I.
Тому уже больше десяти лет, как мне довелось в последний раз встретитьМайкла Робартиса2. Что до его друзей и собратьев по изысканиям, - та нашавстреча была первой и последней. Мне суждено было стать свидетелемтрагического их конца и пережить немало странного, и все это столь измениломеня, что писания мои утратили былую ясность, стали темны и невразумительны,а сам я едва ли не уподобился нравом св. Доминику. Я только что опубликовалRosa Alchemica, небольшую работу об алхимиках, манерой своей нескольконапоминающую сочинения сэра Томаса Брауна3, и получил множество писем отпоклонников тайных наук, укоряющих меня за "робость", ибо они не моглиповерить, что столь явное сочувствие их вере есть лишь сочувствие художника,которое сродни жалости, - сочувствие ко всему, что воспламеняет из века ввек сердца человеческие. В ходе своих изысканий я обнаружил, чтоисповедуемая ими доктрина - вовсе не химическая фантазия, а целостнаяфилософия, охватывающая мироздание, стихии и человека; и если они стремилисьполучить золото из неблагородных металлов, то для них это было лишь частьювеликой трансмутации, преображающей все сущее в божественную непреходящуюсубстанцию; постигнув это, я смог превратить свою книжицу в прихотливуюгрезу, повествующую о преображении жизни в искусство и в плач, что вызванбезмерным стремлением достичь мироздания, состоящего из чистых сущностей. Предаваясь мечтам о написанной книге, я сидел у себя дома, в старойчасти Дублина; благодаря моим предкам, игравшим не последнюю роль в политикегорода и водившим дружбу со знаменитыми людьми минувшей эпохи, дом этот сталчем-то вроде городской достопримечательности; я сидел, чувствуя непривычноеумиротворение, ибо наконец-то воплотил давно лелеемый замысел и превратилмои комнаты в выражение столь любимой доктрины. Со стен были изгнаныпортреты, представлявшие интерес скорее для историка, чем любителя искусств;двери я занавесил гобеленами, изображавшими павлинов4, чье оперениеотливавало голубизной и бронзой, и они преграждали вход суете и злобе дня -всему, что чуждо покою и красоте; и теперь, созерцая Богоматерь Кревелли5 иразмышляя о розе в руке Девы, розе, чья форма была столь точна и изысканна,что скорее казалась запечатленной мыслью, чем цветком, и рассматривая наполотне Франчески6 серое сумеречное небо, на фоне которого лица пламенеливосторгом, я знал все экстазы христианства - но без его рабского повиновенияобычаю и традиции; когда я размышлял о древних богах и богинях, отлитых вбронзе, - мне пришлось заложить дом, чтобы купить их, - я испытывалязыческое наслаждение бесконечным многообразием красоты - при этом свободныйот языческого страха перед недремлющей суьбой и мысли о бесчисленныхжертвах, призваных ее умиротворить; мне было достаточно подойти к книжнойполке, где каждая книга одета в кожаный переплет с замысловатым тиснением, ацвет переплета тщательно подобран: Шекспир, облаченный в золотисто-красный -цвет славы этого мира, Данте - в тускло-красный цвет гнева, Мильтон - всеро-голубой формального бесстрастия - я мог испытывать любую изчеловеческих страстей, не ведая при том ни горечи, ни пресыщения. Я окружилсебя всеми богами, ибо ни в одного из богов не верил, я проживал всенаслаждения, ибо ни одному из них не давал над собой власти, пребывая извне,- одинокая, неразрушимая монада, зеркало из полированной стали: захваченныйпобедоносной силой этой фантазии, я босил взгляд на птиц Геры, мерцающих вотблесках камина, словно оперение их было создано из драгоценных камней; имоему сознанию, для которого символы были хлебом насущным, эти павлиныпредстали стражами моего мира, преграждающими доступ в него всему, что непроникнуто красотой столь же глубокой, как их красота; и на мгновение мнепоказалось, как казалось уже не раз, что возможна жизнь, лишенная горестей,кроме одной-единственной - горечи смерти; и тут же мысль, раз за разомнеизбежно