Расслабься. Закрой глаза.
Постарайся в течение нескольких минут уловить всю совокупность звуков, которые раздаются вокруг тебя, как будто ты слушаешь большой оркестр.
Постепенно ты начнешь различать каждый звук в отдельности. Сосредоточься на каждом, как будто ты слушаешь сольную партию музыкального инструмента. Все прочие звуки постарайся не воспринимать.
Ежедневно повторяя это упражнение, ты вскоре научишься слышать голоса. Поначалу тебе покажется, будто это — лишь игра твоего воображения. Но потом поймешь, что эти голоса принадлежат тем, кто был, кто есть и кто будет, и все они образуют Память Времени.
Это упражнение следует делать не раньше, чем ты узнаешь голос своего Вестника.
Минимальная продолжительность — десять минут.
Еще Петрус спросил, слышался ли мне веселый призыв Врага, приглашение женщины или тайна моего меча.
— Я слышал только женский голос вдали, — ответил я. — Наверно, какая-нибудь крестьянка звала ребенка.
— Тогда взгляни на этот поваленный крест и мысленно воздвигни его снова.
Я спросил, что это за упражнение.
— Верить в силу своей мысли.
Я сел на землю, приняв позу йога. Я знал, что после всего того, чего достиг, — после водопада и поединка с псом — смогу совершить и это. Устремил пристальный взгляд на крест. Представил, как покидаю свое тело, берусь за деревянный брус и усилием тела астрального поднимаю его. На пути Традиции я уже свершал кое-что из этих мелких «чудес» — разбивал рюмки, фарфоровые статуэтки, передвигал предметы по столу. Все это были простейшие магические штуки, которые, хоть и не означали овладения Силой, очень помогали убедить «нечестивцев». Но, хоть никогда прежде не пытался взаимодействовать с такой тяжеленной махиной, как этот крест, я знал — если Петрус приказал, мне удастся и это.
|
|
Целых полчаса я пытался так и эдак. Применял астральное путешествие и самовнушение. Вспомнил о том, как Наставник умел преодолевать силу тяжести, и попытался повторить слова, которые он при этом произносил. Ничего. Я достиг предельной концентрации, а крест не сдвинулся с места. Тогда я воззвал к Астрейну — и он возник в столбах пламени. Но стоило мне лишь упомянуть о кресте, как он ответил, что этот предмет внушает ему ненависть.
Петрус растолкал меня и вывел из транса.
— Ну хватит, надоело, — сказал он. — Раз не можешь воздвигнуть крест силой мысли, попробуй сделать это собственными руками.
— Что?
— Делай, что тебе говорят!
И я вдруг испугался — передо мной стоял человек жесткий и непреклонный, совсем не похожий на того, кто так заботливо исцелял мои раны. Я не знал, что отвечать, что предпринять.
— Исполняй! — повторил он. — Я приказываю!
Руки и ноги у меня все еще были в бинтах — последствия столкновения с псом. Несмотря на упражнение Вслушивания, я в буквальном смысле ушам своим не верил. И потому просто и молча показал Петрусу свои раны. Однако он продолжал смотреть на меня холодно и бесстрастно. Он ждал, когда я подчинюсь. Исчез, сгинул без следа мой проводник и друг, который шел со мною рядом все это время, который обучал меня ритуалам RAM и рассказывал чудесные истории о Пути Сантьяго, — вместо прежнего Петруса передо мной стоял человек, глядевший на меня, как хозяин — на раба, и настаивающий на исполнении своих абсурдных требований.
|
|
— Чего ждешь?!
Тут мне вспомнился водопад. Вспомнилось, как в тот день я усомнился в Петрусе, а он проявил великодушие. Выказал свою любовь и запретил мне отказываться от моего меча. И в голове не умещалось, как этот благородный человек может сейчас обращаться со мной так безжалостно и воплощать в себе все то, что род людской пытается отринуть навсегда, — подавление человека ближним его.
— Петрус, я…
— Повинуйся, или Путь Сантьяго на этом месте и закончится!
Страх, который внушал мне Петрус, был гораздо сильней того, что я испытывал у водопада, и был несравним с так долго томившим меня страхом перед псом. В отчаянии я взмолился к природе, прося подать мне какой-нибудь знак, сделать так, чтобы я увидел или услышал что-либо, оправдывающее этот бессмысленный приказ. Но все вокруг безмолвствовало. Надо было или подчиниться Петрусу, или навсегда позабыть о моем мече. Я снова простер к проводнику израненные руки, однако он уселся на землю и стал ждать исполнения своего приказа.
И я решил покориться.
