносцев, послали крейсера на разведку. Первым возвращается "Боярин", держит сигнал: "Видел приближающегося неприятеля". -- Немного погодя, полным ходом, уже в перестрелке с наседающими крейсерами японцев, идет "Аскольд" и сигналит: "Неприятель наступает в больших силах". А мы -- стоим на якоре в трех колоннах, и наша "Ангара" совсем на отлете, самым восточным кораблем южной линии... Наконец -- без всяких сигналов, своими глазами видим -- появляется на горизонте весь японский флот... А мы -- все стоим... Видите ли: с утра начальник эскадры был вызван к наместнику для получения инструкций и еще не возвратился... Это мы уж после узнали, а тогда... понимаете -- так и подмывает! так и дергает!..
-- Как же? не доложили? не послали сказать?..
-- Не доложили! Не послали сказать! Ха-ха-ха!.. -- желчно рассмеялся мой собеседник. -- Да вы забыли, что ли? Ведь Золотая гора первой принимает все сигналы, и горизонт у нее много больше, чем у судов, стоящих на рейде! А с Золотой горы -- телефон прямо во дворец к наместнику!.. Должно быть, все совещались, -- находили, что еще "преждевременно"!.. Впрочем -- как знать, чего не знаешь?.. Словом, флаг-капитан, видя, что неприятель вот-вот откроет огонь, сделал сигнал "Сняться с якоря, быть в строе кильватера" -- сам, не дождавшись возвращения адмирала, который догнал "Петропавловск" на катере и высадился на него уже на ходу... Боя настоящего не было. Правильнее сказать -- перестрелка. Хорошо стреляют. Первые их два снаряда так и легли оба у самого борта "Петропавловска"... Нарвались на Электрический утес. Его 10-дюймовую батарею успели изготовить. С возвышенного-то берега, да с крепостным дальномером!.. Кажется, им здорово влетело! -- 40 минут постреляли и заторопились домой! У нас -- азарт, подъем духа! Сигнал: "Преследовать неприятеля!" -- "Аскольд", "Новик" -- наши скороходы -- уж бросились вперед, в первую голову... Вдруг -- на Золотой горе поднимают "ферт" ("Ферт", т. е. флаг, соответствующий букве Ф., означает -- "Предыдущий сигнал отменяется".)... Вернулись... Потом все, в порядке постепенности, вошли в гавань... И вот -- стоим...
Я слушал и хотел бы не верить...
"Ангара" тоже принимала участие в бою. Конечно, ввиду большой дистанции, вряд ли она нанесла неприятелю какой-нибудь урон своими 120-мм пушками, хотя сама порядочно потерпела. Были убитые и раненые; был критический момент, когда оказался перебитым рулевой привод и некоторое время пришлось управляться машинами; большая часть шлюпок левого борта превратилась в решето; трубы, вентиляторы пестрели мелкими пробоинами... но все от осколков снарядов, рвавшихся о воду, близ борта. Единственный (зато 12-дюймовый) снаряд, попавший в пароход, на счастье, не разорвался: пробив борт, палубу, несколько переборок, он залетел в каюту первого класса, разрушил койку и мирно опочил в ее пружинном матрасе... Похоже на анекдот -- но правда.
Я не слишком верил в обещанную крейсерскую службу "Ангары". Ведь настоящие крейсера, на моих глазах, стояли без всякого дела...
"Беречь суда! Отнюдь не рисковать" -- этот лозунг, с которым я недавно познакомился, вряд ли был принят младшим флагманом самостоятельно. Вероятно, он был дан "свыше"... Конечно, эти пессимистические размышления я хранил про себя и не только их не высказывал, но еще всеми мерами пытался подбодрить личный состав и привлечь его к дружной работе по подготовке "Ангары" к ее будущей деятельности. А работы было немало.