следовавшая за этим переживанием, наполнила меня мучительнойскорбью. Все эти формы: Мадонна, исполненная чистоты наивной и грустной, ивосторженные лица, сияющие в свете утренней зари, и эти бронзовые божества,не ведающие ничего, кроме своего бесстрастного достоинства, - все этиобразы, которые столь легко спугнуть, образы, проносящиеся в пространстве отодного отчаянья до другого, - все они принадлежат миру божественному, миру,в котором мне отказано; всякий опыт, сколь бы ни был он глубок, всякоевосприятие, сколь бы ни было оно утончено и обостренно, будут дарить менялишь горькой грезой о бесконечной энергии, которой мне никогда непричаститься, и даже в лучшие мои мгновения во мне будет два человека, одиниз которых тяжелым взглядом смотрит на мгновенные прозрения второго. Яокружил себя золотом, рожденным в чужих тиглях; но высшая мечта алхимика -преображение истомленного сердца в не ведающий усталости дух - была так жедалека от меня, как и от древнего адепта Великой науки. Я обернулся к своемупоследнему приобретению - алхимической печи, которая, как уверял меняпродавец на улице Пелетье, в свое время принадлежала Раймонду Луллию, и,соединяя алембик с атанором, а рядом с ними водружая lavacrum maris7, япостиг, чему учили алхимики, утверждая, что все сущее, отделившееся отвеликой бездны, где блуждают духи, являясь одним во множестве и множеством водном8, снедаемо бесконечным томлением; гордый своим всезнанием, япосочувствовал всепожирающей жажде разрушения, скрытой алхимиком подпокровом символов: всех этих львов и драконов, орлов и воронов, росы иселитры, - стремлению обрести эссенцию, которая растворит все тленное. Яповторил про себя девятый ключ Василия Валентина, в котором он сравниваетпламя Судного Дня с алхимическим огнем9, а мир - с горном алхимика, ивозвещает нам, что все, все должно раствориться, и лишь тогда божественнаясубстанция, материальное золото или нематериальный экстаз пробудятся отосна10. Я растворил смертный мир, я жил среди бессмертных сущностей, но так ине обрел чудесного экстаза. Думая об этом, я откинул портьеру и устремилвзгляд во тьму; моему взволнованному воображению представилось, что все этималенькие точки света, усеявшие небо, - не что иное как горны неисчислимыхбожественных алхимиков, непрерывно вершащих свое делание, обращающих свинецв золото, усталость в экстаз, тьму - в Бога; и при виде их совершеннойработы ощущение смертности тяжким грузом легло мне на плечи, и я заплакал,как плакали в нашем веке многие мечтатели и поэты, стеная о рождениисовершенной духовной красоты, которая одна только и может возвысить души,отягощенные столь многими мечтами.II.
III
Я не проронил ни слова, покуда мы пробирались безлюдными улицами:опустошенное сознание безмолвствовало, привычные мысли, привычный потоквосприятия - все это куда-то исчезло; казалось, некая сила вырвала меня измира определенности и голым выбросила посреди безбрежного океана. В иныемоменты мне казалось, что видение готово вернуться вновь, я почти припоминалоткрывшееся мне, и меня охватывал экстатический восторг - был то восторградости или скорби, преступления или подвига, удачи или несчастья - не знаю;или же из глубин сознания всплывали, заставляя чаще биться сердце, надежды истрахи, желания и порывы, совершенно чуждые мне в обычной,уютно-размеренной, пропитанной осторожностью жизни; но тут я вдругпробуждался, содрогаясь при мысли, что совершенно непостижимое существопроникает в мой разум. Немало дней потребовалось, прежде чем чувство этопрошло окончательно, но даже сейчас, когда я обрел прибежище в единственнойстрогой вере, я с глубочайшей терпимостью отношусь к людям, чье "я" -неопределенно-размыто, - к тем, что вьются в усыпальницах и капищах, гдестранные секты справляют свои темные обряды, - ведь мне тоже довелосьиспытать на себе, как казавшиеся незыблемыми принципы и привычки отступают итают перед лицом