Подойдя к поваленному кресту, я толкнул его ногой, чтобы понять, насколько он тяжел. Брус с поперечиной почти не сдвинулся с места. Будь даже руки у меня в порядке, мне было бы весьма и весьма затруднительно поднять его, а уж в нынешнем моем положении это было попросту немыслимо. Но ведь я решил повиноваться. Лечь здесь костьми, если понадобится, взмокнуть кровавым потом, как Иисус, тащивший точно такую же тяжесть, но не уронить свое достоинство перед Петрусом. Быть может, тогда он сжалится надо мной и освободит от этого искуса.
|
|
Крест переломился у самого основания, но еще держался на размочаленных волоконцах древесины. Перерезать их было нечем. Преодолевая боль, я обхватил брус и попытался оторвать от основания, стараясь не прикасаться к нему израненными ладонями. Но и предплечья были не в лучшем виде, так что я вскрикнул от боли. Поднял глаза на Петруса, однако он оставался бесстрастен. Тогда я поклялся, что не издам больше ни звука — с этого мгновения стоны будут замирать у меня в душе и наружу не вырвутся.
Я понял, что сейчас следует прежде всего отделить брус от основания, а потом выкопать яму в земле и втащить его туда. Перочинного ножа у меня не было, и потому я вооружился острым камнем и, стиснув зубы, принялся перерубать волокна.
Они поддавались, но медленно, а боль становилась все сильней. Надо прекратить все как можно скорее, пока раны не открылись — тогда я вообще ничего не смогу сделать. Однако поступил как раз наоборот: стал действовать не столь поспешно, чтобы дойти до конца прежде, чем боль меня одолеет. Я снял с себя майку, обмотал ею руки, оберегая их от новых повреждений. Мысль оказалась удачна — вот отделилось первое волокно, а за ним и второе. Выбрал себе другой камень — поострее. Каждый раз, когда я прерывал работу, мне казалось, что возобновить ее не удастся, ибо силы кончатся. Я положил в рядок несколько острых камней и время от времени менял их, надеясь, что разогретая работой рука будет ныть не так мучительно.
Наконец осталось только одно, самое толстое волокно, упорно сопротивлявшееся моим усилиям. Боль нарастала, и, вопреки моим первоначальным намерениям, я принялся работать с лихорадочной поспешностью. Я знал, что момент, когда боль сделается непереносимой, — близок, очень близок. Он настанет, это лишь вопрос времени — времени, которое надо было выиграть. И я пилил, кромсал, колотил, пока не почувствовал, что под бинтами что-то сочится, затрудняя мои движения. Кровь, подумал я, и больше уже старался не думать. Стиснул зубы — и вот волокно уступило, сдалось. Я пребывал в таком возбуждении, что тут же распрямился и изо всех сил саданул ногой по этому брусу, причинившему мне такие нечеловеческие мучения.
И крест, отделившись наконец от основания, с грохотом упал.
Но ликование, охватившее меня, длилось всего несколько мгновений: едва лишь я вновь взялся за работу, как пульсирующая боль стала яростно вгрызаться в руку. Я взглянул на Петруса — тот спал. Какое-то время я раздумывал, как бы обмануть его — установить крест так, чтобы он не заметил.
Но ведь Петрус именно этого и добивался — чтобы я поставил крест. А обмануть его было никак невозможно, ибо исполнение этого зависело только от меня.
Я взглянул на желтую, иссохшую почву. Что ж, опять придется браться за камни. Действовать правой рукой я больше был не в состоянии: слишком сильно она болела. Медленно размотав майку, я увидел, что кровь обильно сочится сквозь бинты, хотя раны к этому времени совсем уж было затянулись. Петрус не ведал жалости.
Я вооружился подходящим камнем — помассивнее и потверже. Обвернул майку вокруг левой руки и принялся ковырять землю у одной из оконечностей креста. Поначалу дело спорилось, но потом застопорилось: уж больно неподатливо-жесткой была здешняя земля. Я все копал и копал, но яма, казалось, не углублялась ни на пядь. Дело еще осложнялось тем, что яма должна была получиться достаточно узкой, чтобы крест вошел в нее плотно, — так что я с большим трудом доставал землю со дна. Кровь унялась, но остался запах, вызывавший тошноту и какое-то странное томление. Работать левой рукой было непривычно, и камень постоянно выскальзывал из пальцев.