"Ангара" (бывшая "Москва") -- один из лучших пароходов Добровольного флота -- была принята под военный флаг перед самой войной. На нее поставили артиллерию (шесть 120-мм и восемь 75-мм пушек), грузовые трюмы засыпали углем, назначили сборную команду с разных судов, переменили название, и -- вспомогательный крейсер был готов.
Организация судовой жизни, все эти непонятные непосвященным "расписания", в которых на всякий случай и во всякой обстановке каждому человеку указаны его место и обязанности сообразно его званию и специальности, -- находились в зачаточном состоянии. Сверх того необходимо было озаботиться, с теми средствами, какие были под руками, блиндировать (прикрыть хотя бы от осколков) наиболее жизненные и нежные части, как то -- приборы управления рулем и машинами, пожарные трубы и т. п.
Главное же -- надо было до крайних пределов уменьшить количество дерева и вообще горючих материалов. "Ангара", т. е. "Москва", с ее роскошной отделкой пассажирского парохода, представляла собою настоящий плавучий костер. Счастье было, что 27 января 12-дюймовый снаряд, угодивший в каюту первого класса, не разорвался, -- тут было бы где разгуляться пожару!..
В моих хлопотах я встретил неожиданное, хотя чисто формальное, препятствие со стороны командира: надо было спросить разрешения наместника. Оказывается, за несколько дней до начала военных действий он посетил "Ангару" и наметил ее как яхту-крейсер, предназначенную для него и его штаба в случае необходимости проследовать куда-нибудь морем. Принимая во внимание, что в военное время штаб наместника достигал 93 человек (адмиралов, генералов, штаб- и обер-офицеров и чиновников), действительно, "Ангара" являлась для этой цели кораблем, наиболее подходящим... Первоначально предполагалось даже совершенно закрыть все помещения первого класса и держать их в полной неприкосновенности для будущего высокого назначения, а командира и офицеров поселить в скромных каютах судового состава.
Впоследствии, когда выяснилось, что эти каюты необходимы для помещения в них кондукторов, устройства канцелярии и малых складов тех артиллерийских, минных и шкиперских материалов, которые нужно всегда иметь под руками, -- последовало разрешение командиру и офицерам пользоваться некоторыми помещениями первого класса, но с наказом: ничего не испортить.
-- Что ж это? -- ворчали иные, -- или думают, что мы ни когда не ездили на пароходах в первом классе? Боятся, что перебьем зеркала и мебель переломаем?..
Когда передо мною открыли запертые салоны promenade deck'a и cabines do luxe, я прямо ахнул: они были битком набиты креслами, стульями, легкими диванами, столами, столиками... Тут же возвышались груды ковров, занавесок...
-- Как можно? Ведь это -- готовый костер.
-- Приказано было, -- пояснил сопровождающий меня ревизор, -- для сохранности, на случай поездки наместника и его штаба...
На меня вдруг пахнуло чем-то далеким, полузабытым... Почему-то вспомнилась гимназия, учебник истории Иловайского и захваченные на поле марафонской битвы цепи, которые Ксеркс, царь персидский, предусмотрительно заготовил для греков, имеющих быть плененными...
Что касается других работ, в которых требовалось содействие порта, то... каждый любитель строго заведенного порядка, несомненно, пришел бы в восторг от стойкости портовых учреждений Артура!.. Гроза войны как будто вовсе их не коснулась. Как и прежде, от момента подачи рапорта командиром судна, просившим о чем-нибудь неотложном, насущно необходимом, и до момента соответственного "наряда" терялось дней 8--10 на выполнение "портовых формальностей"... Господствовало такое настроение, словно не Россия воевала с Японией, а подрались между собой какие-то южноамериканские республики...
Не скрою, был один способ обойти канцелярскую волокиту, способ, практиковавшийся одинаково успешно и в мирное время и не имевший к войне никакого отношения, -- просьба "по старому знакомству". Мне, как старожилу эскадры, участнику занятия Артура и лицу, прикосновенному к учреждению нарождавшегося порта, довелось в этом отношении оказать несколько мелких услуг "Ангаре" по просьбам механика, артиллериста и ревизора...