силы, которую впору назвать hysterica passio или абсолютноебезумие: власть ее надо мной в том состоянии меланхолической экзальтациибыла столь велика, что и поныне мысль о том, что эта сила может пробудитсявновь и лишит меня недавно обретенного душевного покоя, приводит меня вдрожь. Когда мы вступили в серый свет полупустого вокзала, мне показалось,что я неизмеримо изменился и забыл о человеческом уделе - быть мгновением,трепещущим перед вечностью, - а был самой вечностью, плачущей и смеющейсянад мгновением; когда же поезд наш, наконец, тронулся, и Майкл Робартисзаснул - заснул, едва мы отъехали от перрона, его лицо, совершеннобесстрастное - на нем не отпечаталось и следа столь потрясших меняпереживаний, которые и поныне поддерживают мой дух вечно бодрствующим, - еголицо предстало мне, пребывающему в состоянии возбуждения, безжизненноймаской. Я не мог отделаться от безумного ощущения, что человек, таящийся заней, растворился, как соль в воде, и теперь - смеется ли он или вздыхает,взывает или угрожает - все его действия определяются волею неких созданий,что выше или ниже человека. "Это вовсе не Майкл Робартис: Майкл Робартисмертв, мертв уже десять, а может быть, двадцать лет, " - твердил я себевновь и вновь. Наконец, я провалился в беспокойный сон, время от временипросыпаясь, чтобы увидеть из окна поезда какой-то городишко, отблескивающиймокрыми черепичными крышами, или недвижное озеро, сияющее в холодномутреннем свете. Я был слишком погружен в раздумья, чтобы спрашивать, куда мыедем, или обращать внимание, что за билеты покупал Майкл Робартис, однако поположению солнца можно было определить, что мы едем на запад; чуть позже,увидев за окнами деревья, что росли, склонившись к востоку, напоминая своимвидом выпрашивающих милостыню нищих, одетых в лохмотья, я понял, что мыприближаемся к западному побережью. Внезапно слева среди низких холмовоткрылось море - его тоскливую серость нарушали лишь белые всполохиводоворотов да бегущие барашки пены. Сойдя с поезда, мы на мгновение замешкались, высматривая дорогу инаглухо застегивая плащи: с моря дул резкий пронизывающий ветер. МайклРобартис хранил молчание - казалось, он не хотел прерывать мои размышления;и покуда мы шли узкой полоской берега между прибоем и скалистой громадоймыса, я с новой для меня ясностью осознал, сколь глубоко было потрясение,выбившее меня из привычной колеи мышления и восприятия, если только некоетаинственное изменение не затронуло самую суть моего сознания: иначе -почему мне представилось, что серые волны, увенчанные клочьями пены, живутсвоей, исполненной особого смысла, фантастической внутренней жизнью; и когдаМайкл Робартис указал на кубическое здание, казалось, стоявшее здесьиздревле, - с подветренной стороны к нему прильнула небольшая, явно болеепоздняя пристройка, возведенная почти что у самого края разрушенной ипришедшей в запустение дамбы, - и сказал, что вот он, Храм АлхимическойРозы, меня пронзила невероятная мысль, что море, покрытое валами белой пены,предъявляет права на этот клочок суши, - оно было частью иной, чуждой всякойопределенности и упорядоченности, но проникнутой страстью жизни, объявившейвойну заурядности и мелочной осторожности нашей эпохи, и теперь была близкак тому, чтобы ввергнуть мир в ночь куда более темную15, чем та, котораянастала после падения античного мира. Частью своего сознания я насмешливопонимал всю фантастическую нелепость такого рода страхов, но при этом другаячасть моего "я", все еще остающаяся под властью видения, прислушивалась кгрохоту, рождающемуся из столкновения неведомых армий, и содрогалась,причастившись невообразимого фанатизма, витающего над этими серыми волнами. Пройдя несколько шагов вдоль дамбы, мы наткнулись на старика. Судя повсему, то был сторож: он сидел на перевернутой бочке, водруженной напротивпрохода в дамбе, проделанного, очевидно, не так давно, и угрюмо смотрел нагоревший