Сколько это продолжалось, сказать не берусь. Мне казалось — целую вечность. Каждый раз, как камень бил о дно, каждый раз, как рука моя ныряла в узкое отверстие, чтобы выгрести землю, я думал о Петрусе. Видел, оборачиваясь, как безмятежно он спит, и ненавидел его всем сердцем. Но ни шум, мною производимый, ни злоба, мною источаемая, не тревожили его нисколько. Должно быть, он не просто так это затеял, думал я, но никак не мог постичь своей рабской покорности и его стремления меня унизить. И в такие минуты вместо земли я видел перед собой его физиономию, и вонзал в нее камень, и ярость помогала мне вгрызаться все глубже. Теперь все это было лишь вопросом времени: рано или поздно я добьюсь своего.
Только я успел подумать об этом, как камень стукнул обо что-то твердое и в очередной раз выскользнул у меня из пальцев. Вот этого я и боялся — после долгих часов тяжкой работы наткнуться на глыбу, которую не вытащить и не обойти.
Поднявшись, я вытер пот со лба и принялся размышлять. Вкапывать крест в другом месте — нет сил. Начать все сначала — решительно невозможно, потому что левая рука теперь, когда я дал ей роздых, стала неметь. А это хуже, чем боль, встревожило меня. Я начал рассматривать ее, и убедился, что пальцы шевелятся и пока слушаются, но я безотчетно ощущал — нельзя жертвовать еще и этой рукой.
Перевел взгляд на проделанное мною отверстие. Нет, оно недостаточно глубоко, чтобы тяжеленный крест устоял в нем.
«Заблуждение выведет на правый путь». Я вспомнил эти слова Петруса, а следом — упражнение Теней. Вспомнил и то, как настойчиво повторял он, что ритуалы RAM имеют смысл лишь в том случае, если с их помощью можно ответить на каждодневный вызов, бросаемый нам жизнью. Даже в такой вот абсурдной ситуации они должны пригодиться мне.
«Заблуждение выведет на правый путь». Заблуждением было бы попытаться перетащить крест в другое место: мне это уже не под силу. Заблуждением было бы копать дальше и углубляться в землю.
Но если углубляться — неправильно, стало быть, верным решением будет подняться. Но как?
И вдруг прежняя любовь к Петрусу охватила меня. Он прав! Я могу поднять землю.
И вот я принялся собирать камни и класть их вокруг ямы вперемежку с землей. Потом с неимоверным трудом приподнял крест и положил оконечность бруса в середину образовавшегося каменного холмика.
Теперь оставалось лишь установить крест. Последнее усилие — и я добьюсь своего! Но одной руки я вообще не чувствовал, а другая болела. Кроме того, они ведь были перебинтованы. Однако оставалась крепкая спина, на которой когти пса оставили лишь несколько царапин. Если сумею подлезть под крест и приподнять его, то, быть может, конец его соскользнет в ямку.
И я лег ничком, чувствуя, как земля хрустит на зубах, запорашивает глаза. Онемевшая рука напряглась в последний раз, чуть приподняла крест, и я оказался под ним. Очень осторожно прижался хребтом к округлому брусу. Да, он был тяжел, да, поднять его было нелегко, но не превыше сил человеческих. Припомнив упражнение «Зернышко», я медленно принял позу зародыша, следя, чтобы крест приходился как раз посередине спины. Несколько раз казалось, что он вот-вот соскользнет, но я успевал почувствовать это и, изменив положение тела, восстановить равновесие. Вот наконец я замер в позе эмбриона, так что почти касался лбом колен и при этом удерживал крест на спине. Оконечность бруса задела каменный холмик, но крест не соскользнул.
Хорошо хоть, что мне не надо спасать человечество, думал я, полураздавленный тяжестью креста и всего, что он олицетворял. И вдруг неистовый религиозный восторг охватил меня. Я вспомнил того, кто нес крест на спине, того, чьи израненные руки не могли — в отличие от моих — избежать мучительно-болезненных прикосновений грубого дерева. Но уже в следующий миг этот перемешанный со страданием восторг исчез, потому что брус снова качнулся у меня на спине.
И тогда, медленно распрямляясь, я начал возрождаться. Оглянуться было нельзя, и потому ориентироваться я мог только по звуку — но ведь немного раньше я уже овладел искусством воспринимать мир на слух, словно Петрус мог угадать, что вскоре мне понадобится этот вид постижения. Я чувствовал, как тяжелый крест приходит в соприкосновение с уготованным ему каменным лоном, как медленно он поднимается, освобождая меня от этого искуса и вновь становясь причудливой рамкой, окаймляющей Путь Сантьяго.
Оставалось сделать последнее усилие. Я присяду на корточки, и крест должен будет, соскользнув с моей спины, проникнуть в отверстие. Два-три камня слетели, но теперь мне помогал уже сам крест, всем своим весом устремленный в предназначенное для него место. И вот по тому, как по-иному давил крест, я понял, что основание его высвободилось. Наступал решающий момент, напомнивший мне о том, как надо было пройти под потоком воды.
