Анна ХВОЛЬСОН
ПОВЪСТЬ-СКАЗКА
О ПУТЕШЕСТВИЯХ, СТРАНСТВОВАНИЯХ, ШАЛОСТЯХ И ПРОКАЗАХ
МАЛЕНЬКИХ ЛШЫХ ЧЕЛОВЕЧКОВ
С.-Петербург
ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ
Развлечь и позабавить начинающего читать ребенка рассказом о веселых приключениях и иевпиных шалостях сказочных маленьких лесных человечков и, попутно, знакомить его с достопримечательностями разных стран и жизнью народов. вообще с тем, что делается па белом свете, — такова цель настоящей книги.
Первая часть ее вводить юного читателя в общество необыкновенных крошечных путешественников, в круг их игр и забав, во второй же — рядом с рассказом о многочисленных похождениях лесных человечков — даются краткие сведения обо всем, что встречается им на пути.
Сведения эти изложены в такой краткой и доступной форме, которая, не утомляя ребенка, все же расширяет его умственный кругозор.
Текст дополняется рисунками, и наоборот, при чем самый рассказ ведется от лица одного из маленьких лесных человечков.
Педагогическая цель и значение этого рассказа будут конечно ясны всякому взрослому, кто уделит внимание книге. Дети же, несомненно, вынесут из нее то, что и имели в виду автор и художник — забаву и поучение.
I.
Кто мы такие.
В глубокой чаще леса, под перистыми листьями папоротника, зашевелились какие-то маленькие, крошечные существа. Они двигаются с места на место, то скрываются, то опять показываются, шумят, звенят тоненькими голосками на разные лады...
Издали кажется, что это какие-нибудь лесные букашки, мошки или жучки, но на самом деле это вовсе не букашки, а маленькие лесные человечки-эльфы, которые уже много лет живут в лесу, под листьями папоротника. От времени-до-времени они оставляют дремучий лес и отправляются путешествовать по белу-свету, людей посмотреть, полезные дела творить, добрым людям помогать, а иногда и пошалить, и попроказничать.
Показываться людям не любят лесные человечки — ведь все люди такие страшные великаны сравнительно с лесными эльфами, из которых самый большой не больше мизинца ребенка! Да и люди, наверное, недолюбливают лесных человечков, потому что эти человечки часто шалят, проказничают. И от людей прячутся лесные человечки.
Во время своих путешествий у лесных человечков всегда бывает очень много самых разнообразных приключений — иногда веселых, сметных, но иногда и грустных. Как, однако, ни стараются лесные человечки, чтобы настоящие, большие люди не узнали про приключения лесных человечков, все-таки о них узнали и даже целую книгу про них написали. Но лесные человечки пережили столько разных случаев, столько радостей и бед, что и в ста книгах не уместить всех их приключений, всех их странствований.
Лесных человечков много-премного. Одеваются они почти так же, как люди: одни носят куртки, другие кафтанчики, иные фраки; на голове у одних колпачки, у других шапочки или шляпы; на ногах у кого сапожки, у кого туфли или штиблеты.
У каждого лесного человечка свое имя, а у некоторых и прозвище. Есть между ними и маленький китаец Чи-ка-чи, есть и Турок, Индеец, Эскимос, есть Мельник, есть Вертушка, есть Быструн, Читайка, Тузилка, Скок или Прыжок, Мишка-Пискун, Шишка, Рыбак, Дундундук Острая Шапка, Чернушка, Дедко-Бородач, с длинной седой бородой клином, Шиворот-Навыворот, Пучеглазка, Треуголка, Фунтик, Мик, Рикки, Заячья-Губа, есть два брата Знайка и Незнайка, из которых один очень много читал и поэтому знает все, о чем его ни спроси, между тем как другой ничего не знает, есть Чумилка-Ведун, который слывет среди лесных человечков очень строгим господином, есть два карлика, из которых одного зовут Карапузик, а другого Микробка, есть ловкий художник-живописец Мазилка, есть даже свой собственный врач, который искусно лечит лесных эльфов, когда они захворают, и для этого всегда носит с собою в карманах целую аптеку; его зовут доктор Мазь-Перемазь. Впрочем, всех и не перечесть.