перед ним костер - так зевака рассматривает металлический скарб,болтающийся под днищем телеги лудильщика. Старик принадлежал к той породелюдей, что зовутся святошами: я обратил внимание на четки, свисавшие сгвоздя, который удерживал обод бочки. Когда они попались мне на глаза, янепроизвольно вздрогнул, хотя и сейчас не могу сказать, что было томупричиной. Мы прошли мимо - и тут я услышал, как он бормочет нам в спину нагэльском наречии: "Идолопоклонники, идолопоклонники! Чтоб вам сгинуть в Аду,вместе с вашими бесами и ведьмами! Да пропадите вы пропадом - глядишь,сельдь вновь вернулась бы в залив"; еще какое-то время я слышал его голос,переходящий от бормотания к визгу и обратно. "Вы не боитесь, - спросил я, -что эти неотесанные рыбаки могут сорвать свое отчаянье на вас?" "Я и верные мои - мы уже давно за той границей, где нас нельзя ниобидеть, ни нам помочь - мы присоединились к сонму бессмертных духов, и нашасмерть станет лишь окончательным завершением Великого Делания. Что до этихлюдей - придет время, и они будут жертвовать кефаль Артемиде, хотя, может,то будет какая иная рыба, приносимая в жертву какому-нибудь новому богу, -но так будет - когда люди вновь воздвигнут своим богам храмы из серогокамня. Ведь их царствию несть конца, хотя они и утратили часть былогомогущества, - и все же и ныне Сиды мчатся в каждом порыве ветра, танцуют ииграют в тавлеи, однако им не дано вновь отстроить свои храмы, покуда наземле пребывают горечь муки и радость победы - покуда не настанет день давнопредсказанной битвы в Долине Черной Свиньи16". Избегая пенных брызг и ветра, который каждое мгновение грозил сбить насс ног, мы шли, держась ближе к стене, что тянулась вдоль дамбы со стороныморя, - покуда в молчании не достигли двери квадратного здания. МайклРобартис отпер дверь ключом, - я обратил внимание на ржавые отметины,оставленные на нем множеством соленых ветров, - и провел меня узкимпроходом, потом - вверх по лестнице, не застеленной ковром, - и вот мыоказались в небольшой комнате, стены которой были забраны книжнымистеллажами. "Сейчас тебе принесут поесть - исключительно фрукты, ибо передцеремонией следует соблюдать умеренный пост, - объяснил Майкл Робартис, -еще принесут книгу, посвященную доктрине и практикам Ордена - остатокзимнего дня ты должен провести за ее изучением." Затем он покинул меня,пообещав вернуться за час до начала церемонии. Я принялся бродить вдолькнижных полок: то была одна из самых полных алхимических библиотек,когда-либо виденных мной. На стеллажах бок о бок стояли труды Мориения17,сокрывшего бессмертное тело под грубой власяницей, и Авиценны, не знавшегомеры в питье, но даже в состоянии опьянения способного повелеватьбесчисленными легионами духов; Ибн Араби18, превратившего свою лютню вобиталище духов, - играя на ней, он мог заставить человека заходитьсярыданиями или смехом, мог погрузить слушателей в смертельный транс;Луллия19, принявшего обличье красного петуха; Фламмеля20, много веков назадполучившего - вместе с женой Парнеллой - эликсир бессмертия и, если веритьлегенде, до сих пор живущего в Аравии среди дервишей; и многих, многихдругих, менее знаменитых авторов. Среди книг было чрезвычайно малосочинений, написанных мистиками, - исключение делалось лишь для мистиков оталхимии: почти не сомневаюсь, что причиной тому - истовое поклонение одномубогу в ущерб всем остальным, да недостаток чувства прекрасного, который уРобартиса был лишь неизбежным следствием его веры; все же я приметил полноефаксимильное издание пророчеств Блейка - возможно, они попали сюда потому,что в его озарениях присутствовали сонмы духов, "подобные рыбам, резвящимсяна волнах, когда Луна поглощает росу". Я обратил внимание, что здесь такжеобильно представлена поэзия и проза всех веков, однако весьма страннымобразом: в этой библиотеке были только авторы, уставшие от жизни - как этовезде и всегда случается