Момент решающий и самый трудный, ибо человек боится потерять добытое и склонен сдаться, пока этого не случилось. Снова осознал всю бессмысленность своей затеи: зачем мне устанавливать поваленный крест, если единственная моя цель — обрести свой меч и повалить все, сколько ни есть их на свете, кресты ради того, чтобы Христос-Спаситель воскрес в этом мире. Впрочем, все это было не важно.
Я рывком распрямился, крест соскользнул туда, куда надо, а мне в очередной раз стало ясно: имя той, кто направляла мои действия во время этой изнурительной работы, — Судьба.
На миг мне показалось, что этого толчка недостаточно и крест, покачнувшись, вновь свалится на меня. Но я услышал только глухой удар — это основание комля стукнулось о дно ямы.
Медленно-медленно я стал оборачиваться. Крест, еще чуть покачиваясь, высился над землей. Несколько камней скатились с верхушки холмика, но крест устоял. Я торопливо положил камни на место, приник к кресту, обхватив его руками, чтобы погасить последние колебания. В эту минуту он стал для меня живым и теплым; и не было сомнений в том, что во все продолжение этой тяжкой работы он был моим другом. Я осторожно отпустил его, ногой подгребая камни к его основанию.
Некоторое время я любовался плодом своих усилий, пока не напомнила о себе боль в израненных руках. Петрус все еще спал. Подойдя вплотную, я слегка потыкал его носком башмака.
Тотчас проснувшись, он взглянул на крест и сказал только:
— Очень хорошо. В Понферраде сменим тебе повязки.
Традиция
— Лучше бы я поднял дерево, честное слово. А так, с крестом на плечах, мне казалось, будто поиски мудрости сводятся к тому, что люди приносят тебя в жертву.
Я оглянулся по сторонам, и только что произнесенные слова повисли в пустоте. История с крестом отодвинулась в какую-то дальнюю даль, хотя все это было только вчера. И никак не вязалось с отделанной черным мрамором ванной и с джакузи, где я нежился в теплой воде, медленно потягивая из хрустального бокала превосходную «риоху». Петруса я не видел — он находился в номере роскошного отеля, где мы остановились.
— Так почему же все-таки крест?
— Стоило немалых трудов убедить портье, что ты не бродяга, — крикнул он из комнаты.
Я знал по опыту, что, если Петрус сменил тему, настаивать бесполезно. Я вылез, надел длинные брюки и свежую рубаху. Осторожно размотал бинты, ожидая увидеть открывшиеся раны. Однако лишь там, где отстала корочка, выступило немного крови. Они уже снова зарубцовывались, и я чувствовал себя превосходно.
Мы поужинали в гостиничном ресторане. Заказанное Петрусом фирменное блюдо[17]— паэпью по-валенсиански — съедено было в молчании и запито ароматной «риохой». Покончив с едой, Петрус предложил мне прогуляться.
Мы вышли из отеля и направились в сторону вокзала. Петрус, по своему обыкновению, погрузился в молчание и за все время пути не вымолвил ни слова. Когда мы оказались на грязных, пропахших машинным маслом путях, он уселся неподалеку от исполинского локомотива и сказал:
— Побудем здесь.
Но мне вовсе не хотелось пачкать свежие брюки, и я остался на ногах. Осведомился, не лучше ли дойти до главной площади Понферрады.
— Путь Сантьяго близится к концу, — отвечал мой проводник. — А поскольку наша действительность куда ближе к этим железнодорожным вагонам, нежели к прелестно-безмятежным видам, которыми любовались мы с тобой во время нашего путешествия, будет лучше поговорить именно здесь.
Петрус велел мне снять кроссовки и рубаху. Потом ослабил перевязку на предплечье, сделав ее менее тугой, но забинтованные кисти не тронул.
— Не беспокойся, — сказал он. — Сейчас тебе руки не понадобятся — по крайней мере, хвататься ими ни за что не будешь.
Он был как-то необычно серьезен и говорил так значительно, что я невольно встревожился — должно было произойти нечто важное.
Петрус снова уселся на прежнее место и долго глядел на меня. Потом заговорил:
— О вчерашнем эпизоде не скажу тебе ни слова. Ты сам осознаешь, чего ты стоишь, но произойдет это лишь в том случае, если ты решишься когда-нибудь совершить паломничество по Римскому Пути, иначе именуемому Путем харизмы и чудес. Скажу одно лишь: те, кто считают себя всеведущими, нерешительны в миг, когда надо повелевать, и строптивы, когда надо повиноваться. Отдавать приказы им стыдно, получать их — бесчестье. Никогда не поступай так, как они.