Самый умный, самый ловкий, самый способный и самый храбрый среди лесных малюток — это я, Мурзилка. И одеваюсь я лучше всех других, всегда по последней моде. Мой фрак сшит по картинке, которую я сам разыскал в.людном журнале. Моя высокая, лоснящаяся шляпа-цилиндр куплена в лучшем магазине, в Париже. Таких красивых ботинок, как у меня, нет ни у кого, а тросточка, с которой я никогда не расстаюсь, это верх изящества. В одном глазу я ношу стеклышко, впрочем не потому, чтобы я плохо видел или был близорукий, а потому, что я нахожу, что это очень красиво. Когда я иду куда-нибудь в гости, то всегда в петлицу фрака втыкаю большую розу и надеваю высокие, белые как снег, воротники, которые очень идут к моему лицу.
Лесные человечки смеются надо мною, я это знаю. Они утверждают, что я будто бы щеголь и франт, и даже — я этого ни от кого не скрываю — прозвали меня «Мурзилка Пустая Голова». Но, конечно, они меня прозвали так просто из зависти. Разве на «пустой голове» сидела бы так хорошо высокая шляпа? Понятно, нет! А разве «пустая голова» умела бы так красцво одеваться, как я? Несомненно, нет! А носить так изящно стеклышко в глазу и держать так ловко трость, и ходить так легко, в таких изящных ботинках с длинными, узкими носками, разве в состоянии была-бы «пустаяголова»? Конечно, нет!
У меня голова не только не пустая, но, напротив, полна самых умных замыслов.
Чего-чего только я не выдумал! Каких подвигов я не совершил! Какие чудеса храбрости не проявлял! Не смеяться должны бы надо мною лесные малютки, а, напротив, гордиться, что среди них такой умница.
Впрочем, когда вы прочтете мой дневник, в котором описаны многие мои подвиги и выдумки, то сами признаете, что Мурзилка умница и храбрец. Что я очень храбрый — это знают все, а больше всего доктор Мазь-Перемазь, которому не раз приходилось перевязывать раны, полученные мною то в схватках с индейцами, то в сражениях с китайцами, то на охоте на страшных диких зверей. Но лесные человечки завидуют моей храбрости и из зависти считают меня трусом. Они рассказывают, будто-бы я испугался однажды даже... майского жука и, заметив его, стал бежать изо всех сил. Бежать-то я действительно бежал тогда, но только — поверьте мне — вовсе не из страха и не из трусости! Я просто не люблю майских жуков. Когда я вижу майского жука, мне все кажется, что он приползет ко мне и схватит меня за ногу, — а я этого не люблю. Впрочем, я даже не убежден, что тот зверь, от которого я убежал, был майский жук. Мне, по крайней мере в первую минуту, показалось, что это был... носорог. Но так как я не люблю спорить, то и не стал доказывать, что это был на самом деле носорог.
*
Лесные малютки в музыкальной школе
МУЗЫКАЛЬНАЯ ШКОЛА
профессора музыки ТРУБАЧА
СКОРО, ХОРОШО и ВЕСЕЛО
ОБУЧАЕТ ИГР НА ВСЪХ ИНСТРУМЕНТАХ.
Такая надпись, сделанная огромными буквами на большой деревянной доске, привлекла наше внимание. Мы остановились. Нас было трое: я, Заячья Губа и доктор Мазь-Перемазь. Мы мирно прогуливались по полю и вдруг увидали эту вывеску.
— Какой же это профессор музыки Трубач? Он тоже, как н мы, из лесных малюток? — задал вопрос доктор Мазь-Перемазь, прочитав надпись.
— Как же? — отвечал Заячья Губа. — Разве вы не знаете, что это известный музыкант?
И Заячья Губа опустился на большой камень у вывески, заменявший собой скамейку.
— А что, господа, — продолжал Заячья Губа, — не поступить ли нам в эту школу? Свободного времени теперь у наст, много, гулять без дела уже надоело, будем хоть музыкой заниматься.
— Отлично, отлично! — согласился я.
— Я тоже не прочь, — заметил доктор.
— Только втроем заниматься скучно, — заметил я, — пригласим для компании еще кого-нибудь.
— Это великолепная мысль! — похвалили меня товарищи, — у тебя, Мурзилка, умная голова...
