– Но ты говорила, что его там нет, госпожа.
– Ошибаешься. Я сказала, что в тот день он не сядет на Престол Правосудия. Автарх, оглянись вокруг. – Она остановилась, и я вместе с ней. – Не правда ли, красивый город?
– Самый прекрасный из всех, что я видел, госпожа. В сотни раз прекраснее любого из городов Урса.
– Запомни хорошенько; наверное, ты больше не увидишь его. Твой мир мог бы быть таким же прекрасным, если бы вы все этого захотели.
Больше мы не задерживались до самого входа во Дворец Правосудия. Я представлял себе столпотворение, как на наших открытых судебных заседаниях, но вершину горы окутывала утренняя тишина.
Афета обернулась снова и указала на море.
– Смотри, – повторила она. – Видишь острова?
Я видел их. Казалось, куда ни глянь, поверхность воды была усеяна ими – в точности повторяя картину, открывавшуюся с корабля.
– Ты знаешь, что такое галактика, Автарх? Облако несметного количества звезд, удаленное от всех других облаков?
Я кивнул.
– Остров, на котором мы стоим, вершит суд над мирами твоей галактики. Каждый из этих островов вершит суд над отдельной галактикой. Надеюсь, сие знание поможет тебе, поскольку иной помощи ты от меня не дождешься. Но помни: даже если ты не увидишь меня больше, я все равно буду присматривать за тобой.
ЦАДКИЭЛЬ
Накануне матросы сидели в первых рядах поперек Палаты Слушаний. Войдя сюда во второй раз, я немедленно отметил перемену. Те, что занимали их места сегодня, были окутаны мглой, которая, казалось, исходила от них самих, а матросы устроились у двери и у стен зала.
Глядя мимо темных фигур вдоль длинного прохода, что вел к Престолу Правосудия Цадкиэля, я увидел Зака. Он восседал на этом троне. С белокаменных стен по обе стороны от него свисало то, что я сперва принял за две портьеры превосходнейшей ткани, расшитые яркими разноцветными узорами в виде глаз. Только когда они зашевелились, я понял, что это его крылья.
|
|
Афета покинула меня у подножия лестницы, и я остался без охраны; пока я стоял, вытаращившись на Зака, появились двое матросов, которые взяли меня за руки и подвели поближе.
Затем они отошли, и я застыл перед ним, склонившись. Речи Старого Автарха уже не лезли непрошено в мою голову; на этот раз в ней царили пустота и замешательство. Наконец я вымолвил:
– Зак, я пришел просить за Урс.
– Знаю, – сказал он. – Добро пожаловать.
Голос его был низкий и чистый, как далекий сигнал золотого рога, и мне вспомнилась одна наивная сказка о Гаврииле, который носил за спиной боевой рог Небес на перевязи из радуги. В памяти всплыла книга Теклы, где я вычитал эту историю; а та, в свою очередь, напомнила мне о большом фолианте в радужном переплете, который показал мне Старый Автарх, когда я спросил его о пути в сад; он, уже осведомленный обо мне, знал, что я прибыл для того, чтобы занять его место и когда‑нибудь отправиться просить за Урс.
Конечно, я видел Цадкиэля еще до того, как помогал Сидеро и остальным ловить его в образе Зака, и облик мужчины, представшего теперь передо мной, был не более (но и не менее) истинным, чем облик крылатой женщины, чей взгляд поразил меня тогда, а вместе они были не более и не менее истинны, чем зверек, который спас мою жизнь, когда Пурн пытался убить меня у вольера.
И я сказал:
– Сьер… Зак… Цадкиэль, великий иерограммат… Я не понимаю…
|
|
– Ты хочешь сказать, что не понимаешь меня? А с какой стати? Я сам не понимаю себя – или тебя, Северьян. Но я – это я, твой собственный род сделал нас такими перед апокатастазисом. Разве тебе не рассказывали, что они создали нас по своему подобию?
Я пытался ответить, но не мог. Наконец я просто кивнул.
– Тот облик, что сейчас носишь ты, был их первоначальным обликом, тем, в котором они вышли из зверей. Всякий род меняется со временем. Ты знаешь об этом?
Я вспомнил обезьянолюдей из шахты и сказал:
– Не всегда к лучшему.