В номере ты сказал, что дорога мудрости ведет к жертвам. Это ошибка. Твое ученичество не окончилось вчера — еще предстоит отыскать меч и открыть тайну, заключенную в нем. Ритуалы RAM ведут человека на Правый Бой и дают больше шансов на победу в жизни. То, что ты познал вчера, было всего лишь испытанием Пути — приготовлением к Римскому Пути. Если захочешь. И меня печалит, что такие мысли пришли тебе в голову.
И в самом деле, в голосе Петруса звучала печаль. Я вдруг вспомнил: действительно, на протяжении всего срока, проведенного нами вместе, я постоянно подвергал сомнению все, чему он меня учил. Да, я был не Кастанедой, в могущественном смирении воспринимающим наставления дона Хуана, но надменный мятежник, противостоящий высокой простоте ритуалов RAM. Я хотел сказать это, но сознавал, что уже слишком поздно.
— Закрой глаза, — произнес Петрус. — Сделай Дуновение RAM и попытайся установить гармонию между собой и всем этим пропитанным машинным маслом железом. Это — наш мир. Ты должен открыть глаза не раньше, чем я завершу то, что мне поручено, и обучу тебя еще одному упражнению.
И я, сосредоточившись на Дуновении, закрыл глаза, почувствовав, как начинает расслабляться мое тело. Слышался городской шум, доносился издали собачий лай, а где-то рядом с тем местом, где находились мы с Петрусом, — приглушенные голоса. Внезапно я услышал и голос моего спутника: он пел итальянскую песенку, от которой во времена моего детства все были без ума благодаря исполнению Пепино Ди Капри. Слов я разобрать не мог, но мелодия всколыхнула в душе воспоминания и помогла как-то успокоиться.
— Некоторое время назад, — заговорил Петрус, завершив пение, — когда я собирался представить в префектуру Милана свой проект, мой наставник сообщил мне о том, что некто прошел до конца Путь Традиции и не нашел свой меч. Я должен буду провести его Путем Сантьяго.
Сообщение нисколько меня не удивило: я ждал чего-то подобного с минуты на минуту, ибо еще не выполнил своей задачи — провести пилигрима по Млечному Пути, подобно тому, как в свое время был проведен по нему сам. Не удивился, но разволновался: ведь мне предстояло сделать это в первый и единственный раз, и я не знал, по плечу ли мне окажется такая миссия.
А вот я удивился, ибо считал, что Петрус делал подобное уже десятки раз.
— Ты пришел, и я повел тебя, — продолжал он. — Признаюсь — поначалу было очень трудно, потому что тебя гораздо больше интересовала интеллектуальная сторона учения, нежели истинный смысл Пути, который есть путь обычных людей. После встречи с Альфонсо наша с тобой связь стала и прочнее, и насыщенней, а я уверился, что смогу открыть тебе тайну твоего меча. Но нет — не вышло, и постигать ее придется тебе самому и за тот небольшой срок, что еще остается.
Я, должно быть, разнервничался, потому что не смог больше сосредоточиваться на Дуновении. Петрус, вероятно, почувствовал мое смятение — он снова затянул старинную песенку и пел до тех пор, пока я не расслабился.
— Сумеешь разгадать тайну и найти меч — значит, откроешь лик RAM и овладеешь Силой. Но это еще не все: чтобы постичь всю мудрость, тебе придется пройти другими Тремя Путями, в том числе — и тайным путем, который не откроет тебе даже человек, сам одолевший его. Я говорю тебе это потому, что мы с тобой встретимся теперь лишь однажды.
Сердце у меня замерло, и я невольно открыл глаза. Петрус был осиян светом — тем, что раньше исходил только от Наставника.
— Закрой глаза! — И я с готовностью повиновался.
Но сердце оставалось маленьким, и сосредоточиться больше не удавалось. Снова мой проводник запел по-итальянски, я сумел расслабиться — да и то не сразу.
— Завтра ты получишь записку, и там будет сказано, где я. Это будет церемония коллективной инициации, церемония в честь Традиции. В честь тех мужчин и женщин, которые на протяжении всех этих столетий не давали угаснуть пламени мудрости, Правого Боя и Агапе. Ты можешь не говорить со мной. Место сбора — священно и обагрено кровью рыцарей, следовавших Путем Традиции и даже отточенными клинками своих мечей не сумевших одолеть тьму. Жертвы их были не напрасны, и лучшее тому доказательство — по прошествии веков люди, шедшие различными путями, придут воздать им дань благодарной памяти. Это важно, и постарайся не забыть никогда, что, даже сделавшись Наставником, ты должен знать: твой путь — всего лишь один из многих, приводящих к Богу. Иисус сказал как-то: «В доме Отца Моего обителей много», а он знал, о чем говорил.