Хотя я и сам знал, что ие глуп, но эта похвала была мне приятна. Я хотел сделать им еще одно, такое же умное предложение, но меня перебил Скок:
— Не будем же терять времени, пойдем за товарищами.
— А что, господа, — продолжал Заячья Губа, — не поступить ли нам в эту школу?..
Через полчаса мы целой толпой уже стучались в дверь школы Трубача.
Трубач встретил нас ласково. Он очень охотно согласился заняться с нами музыкой и тут же предложил дать нам свой первый урок.
— Сначала я вам покажу, как играть на этой трубе! — сказал он, снимая со стены висевшую на гвозде трубу.
— Вот, смотрите!
Приложив трубу к губам, он принялся так сильно дуть в нее, что его щеки стали совсем круглыми и раздулись, как два мячика.
— Тру-ру-ту-ту! — раздались вдруг из трубы такие громкие звуки, что от неожиданности я чуть не выронил тросточку из рук. А Заячья Губа, стоявший ближе всех к Трубачу, в ужасе вытаращил глаза и прижал руки к груди. Видно было, что труба оглушила его. Мне тоже казалось, что музыка была, как будто, чересчур уже громкая. Один только Пуговица находил, что звуки слишком тихие, и, чтоб лучше слышать, приложил даже руку к уху.
— Теперь я раздам вам инструменты, — обратился к нам Трубач, — и вы будете поочередно пробовать играть. Выбирайте, кто на чем хочет играть.
Мы подошли к ящику с инструментами и начали выбирать. Я перепробовал их почти все, но все они казались мне неподходящими. Одну из труб было слишком тяжело держать, другая имела неудобную форму и т. д.
Приложив трубу к губам, он принялся сильно дуть...
Наконец, Трубач предложил мне барабан. Я сначала согласился, но потом, когда попробовал, то поспешил от него отказаться. Чтоб играть на барабане, нужно сильно размахивать рукой, а рукава моего фрака были довольно узкие, и
я побоялся, что они лопнут. Наконец, я нашел себе изящную, легкую п узкую трубу.
Разобрав инструменты, мы сели чинно в ряд. Те, кому инструментов не хватило, сели в сторони — ждать своей очереди.
Урок начался.
Заячьей Губе не хватило места на скамейке рядом с нами. Не думая долго, он уселся на барабан и чуть не прорвал его. За это Трубач сделал ему выговор.
Потом мы начали играть.
Должно быть, наше обучение было очень успешно, так как уже через час Трубач предложил нам выступить в концерте.
— Мы сейчас вместе прорепетируем еще немного, а потом отправимся в сад и там дадим концерт. — сказал он.
Мы были в восторге. Кто бы мог подумать, что играть можно выучиться так скоро. Должно быть, Трубач был действительно замечательный профессор. Или мы были необыкновенно способные ученики.
Как бы то ни было, по через час мы уже двинулись к месту своего концерта.
Впереди всех выступал Дедко-Боро — дач с потами ич> руках. За ним шелъ
За это Трубач сдЬлалт. ему выговор...
Тузилка, держась за руку профессора Трубача. Далее следовали остальные.
В саду мы выбрали хорошенькую лужайку и удобно расположились па ней. Трубач со своей трубой встал перед нами, дал знак, и концерт начался.
— Тра-та-та... Бум-бам-бим! — заиграли сразу все инструменты.
— Бум-бум-бум! — забарабанил на барабане Заячья Губа.
Я старался тоже, сколько мог. Я раздувал щеки, дул, как можно сильнее, в трубу, от усердия даже на корточки приседала.. И у меня выходило лучше всех. По крайней мере, я заметил, что все бывшие в саду лесные малютки смотрели только на меня и на мою трубу — Ого! — думал я, — должно быть, моя музыка им нравится, что все так и впились в меня глазами!
И я приложил еще более усердия. Скоро, однако, я увидал, что все, кто ни посмотрит на меня, почему то смеются.
— Удивительно! Что во мне смешного? — размышлял я. — Костюм на мне новенький, играю я отлично, труба у меня тоже очень звучная. Не понимаю, что смешного нашли они тут?
А публика, между тем, смеялась все громче. Матросик так прямо даже пальцем стал указывать в мою сторону.