– Верно. Но иеро стали управлять своим изменением и, чтобы мы могли следовать им, нашим тоже.
– Сьер…
– Спрашивай. Грядет твой окончательный суд, и он не может быть справедливым. Мы должны по возможности возместить ущерб. Сейчас или потом.
При этих словах мое сердце сковал холод; те, что сидели на скамьях, зашептались за моей спиной, и я слышал их голоса, как шорох листьев в лесу, но знал, кто они такие.
Собравшись с духом, я сказал:
– Сьер, у меня есть один глупый вопрос. Некогда я слышал две сказки о меняющих обличье, и в одной из них ангел – а я полагаю, что ты, сьер, и есть такой ангел – раскрыл свою грудь и передал свою способность менять облик домашнему гусю. Тот немедленно воспользовался ею, навсегда став морским гусем. Прошлой ночью госпожа Афета сказала, что я, возможно, не вечно буду хромым. Сьер, было ли ему – Мелито – велено рассказать мне эту историю?
Тонкая улыбка заиграла в уголках губ Цадкиэля, напоминая добродушный оскал Зака.
– Кто знает? Если велено, то не мной. Ты должен понять, что, когда истина известна, как была она доступна многим на протяжении стольких эонов, она расходится и меняет свой облик, приобретая различные формы. Но если ты просишь, чтобы я передал свою способность тебе, я не могу этого сделать. Если бы мы могли дарить ее, мы бы передали ее своим детям. Ты встречал их, и они томятся в том облике, который ты носишь ныне. Есть ли у тебя еще вопрос или мы можем продолжать?
|
|
– Да, сьер. Тысяча. Но если мне позволен только один, тогда хотелось бы знать, почему ты проник на борт корабля именно так, а не иначе?
– Потому что я хотел узнать тебя. В детстве, в своем мире, ты преклонял колено перед Миротворцем?
– В день святой Катарины, сьер.
– А верил ли ты в него? Верил ли всем своим существом?
– Нет, сьер. – Я ожидал, что буду наказан за свое неверие, и по сей день не могу сказать, случилось это или нет.
– Предположим. Но разве ты не знал о ком‑нибудь твоего возраста, кто бы верил? – Послушники, сьер. По крайней мере так считалось среди нас, учеников палачей.
– Неужели им не хотелось пойти за ним, если бы представилась такая возможность? Встать бок о бок с ним, если бы он попал в беду? Возможно, ухаживать за ним, если бы он заболел? Я был таким послушником в творении, которого ныне нет. В нем тоже имелись Миротворец и Новое Солнце, хотя мы называли их иначе… Но теперь мы должны поговорить о другом, и немедленно. У меня много обязанностей, и иные из них куда более безотлагательные, чем эта. Скажу тебе прямо, Северьян – мы разыграли тебя. Ты пришел сюда, чтобы пройти наше испытание, вот мы и не разубеждали тебя и даже сказали, что это здание – наш Дворец Правосудия. Все это неправда.
Я лишь молча смотрел на него.
– Иными словами, мы уже испытали тебя или то будущее, которое ты создашь. Ты – Новое Солнце. Тебя вернут на Урс, и Белый Фонтан отправится с тобой. Предсмертная агония известного тебе мира будет принесена в жертву Предвечному. Неописуемая катастрофа – как сказано, обрушатся целые материки. Много прекрасного погибнет, и с ним – большая часть твоей расы; но дом твой переродится.
Я могу и берусь записать произнесенные им слова, но мне не дано передать его голос или хотя бы намекнуть на убежденность, которая звучала в нем. Казалось, во мне текут его мысли, рисуя в воображении картины, более реальные, чем любая реальность; и я видел гибель континентов, слышал грохот рушащихся зданий и ощущал горький морской ветер Урса.
Сердитый ропот послышался за моей спиной.
– Сьер, – сказал я, – я помню испытание своего предшественника. – У меня было такое чувство, будто я снова стал самым младшим из учеников.
Цадкиэль кивнул:
– Необходимо, чтобы ты помнил его; для этого он и проходил испытание.
– И был оскоплен? – Старый Автарх содрогнулся во мне, и я заметил, как трясутся мои руки.
– Да. Иначе между тобой и троном стоял бы ребенок, а твой Урс погиб бы навсегда. Или ты предпочел бы смерть ребенка?