Помню, однажды, встав вместе с командой в 5 ч. утра, набегавшись по пароходу до ломоты в коленях, я позавтракал и только что собирался лечь, заснуть на время отдыха (до 2 часов дня), когда ко мне в каюту постучался механик.
-- В чем дело?
-- Простите, что беспокою, но вы сами все торопите с заделкой пробоин в непроницаемых переборках... До зарезу нужно! Уж три дня, как подан рапорт, -- и никакого толку! Ведь N. N. -- вам старый знакомый? -- Это в его власти. Не откажите -- съездите, замолвите словечко! Не для себя прошу!..
Разочарованный в мечтах об отдыхе, посылая все и всех к черту (механик отнюдь не принимал на свой счет и не обижался), собрался и поехал.
С двух-трех слов дело наладилось. Пока вестовые и рассыльные бегали с срочными записками, я, усталый, недовольный, присел к письменному столу приятеля, закурил папиросу и не удержался, чтоб не поворчать.
-- Неужто у вас нет какого-нибудь особого, военного, положения? Так и тяните вашу проклятую канитель!..
-- Государь мой, не богохульствуйте! -- Старый приятель поднял руку, как для присяги. -- Небо и земля прейдут, а отчетность не прейдет!
-- Полноте балаганить! Хлопнет 12-дюймовый снаряд в вашу отчетность -- и нет ее; хлопнет в склад -- и нет склада!
-- Исполать им! Чего лучше такого оправдательного документа, как дыра от 12-дюймового! А пока такового не имеется, пожалуйте требуемый законом!
-- Однако же вы сейчас распорядились и без документа...
-- Это совсем другое дело! Это -- уважение хорошему человеку! Вы мне сказали: что, как, почему. Я вам верю и вижу, что документ обеспечен, всё равно, что в кармане... А без этого... ни-ни!
-- Так что, будь я не я, не дали бы?
-- Пока требование не прошло бы все подлежащие инстанции, ни в каком разе!
-- Да если нужно! Понимаете: по условиям военного времени нужно! -- горячился я...
-- Порядок требований сверх штата ясно определен...
-- Вы меня просто травите!..
-- Совсем нет, и не злитесь -- печенке вредно! -- смеялся приятель. -- Да что! -- вдруг вскочил он. -- Вот вам пример! Старка чуть под суд не отдали! Чуть не утопили! А выплыл! Почему? Из-за бумажки! Знаете? Он рапорт подавал о необходимости мер предосторожности... Так вот рассказывают, что как раз 26 января заходит он в штаб и спрашивает: -- А что мой рапорт? -- Ему показывают. На рапорте резолюция: "Преждевременно". Он его взял... и -- в карман. Ему так и сяк, говорят: "Следовало бы пришить к делу"... А он: "Чего же, -- говорит, -- если отказано..." -- и ушел. Тогда-то на это и внимания особенного не обратили, а как пришла беда да повели дело к тому, что он, дескать, во всем виноват, -- так он только похлопал себя по карману... "Хотите, мол, покажу бумажку кому следует?.." То-то и есть!.. Нет, голубчик! Бумажка -- святое дело! На словах только в любви объясняются! Есть бумажка -- чист как голубь. Нет ее -- пропал как швед под Полтавой!..
-- Какой цинизм!.. А долг службы? Долг перед Родиной?.. Послушать вас... прямо -- тошно!..
-- Эх вы!.. Знаете сказочку? Жил-был маленький мальчик, жил долго, вырос, состарился, а все еще верил, что папа и мама своих детей либо под капустными листьями находят, либо их аисты приносят в нарядных корзиночках... Ну, до свиданья! Когда что нужно будет по моей части -- приходите прямо ко мне.