Я решил не обращать на них внимания π продолжать свой концерт. Еще больше, чем прежде, вобрал я воздуха в грудь и как дунул в трубу... Вдруг — «карр!» — раздалось над самым моим ухом. Я отнял трубу ото рта и посмотрел вверх. Оказалось, что на самой верхушке моей трубы сидела большая черная ворона. Без сомнения, моя музыка ей так понравилась, что она села на трѵбу, чтоб лучше слышать. Л мои товарищи нашли это почему то смешным. Я хотел уже рассердиться, но как раз в эту минуту произошло нечто совершенно неожиданное.
Трубач сделал нам знак играть как можно сильнее. Мы приналегли. И вдруг... — Трах-трах-трах! — раздался какой то ужасный треск, звон, шум. У Заячьей Губы лопнул барабан, а у Скока вылетел бок трубы и осколком поранил соседа. И, в заключение, целая огромная стая итиц поднялась с криком в воздухе и закружилась над нами. Очевидно, им наша музыка показалась слишком громкой
— Довольно, довольно! Перестаньте же, несчастные! — закричал нам Трубач. — Разве вы не видите, что даже птицы и те разлетелись? Нет, вам еще рано играть для публики. Пойдемте-ка обратно домой, а то все люди из сада разбегутся.
Переконфуженные таким отзывом своего профессора, мы уныло поплелись обратно в его дом.
Тут концерт начался снопа.
— Мне кажется, — обратился к нам Трубач, — что музыка пойдет удачнее, если я стану повыше, чтобы вы могли лучше следить за моими движениями. Вот так!.
На верхушке моей трубы сидела черная ворона...
Трубач живо достал какой то деревянный ящик, опрокинул его кверху дном, вскочил на него и дал нам знак начинать.
Мы заиграли снова.
Скоро, однако, у меня устали ноги. Все стоять да стоять — не особенно то приятно!
— Не сесть ли мне на краюшек барабана? — подумал я, но потом впсо — миил о замечании, которое сделал за это Трубач Заячьей Губе, и раздумал.
— Что же это я! Отлично! Чудесная мысль! — вдруг, совершенно забывшись, вскричал я и хлопнул себя по лбу.
— Что с вами? Какая мысль? — с испугом обратился ко мне Трубач.
Он даже концерт приостановил.
— Со мной... со мной ничего, — заговорил я.
— Чего же вы так закричали? — сердито заговорил Трубач. — Только играть мешаете...
— Я... я... извините... я очень устал и вот... позвольте мне сесть на край вашего ящика. Так мне будет удобнее играть.
Трубач засмеялся.
— Если хотите, так садитесь, — ответил он. — Только поосторожнее, потому что ящик не очень прочный.
Я осторожно сел. Мы заиграли снова. Против меня как раз стал Китаец.
Он так усердно играл на своей трубе, так раздувал свои щеки, что мне стало ужасно смешно.
— Чи-ка-чи! — зашептал я, — отвернись, не смеши меня, а то я расхохочусь громко и опять получу выговор.
Но Китаец не обратил на мою просьбу ни малейшого внимания. Как ни в чем ни бывало, продолжал он трубить, раздувать свои желтыя щеки, смешно таращить глаза и гримасничать.
Чтобы не рассмеяться, я решил отвернуться от него сам. Встав, я обошел ящик и опустился на него с другой стороны. Раздосадованный на Чи — ка-чи, я позабыл об осторожности и сел на ящик всей своей тяжестью. В ту же минуту раздался треск, крышка ящика проломилась и я очутился внутри ящика. От неожиданного толчка Трубач не удержался па ногах и полетел кубарем на пол.
Его труба при падении вся смялась и испортилась, так что начала хрипеть. Но еще более пострадал он сам. Он так ударился об пол, что его нос вздулся, а на лбу вскочила большая шишка. Пока я барахтался в ящике, стараясь оттуда выбраться, все бросились поднимать Трубача. Он был страшно зол.
— Нет, таких учеников у меня еще никогда не было! — заговорил он. — Я больше не желаю заниматься с вами, да и не могу, потому что все лицо у меня разбито.
Все стали его успокаивать, уговаривать, я извинялся, как мог. Но ничего не помогло: Трубач и слышать ничего не хотел, — уж очень он разобиделся.
Так мы и ушли домой. На этом наши занятия музыкой н окончились.
*