И еще раз Петрус повторил, что завтра мы с ним увидимся в последний раз.
— Настанет день, и ты получишь от меня весточку с просьбой стать кому-нибудь проводником на Пути Сантьяго, подобно тому как я служил проводником тебе. И вот тогда ты познаешь великую тайну этого путешествия, тайну, которую я сейчас открою тебе, но — лишь на словах. Чтобы понять эту тайну, ее надо прожить, прочувствовать самому.
Он замолчал. Пауза так затянулась, что я подумал было — Петрус передумал или вообще вышел из депо. Мне очень хотелось открыть глаза и понять, что происходит, но огромным усилием воли я заставил себя сосредоточиться на Дуновении RAM.
— Тайна эта заключается в следующем, — прозвучал наконец голос Петруса. — Научиться можно, лишь когда учишь другого. Мы вместе проделали Путь Сантьяго, и, пока ты изучал ритуалы RAM, я познавал их сокровенный смысл. Обучая тебя, я учился сам. Я был твоим проводником и потому сумел отыскать свой собственный путь.
Если ты сумеешь найти свой меч, то должен будешь научить премудрости Пути другого. И лишь когда это случится и ты примешь на себя роль Наставника, то сумеешь прочесть в своей душе ответы на все вопросы. Ведь мы знаем всё — и еще до того, как кто-нибудь заговорит с нами об этом. Жизнь учит нас ежесекундно, и тайна — в том лишь, чтобы признать, что и в повседневности нашей мы можем быть мудры, как Соломон, и могущественны, как Александр Македонский. Однако нам дано понять это, когда мы должны обучать кого-нибудь и пускаться в такие рискованные странствия, как то, что мы с тобой только что совершили.
Не бывало еще в моей жизни прощанья столь неожиданного. Тот, с кем возникла такая прочная связь, тот, кто, казалось, вместе со мной дойдет до цели, бросал меня на полпути с закрытыми глазами, в пропахшем машинным маслом железнодорожном тупике.
— Я не люблю говорить «прощай», — продолжал Петрус, — ибо чувствителен, как все итальянцы. Закон предписывает тебе отыскать свой меч в одиночку — так, и только так ты сумеешь уверовать в собственное могущество. Все, что надо было тебе передать, я передал. Остается только упражнение Танца, которому я научу тебя сейчас, с тем чтобы ты сделал его завтра, на церемонии.
Помолчал и добавил:
— Пусть все, что должно прославиться, прославится в Господе. Теперь можешь открыть глаза.
Петрус сидел на буфере тепловоза. Мне ничего не хотелось говорить, ибо я тоже был чувствителен — как все бразильцы. Ртутная лампа, освещавшая нас, заморгала, и где-то в отдалении послышался гудок, извещавший о скором прибытии поезда.
Тогда Петрус показал мне УПРАЖНЕНИЕ «ТАНЕЦ».
Упражнение «Танец»
Расслабьтесь. Закройте глаза.
Попытайтесь вспомнить первую мелодию, слышанную вами в жизни. Напевайте ее про себя. Пусть постепенно какая-то определенная часть вашего тела: ноги, руки, голова, живот и т. д. — но только одна — начинает танцевать в такт этой мелодии.
Через пять минут перестаньте напевать и вслушайтесь в те шумы, которые вас окружают. Попробуйте сделать так, чтобы они зазвучали как некая мелодия, и танцуйте под нее — но уже всем телом. Не думайте ни о чем, но старайтесь припомнить образы, которые возникают у вас в голове спонтанно.
Танец — это один из лучших способов общения с Бесконечным Разумом.
Продолжительность упражнения — пятнадцать минут.
— И вот еще что, — добавил он, словно желая что-то прочесть в самой глубине моих глаз. — По окончании первого моего паломничества я написал огромную картину, где было изображено все, что происходило здесь со мной. Это — путь обычных людей, и ты, если захочешь, можешь сделать то же. Не владеешь кистью — сочини повесть или музыку к балету. И тогда люди — независимо от того, где они находятся, — смогут пройти Путем святого Иакова, Млечным Путем, Дивным Путем Сантьяго.
Показался поезд. Петрус махнул на прощанье и скрылся меж стоящих на путях вагонов. Я же остался сидеть, слушая грохот колес по стальным рельсам и пытаясь постичь тайну Млечного Пути, чьи звезды привели меня сюда и безмолвно сопровождают одиночество — неизменный и всеобщий удел человеческий.
В записке, обнаруженной мною наутро, значилось только: «7 ВЕЧЕРА. ЗАМОК ТАМПЛИЕРОВ».