Я не мог говорить, но его черные глаза, казалось, проникли в каждое сердце из тех, что бьются в моем. Наконец я покачал головой.
– Теперь я должен идти. Мой сын проследит за тем, чтобы тебя вернули в Брию и на Урс, который будет разрушен согласно твоему решению.
Он перевел взгляд на проход за моей спиной, и я, обернувшись, увидел человека, доставившего нас сюда с корабля. Матросы повскакали с мест, выхватив ножи, но я почти не обратил на них внимания. Их вчерашние места в центре помещения теперь занимали другие фигуры, которые уже не были скрыты тенью. Мой лоб покрылся испариной, так же как на нем проступила кровь, когда я впервые увидел Цадкиэля, и я повернулся к нему, чтобы выкрикнуть предупреждение.
Он исчез.
Невзирая на увечье, я быстро, как только мог, побежал, хромая, вокруг Престола Правосудия в поисках лестницы, по которой меня увели прошлой ночью. Не покривлю душой, если признаюсь, что бежал я не столько от матросов, сколько от тех, других, увиденных мною в Палате.
Как бы то ни было, лестницы тоже не оказалось; я обнаружил лишь гладкий пол, выложенный каменными плашками, одна из которых, несомненно, поднималась каким‑то скрытым механизмом.
Теперь заработал другой механизм. Быстро и плавно трон Цадкиэля ушел под пол: так кит, поднявшийся на поверхность погреться на солнце, снова ныряет в глубину ледяного Южного Моря. Мгновение назад огромный трон стоял между мной и Палатой, надежный, как стена; и вот уже пол сошелся над его спинкой, и передо мной развернулась небывалая битва.
Иерарх, которого Цадкиэль назвал своим сыном, распростерся в проходе. Над ним сгрудились матросы, их ножи сверкали, многие лезвия обагрились кровью. Тех, что им противостояли, было примерно столько же, и сперва они казались мне слабыми точно дети – и действительно, среди них я заметил по меньшей мере одного ребенка, – но они держались как герои и за отсутствием оружия сражались голыми руками. Они стояли спиной ко мне, и я уверял себя, что не знаю их, но сам осознавал лживость своих уверений.
С ревом, откатившимся эхом от стен, из их круга выскочил альзабо. Матросы отпрянули, и в тот же миг зверь перемолол одного из них своими челюстями. Я увидел Агию с ее отравленным мечом, Агилюса, крутившего обагренный кровью аверн, и Балдандерса, безоружного, пока он не ухватил за ноги женщину из группы матросов и ее телом не размозжил об пол другого противника.
Я видел Доркас и Морвенну, Кириаку и Касдо. Теклу, распростертую на полу, и какого‑то оборванного ученика, который останавливал кровь, хлеставшую из ее горла. Гуазахта с Эрблоном, размахивавших своими спатами, словно они сражались в конном строю. Дария держала в обеих руках по тонкой гибкой сабле, а чуть дальше почему‑то снова закованная Пиа душила цепью зазевавшегося матроса.
Я бросился мимо Меррина и оказался между Гунни и доктором Талосом, чей сверкающий клинок уложил человека прямо к моим ногам. Взбешенный матрос напал на меня, и я – клянусь – был рад ему и его оружию, ибо поймал его за запястье, сломал руку и одним движением вырвал у него нож. Я не успел удивиться тому, как легко это вышло, пока не обнаружил, что еще раньше Гунни ударила его ножом в шею.
Казалось, едва я вступил в сражение, как оно тут же и закончилось. Немногие матросы бежали из Палаты; два или три десятка тел остались лежать на полу и на скамьях. Почти все женщины были мертвы, хотя я видел, как одна из женщин‑кошек зализывает рану на своей короткопалой ладони. Старый Виннок устало оперся на ятаган – традиционное оружие рабов Пелерин. Доктор Талос оторвал кусок от робы мертвеца, чтобы вытереть лезвие своей шпаги‑трости, и я увидел, что убитым был мастер Эш.
– Кто они? – спросила Гунни.
Я покачал головой, чувствуя, что и сам едва ли знаю это. Доктор Талос взял Гунни за руку и коснулся губами ее пальцев.