с великими - и бросающие нам плоды своей фантазиикак нечто, уже ставшее ненужным тому, кто возносится в небо на огненнойколеснице. Я услышал стук в дверь: вошла женщина и поставила на стол блюдо, накотором лежало немного плодов. Когда-то она была довольно красива, но сейчаслицо осунулось, щеки впали: встреть я ее в ином месте, я бы сказал, чтовиной тому радости плоти и жажда удовольствий, - но нет, то были восторгивоображения и жажда прекрасного. Я спросил ее о церемонии, однако не получилответа - она лишь покачала головой, давая понять, что ожидающий инициациидолжен пребывать в молчании. Как только я утолил голод, женщина вошла вновь,чтобы поставить на стол бронзовую шкатулку филигранной работы, зажечь свечии убрать тарелки с остатками трапезы. Оставшись один, я принялся изучатьшкатулку. На стенках и крышке ее были изображены павлины Геры с распущеннымихвостами, а внизу - выгравированы звезды во всем их величии, будтоубежденные, что небеса - лишь часть их славы. В шкатулке лежалапереплетенная в пергамент книга, обложку которой украшал выполненныйнежнейшими красками и золотом рисунок: алхимическая роза в ореоле множестванацеленных в ее сердцевину стрел - однако все усилия поразить цветок былитщетны, ибо, так и не достигнув мишени, стрелы ломались, и их обломкиусеивали подножие куста. Текст был также написан на пергаменте - красивым,ясным почерком - и перемежался символическими рисунками и цветнымиминиатюрами, выполненными в манере "Splendor Solis"21. В первой главе рассказывалось о шести искателях истины - все они быликельтами, - посвятивших жизнь изучению алхимии. И один из них постиг тайнуПеликана22, другой - тайну Зеленого Дракона23, кто-то - тайну Орла24, акто-то - Соли25 и Меркурия26. Дальнейшее профанам бы показалось простымсовпадением случайностей - однако за ним стояла воля высших сил: студентывстретились в придорожной гостинице на юге Франции. И когда они сидели втенистом дворике и беседовали о таинствах Великой Науки, каждому пришла вголову одна и та же мысль: алхимия есть последовательное очищение души,покуда та не будет готова совлечь с себя смертное и облечься вбессмертное27. Пролетела сова28, всколыхнув виноградные лозы29, что беседкоюоплетали двор, - и перед ними предстала старуха, опиравшаяся на клюку, иприсев к столу, выговорила вслух то, что мелькнуло в сознании каждого изсидевших в саду в тот вечер. И поведав основы духовной алхимии, повелевслушавшим основать Орден Алхимической Розы, старуха встала и покинулабеседку - когда же они вскочили и устремились ей вослед, то обнаружилось,что старуха исчезла. Шесть искателей основали Орден, объединили своедостояние и отныне вели поиск сообща, и когда в совершенстве постигли ониалхимическое учение, им стали являться духи, и посвящать в различныетаинства, так что знания их от того прибывали и прибывали. Затем книгаобъясняла суть этих таинств - насколько дозволительно открывать эти таинстванеофитам. Сперва подробно и долго говорилось о том, что наши мысли обладаютнезависимой реальностью, и из этого учения вырастают все прочие истинныеучения. И если, утверждала книга, представить облик живого существа, токогда-нибудь одна из неприкаянных душ воплотится в этом облике и придет вмир, будет действовать в нем, творя зло или благо, покуда не придет за нейсмерть; и приводилось множество тому примеров, изложенных, как утверждалосьв книге, в соответствии с тем, что открыли боги ее создателям. Эрос учил их,как придавать облик формам, которые станут пристанищем божественных душ, итому, что надо нашептывать спящему, дабы сознание его приняло нужную форму.