Весь остаток дня я бесцельно прослонялся по городку, не менее трех раз пройдя его из конца в конец и поглядывая на видневшийся вдалеке замок, где мне предстояло быть вечером. Орден тамплиеров, или рыцарей Храма, всегда сильно волновал мое воображение, а замок в Понферраде был не единственным следом их пребывания здесь, на Пути Сантьяго. Орден, созданный по воле девяти рыцарей, решивших не прекращать свои крестовые походы, довольно скоро распространил свое влияние на всю Европу и в начале нашего тысячелетия произвел подлинный переворот в обычаях и нравах. В то время как значительная часть тогдашней феодальной знати мечтала лишь обогатиться за счет своих данников и крепостных, рыцари Храма отдавали свои жизни, свое состояние и свою воинскую доблесть одному делу — защищали паломников на пути в Иерусалим и в этом пытались обрести идеал духовности, которая должна была помочь им в поисках мудрости.
В 1118 году Гуго де Пейн и восемь его товарищей, собравшись во дворе заброшенного замка, принесли клятву любви к человечеству. Спустя два столетия во всех концах света уже существовало более пяти тысяч обителей, сумевших объединить то, что прежде казалось несовместимым, — воинскую службу и религиозное служение. Благодаря доброхотным даяниям членов ордена и пожертвованиям тысяч паломников орден в самом скором времени стал сказочно богатым, причем не раз помогал деньгами христианам, ограбленным мусульманами. Столь велика и безупречна была честность рыцарей Храма, что короли и титулованная знать поручали им хранить свои сокровища, а в странствия отправлялись с документом, удостоверявшим наличие этих средств. Бумагу эту в любом месте, где имелась обитель храмовников, можно было обменять на звонкую монету. Так появились векселя, которые и поныне у нас в ходу.
А благочестие тамплиеров в свою очередь помогло им постичь ту самую Великую Истину, о которой прошлой ночью толковал мне Петрус: «В доме Отца Моего обителей много». Они пытались положить конец религиозным распрям и объединить три важнейших законоучения, зиждущихся на принципе единобожия, — ислам, иудаизм и христианство. И строили свои часовни с круглым куполом, подобным тому, что венчал храм царя Соломона, с восьмиугольными стенами мусульманских мечетей и с нефом, характерным для христианских соборов.
Однако вскоре тамплиеры, как и всё, что немного опережает свое время, начали вызывать подозрения. Богатству их и экономическому могуществу стали завидовать монархи, религиозная открытость встревожила католическую церковь. И в пятницу 13 октября 1307 года Ватикан и основные европейские державы осуществили одну из самых грандиозных полицейских операций средневековья — ночью первые лица ордена были схвачены и отправлены в тюрьму. Их обвинили в том, что они поклонялись сатане, клеветали на Иисуса Христа, служили черные мессы, перераставшие в разнузданные оргии, и практиковали содомский грех. Последовала череда пыток, отречений, предательств — и в итоге Орден Храма был стерт со страниц средневековой истории. Сокровища его были конфискованы, уцелевшие рыцари рассеялись по белу свету, а последний его гроссмейстер Жак де Моле — сожжен заживо на парижской площади. Перед казнью он попросил, чтобы его обратили лицом к колокольням собора Нотр-Дам.
Испания же, которая в это самое время вела борьбу за отвоевание Иберийского полуострова от мавров — Реконкисту, — сочла возможным дать приют тамплиерам, стекавшимся сюда со всей Европы. И вскоре рыцари Храма вступили в другие испанские рыцарские ордены, среди которых Орден Сантьяго отвечал за безопасность пути паломничества.
Вот какие мысли проносились у меня в голове, когда ровно в семь вечера я вошел в главные ворота старинного Замка Храма, где была мне назначена встреча.
Никого. Я прождал полчаса, куря одну сигарету за другой, пока не решил, что перепутал — церемония назначена на семь утра, то есть завтра. Но в тот миг, когда я собрался уходить, появились двое юношей с голландским флагом в руках и с вышитыми на одежде раковинами — символами Пути Сантьяго. Они подошли ко мне, мы обменялись несколькими словами и поняли, что ждем одного и того же. Я с облегчением убедился, что ничего не перепутал.
Каждые пятнадцать минут приходил новый гость — австралиец, пятеро испанцев, еще один голландец. Если не считать нескольких вопросов о времени церемонии, — оказалось, не я один мучился сомнениями, — беседы мы не вели. Присев все вместе в полуразрушенном дворике, где в старину хранили съестные припасы, мы решили ждать, что же за всем этим воспоследует. Даже если ждать придется еще один день и одну ночь.