– Ты позволишь? Я – Талос, врач, драматург и импресарио. Я…
Дальше я не слышал. На меня налетел Трискель с окровавленными крыльями, виляя задом от радости. За ним – мастер Мальрубиус, великолепный в своем подбитом мехом плаще гильдии. Только увидев мастера Мальрубиуса, я все понял, и это не прошло незамеченным для него.
Тут же он, а потом и Трискель, доктор Талос, мертвый мастер Эш, Доркас и все остальные рассыпались серебряными пылинками в ничто, как однажды на берегу, после того как мастер Мальрубиус спас меня от гиблых джунглей севера. Гунни и я остались одни посреди тел матросов.
Не все они были мертвы. Один пошевелился и застонал. Мы попытались перевязать рану на его груди (думаю, от узкого клинка доктора) тряпками, сорванными с трупов, хотя кровь и пузырилась на его губах. Через некоторое время появились иерархи с лекарствами и более подходящими бинтами и унесли его.
С ними пришла и госпожа Афета, но она осталась.
– Ты сказала, что я больше не увижу тебя, – напомнил я ей.
– Я сказала: может быть, – поправила она. – Если бы все обернулось иначе, ты бы меня больше не увидел.
В гробовом безмолвии, царившем в этом зале, ее голос звучал тише шепота.
НИСХОЖДЕНИЕ
– У тебя, должно быть, накопилось много вопросов, – прошептала Афета. – Давай выйдем в портик, и я отвечу на все.
Я покачал головой, потому что слышал музыку дождя, доносившуюся из открытых дверей.
Гунни тронула меня за руку:
– Нас кто‑нибудь подслушивает?
– Нет, – сказала Афета. – Но давайте выйдем. Там хорошо, и у нас очень мало времени – у нас троих.
– Я прекрасно разбираю твою речь, – сказал я. – Останемся здесь. Возможно, еще кто‑нибудь среди мертвецов начнет стонать. Это даст тебе вполне подходящий голос.
– И вправду, – кивнула она.
Я устроился на том самом месте, где в первый день сидел на корточках Цадкиэль; она опустилась рядом, совсем близко, наверняка для того, чтобы мне было лучше слышно.
Гунни тоже подсела к нам и вложила свой кинжал в ножны, предварительно обтерев его лезвие о бедро.
– Прости, – сказала она.
– За что? За то, что ты сражалась на моей стороне? Я не виню тебя.
– Прости, что остальные сражались против, и этим волшебным людям пришлось защищать тебя от нас. От всех нас, кроме меня. Кто они такие? Это ты высвистал их?
– Нет, – покачал я головой.
– Да, – прошептала Афета.
– Это люди, которых я некогда знал, только и всего. Женщины, которых я любил. Многие давно мертвы – Текла, Агилюс, Касдо… Наверно, сейчас они все мертвы, все стали призраками, хотя я и не знал об этом.
– Они еще не родились. Ты же знаешь, что, когда корабль идет быстро, время течет вспять. Я сама говорила тебе. Они не родились, как, впрочем, и ты.
Афета обратилась к Гунни:
– Я сказала, что он вызвал их, поскольку мы извлекли их из его памяти, разыскивая тех, кто ненавидел его или хотя бы имел причину ненавидеть. Великан, которого ты видела, мог бы повелевать Содружеством, если бы Северьян не одолел его. А светловолосая женщина могла не простить ему то, что он вернул ее из мертвых.
– Я не имею права затыкать тебе рот, – сказал я, – но будь милостива, объясни ей все это где‑нибудь в другом месте. Или позволь мне удалиться туда, где я не должен буду выслушивать твои объяснения.
– Это не доставляет тебе удовольствия? – спросила Афета.
– Видеть всех снова, наблюдать, как их обманом заставили защищать меня? Нет. И с какой бы стати?
– Потому что их не обманывали, не более чем бывал обманут мастер Мальрубиус каждый раз, когда ты видел его после его смерти. Мы нашли их среди твоих воспоминаний и предоставили им судить. Все в этой Палате, кроме тебя, видели одно и то же. Разве тебя не удивило, что здесь я едва могу говорить?
Я повернулся и посмотрел на нее, словно блуждал где‑то далеко и услышал ее лишь тогда, когда разговор зашел совсем о другом.