Ата30 - учила формам, через которые приходят в мир демонические сущности,наполняя сознание - безумием, а сны - кошмарами, по капле вливая их в кровьспящих; Гермес же учил тому, что если всю силу воображения направить на то,чтобы вообразить подле себя сторожевого пса, он будет охранять ваш сон, иотгонять от него демонов - лишь самым могущественным из них дано справитьсяс этим стражем и поработить ваше сознание, - однако если образ, рожденныйвоображением, окажется недостаточно ярок, пес будет слабым, и демонывозобладают над ним, и собака вскоре умрет; Афродита же учила, что если,сконцентрировав воображение, представить голубя, увенчанного серебрянойкороной, и повелеть ему парить над головой спящего, нежное его воркованиепритянет к спящему сладостные грезы бессмертной любви, и сенью своей ониукроют его смертный сон; так каждое из божеств, сопровождая даруемое имоткровение множеством предостережений и вздохов, открыло, как любое сознаниепостоянно рождает новые сущности и посылает их в мир, и с ними приходитздоровье или мор, радость или безумие. Если вы породили зло и жестокость, топричиной тому - изъяны формы: форма была безобразной, дерзкой, или в неебыло вложено слишком много жажды жизни,. или же пропорции тела былинарушены, деформированные жизненной ношей; но божественные силы являютсялишь в формах истинно прекрасных, что трепетно бегут соприкосновения ссуществованием: облеченные во вневременной экстаз, они проходят сквозь негос полуприкрытым взором, в молчании, свойственном сну. Бесплотные же души,что воплощаются в формы, люди называют "строем чувств" - и они есть причинавсех великих изменений в мире; всякий раз, когда маг или художник вызываетпо своей прихоти ту или иную душу, она вызывает в сознании мага илихудожника, или, если душа - демон, в сознании безумца или подлеца, - форму,в которую воплотится, и обретая через то голос или пластический жест,изливается в мир. Такова первопричина всех великих событий; бесплотная душа,или божество, или демон входят сперва в сознание людей смутным знаком и -изменяют его, изменяют ход мыслей людских и людских поступков, и вот волосы,что были цвета пшеницы, становятся иссиня-черными, или черные волосыпревращаются в пшеничные, и империи меняют свои границы на карте, словно они- лишь палая листва, влекомая по земле ветром. В конце книги приводилисьсимволические обозначения форм и цветовые соответствия, связанные с богами идемонами, зная которые, инициированный мог творить формы, призывая в мирлюбых богов и демонов, обретя могущество Авиценны, повелевавшего теми, ктотаится за слезами и смехом.IV
Майкл Робартис вернулся часа через два после заката и сказал, что мненадо выучить шаги некоего танца, пришедшего из глубины времен, ибо, преждечем свершится инициация, я должен трижды пройти в магическом хороводе, ведьритм - это колесо Вечности, на котором должно принять мучение и умереть всеслучайное и мимолетное, чтобы дух вырвался на свободу. Оказалось, что шагиэти несложны и имеют сходство с некоторыми па греческих танцев; в молодостия слыл неплохим танцором, знал множество замысловатых кельтских шагов, такчто вскорости выучил и эти. Затем Майкл Робартис облачил меня и облачилсясам в одеяния, очертаниями напоминающими те, что носили в Греции и Египте, -однако багрянец их свидетельствовал о жизни более страстной, чем та, которуюведала античность; в ладонь мне он вложил небольшую бронзовую курильницу вформе розы, сработанную современным ремесленником, и велел открыть небольшуюдверь напротив той, через которую я попал в эту комнату. Я положил ладонь наручку, но едва я это сделал, как дым благовоний - возможно, виной томутаинственные чары моего наставника, - вновь погрузил меня в грезы: япривиделся себе маской, лежащей на прилавке какой-то восточной лавки.Множество посетителей - глаза их были столь ярки и безучастны, что я знал:они не люди, а нечто иное и большее, - вошли и стали примерять меня на себя,покуда, рассмеявшись, не зашвырнули в дальний угол; однако наваждение минулов одно мгновение, ибо когда я очнулся, рука моя все так же покоилась наручке двери. Открыв дверь, я обнаружил за ней изумительной красоты галерею:по стенам ее тянулись моз