Но поскольку ожидание все длилось, все же завязался разговор о том, кто по какой причине явился сюда. Вот тогда я и узнал, что Путь Сантьяго используют различные ордены, в большинстве своем связанные с Традицией. Собравшиеся здесь люди прошли через множество испытаний и обрядов инициации, которые я, впрочем, узнал давным-давно, в Бразилии. Так что высшую степень Первого Пути искали только я да австралиец. Он не вдавался в подробности, но я понял, что ритуалы его сильно отличались от ритуалов, принятых в RAM.
И примерно в 8:45, когда мы собрались наконец поговорить о жизни каждого из нас, раздался удар гонга. Он донесся из бывшей часовни замка. Туда мы все и направились.
А то, что предстало нашим взорам, производило сильное впечатление. Часовня — или то, что еще оставалось от нее, ибо она являла собой почти сплошные развалины, — была освещена многочисленными факелами. Там, где некогда высился алтарь, стояли в ряд семеро в стальных шлемах и кольчугах, с мечами и щитами в руках. У меня перехватило дыхание: показалось, что время потекло вспять, и единственное, что вернуло меня к действительности, была наша собственная одежда — джинсы и рубашки с вышитыми на них раковинами.
Даже в тусклом свете факелов в одном из семерых тамплиеров я узнал Петруса.
— Подойдите к своим наставникам, — произнес тот, кто казался старше других. — Смотрите только им в глаза. Разденьтесь и получите новую одежду.
Я направился к Петрусу и взглянул ему в глаза. Он пребывал в некоем трансе и вроде бы не понял, кто стоит перед ним. Однако в глазах его я прочел печаль — ту самую печаль, что звучала в его голосе прошлой ночью. Сбросил с себя одежду, и Петрус протянул мне черную надушенную тунику, свободно ниспадающую с плеч. Я подумал, что у одного из этих наставников должно быть больше одного ученика, но у кого именно — проверить не смог, потому что не сводил пристального взора с Петруса.
Первосвященник велел нам выйти на середину часовни, а двое рыцарей принялись очерчивать магический круг, освящая его заклинаниями:
— Тринитас, Созер, Мессия, Эммануэль, Саббах, Адонай, Атанатос, Иису…
И вскоре, суля нам необходимую защиту, круг замкнулся. Тут только я заметил, что четверо были облачены в белые туники, что означало — они принесли обет полного целомудрия.
— Амидес, Теодониас, Анитор, — провозгласил первосвященник. — Силою ангельской, Господи, облачаюсь я в одежды спасения, и пусть все, чего я ни пожелаю, станет явью по воле Твоей, трижды священный Адонай, да будет царствие твое вечным. Аминь.
И он набросил на кольчугу белый плащ, на плече которого был вышит красный крест Ордена Храма. Прочие рыцари последовали его примеру.
Было ровно девять — наступил час Меркурия, божественного вестника. И снова стоял я в центре круга Традиции. В часовне воскурялись благовония — росный ладан, базилик, мята. Началось большое заклинание, произносимое всеми рыцарями:
— Великий и могущественный царь Н., правящий по воле Всевышнего над всеми духами горними и дольними, и в особенности — над Адским Орденом Владычества Восточного, заклинаю тебя <опущено>, явись и исполни волю мою, какова бы ни была она, могуществом Всевышнего и Создателя, Творца и Повелителя всего сущего в небесах, на земле и в преисподней.
Глубочайшая тишина осенила всех нас, и, даже не видя, мы почувствовали присутствие того, кто был вызван. Таково было освящение Таинства, знак, позволяющий продолжать магические ритуалы. Мне доводилось сотни раз участвовать в подобных церемониях, и результаты их бывали куда более ошеломительными, нежели в этот час. Но, должно быть, часовня в замке Храма подхлестнула мое воображение, ибо я был уверен, что вижу, как парит в левом углу часовни нечто вроде никогда прежде не виданной мною птицы в блестящем оперении.
Первосвященник, не заступая за магическую черту, окропил нас водой. Потом священной тушью вывел на полу 72 имени, которыми в Традиции зовется Бог.
И все мы — пилигримы и рыцари — начали произносить эти священные имена. Пламя факелов трещало, и это был знак того, что дух, которого мы заклинали, покоряется нам.
Пришел черед Танца. Я понял теперь, почему Петрус накануне обучил меня совсем другому танцу, столь отличному от того, к которому я привык на этом этапе церемонии.
Нам никто не продиктовал правил, но каждый и сам знал, что нельзя выходить за пределы этого защитного круга, ибо у нас, в отличие от рыцарей, под одеждой не было кольчуг. Прикинув радиус окружности, я сделал в точности то, чему научил меня Петрус.