– Наши здания всегда наполнены шумом воды и дыханием ветра. Зато это помещение предназначено для тебя и таких, как ты.
– До того, как ты пришел, – вмешалась Гунни, – Зак показал нам, что в будущем у Урса есть выбор. Он может умереть и переродиться. Или может продолжать жить долгое время, пока не умрет навсегда.
– Я знал это еще с детства.
Она кивнула своим мыслям, и на мгновение мне показалось, что я увидел маленькую девочку в той женщине, какой она стала.
– А мы нет. Мы не знали. – Она отвела от меня глаза и стала шарить взглядом по груде трупов. – Моряки никогда особенно не обращали внимания на религиозные догматы.
Не найдя что сказать, я промолвил:
– Наверно, не обращали.
– Моя мать верила, и это было похоже на сумасшествие, затаившееся в уголке ее сознания. Понимаешь? И я думала, что только так оно и может быть.
Я повернулся к Афете и начал:
– Я хотел бы знать…
Но Гунни взяла меня за плечо рукой, слишком большой и сильной для женщины, и развернула к себе.
– Мы думали, это случится скоро, но сами мы умрем гораздо раньше.
– Нанимаясь на этот корабль, ты плывешь от Начала и до Конца, – прошептала Афета. – Все матросы это знают.
– Мы не думали об этом. Не думали, пока вы не заставили нас задуматься. Он, Зак, заставил нас вглядеться.
– А ты знала, что это был Зак? – спросил я.
Гунни кивнула:
– Я была с ним, когда его поймали. Иначе, наверно, я бы так и не поняла. А возможно, и поняла бы. Он сильно изменился, и я уже знала, что он не тот, за кого мы сперва его приняли. Он… Нет, не могу.
– Хочешь, я скажу тебе? – прошептала Афета. – Он – отражение, подражание тому, чем станете вы.
– Если придет Новое Солнце? – переспросил я.
– Нет. Дело в том, что оно уже идет. Суд над тобой свершился. Ты слишком долго думал о нем, я знаю, и тебе, должно быть, трудно осознать, что он уже позади. Вы победили. Вы спасли свое будущее.
– Вы тоже победили, – сказал я.
Афета кивнула:
– Теперь ты понимаешь.
– А я нет, – вмешалась Гунни. – О чем речь?
– Неужели не понимаешь? Иерархи и их иеродулы – и иерограмматы тоже – старались помочь нам стать тем, чем мы были. Тем, чем мы можем быть. Не так ли, госпожа? Таково их правосудие, весь смысл их существования. Они проводят нас через те страдания, через которые мы провели их. И… – Я не смог закончить свою мысль. Слова застыли у меня на губах.
Афета закончила за меня:
– Вы, в свой черед, заставите нас пройти через то, что выпало вам на долю. Думаю, ты понимаешь. Но ты, – она посмотрела на Гунни, – ты – нет. Ваш род и наш, быть может, не более чем механизмы воспроизведения друг друга. Ты – женщина, и потому, по‑твоему, ты растишь свою яйцеклетку, чтобы когда‑нибудь произвести на свет другую женщину. Но твоя яйцеклетка сказала бы, что производит ту женщину, чтобы когда‑нибудь на свет появилась другая яйцеклетка. Мы не меньше, чем он, хотели добыть Новое Солнце. По правде говоря, даже больше. Спасая свой род, он спас наш, как мы спасли наше будущее, спасая ваше. – Афета повернулась ко мне. – Я говорила тебе, что ты принес дурные вести. Весть о том, что мы и вправду можем проиграть в той игре, о которой мы говорили.
– У меня всего три вопроса, госпожа, – промолвил я. – Разреши задать их, и я уйду, если позволишь.
Она кивнула.
– Почему Цадкиэль сказал, что мое испытание окончено, когда аквасторам еще только предстояло сразиться и умереть за меня?
– Аквасторы не умерли, – объяснила Афета. – Они живут в тебе. Что же до Цадкиэля, он сказал то, чего требовала истина. Он испытал будущее и обнаружил, как велика возможность, что ты принесешь Новое Солнце своему Урсу и тем самым спасешь эту ветвь твоего рода, чтобы она воспроизвела наш во вселенной Брии. Именно это испытание все решало; оно свершилось, и результат вышел в твою пользу.
– Мой второй вопрос. Цадкиэль также сказал, что суд надо мной не может быть справедливым и потому он по возможности возместит ущерб. Ты утверждала, что он правдив. Разве суд и испытание – не одно и то же? И почему суд был несправедлив?
Голос Афеты казался тихим вздохом.
– Легко тем, кому не нужно судить, или тем, чье суждение необременительно для правосудия, жаловаться на неравенство и говорить о предвзятости. Когда же приходится действительно судить, как судит Цадкиэль, обнаруживается, что нельзя быть справедливым к одному, не проявив несправедливости к другому. Чтобы быть честным по отношению к тем на Урсе, кто погибнет, и особенно к бедным, невежественным людям, которые так никогда и не поймут, за что они гибнут, он призвал их представителей…
– Нас, ты хочешь сказать?! – воскликнула Гунни.
– Да, вас, корабельщиков. И он дал тебе, Автарх, в защитники тех, у кого имелась причина ненавидеть тебя. Это было справедливо по отношению к корабельщикам, но не к тебе.
– Я и раньше часто заслуживал наказания, но не получал его.
Афета кивнула:
– Поэтому некоторые картины, из тех, что ты видел или, во всяком случае, мог увидеть, если бы потрудился посмотреть, были помещены в узком коридоре, проходящем вокруг этого зала. Одни напоминали тебе о твоем долге. Другие должны были показать тебе, что ты сам нередко исполнял правосудие самого жестокого свойства. Теперь ты понимаешь, почему избрали именно тебя?
– Палача? Чтобы спасти мир? Да.
– Убери руки от лица. Достаточно того, что ты и эта бедная женщина едва слышите меня. Позволь хотя бы мне слышать тебя. Ты задал мне те три вопроса, о которых говорил. Есть ли у тебя еще?
– Да, и много. Я видел Дарью. И Гуазахта с Эрблоном. У них тоже была причина ненавидеть меня?
– Я не знаю, – прошептала Афета. – Спроси Цадкиэля или тех, кто помогал ему. Или спроси самого себя.
– Думаю, была. Я сместил бы Эрблона, если бы сумел. Как Автарх я мог бы возвысить Гуазахта, но не сделал этого; и так и не попытался найти Дарью после битвы. Меня занимало столько дел – более важных дел. Понятно, почему ты назвала меня монстром.
– Не ты монстр, – воскликнула Гунни, – а она!
Я пожал плечами.
– Но все они сражались за Урс, и Гунни тоже. Это было прекрасно.
– Не за тот Урс, который ты знал, – прошептала Афета. – За Новый Урс, который многие никогда не увидят сами, но лишь твоими глазами и глазами тех, кто их помнит. У тебя есть еще вопросы?
– У меня есть, – вмешалась Гунни. – Где мои товарищи? Те, кто убежал и спас свою жизнь?
Я почувствовал, что ей стыдно за них, и сказал:
– Их бегство наверняка спасло и наши жизни.
– Их вернут на корабль, – ответила Афета.
– А что будет с Северьяном и со мной?
– Они попытаются убить нас по дороге домой, Гунни, – сказал я, – а может быть, и нет. Если да, то нам еще придется разбираться с ними.
Афета покачала головой.
– Вас действительно перенесут на корабль, но другим путем. Поверьте мне, с этой проблемой столкнуться вам не придется.
Одетые в черное, в проходе появились иерархи с носилками, собирая мертвецов.
– Их захоронят в основании этого здания, – прошептала Афета. – Добрались ли мы до последнего вопроса, Автарх?
– Почти. Но смотри: одно из этих тел принадлежит к твоему роду – это сын Цадкиэля.
– Его захоронят вместе с остальными павшими.
– Но было ли так задумано? Неужели это входило в планы его отца?
– Его гибель? Нет. Но то, что он должен рискнуть жизнью, – да. Какое мы имеем право рисковать твоей жизнью и жизнью многих других, если сами не подвергаемся риску? Цадкиэль подвергался смертельной опасности с тобой на корабле. Венант – здесь.
– Он знал, что произойдет?
– Ты имеешь в виду Цадкиэля или Венанта? Венант, разумеется, не знал, но он понимал, что может случиться, и выступил, чтобы спасти наш род, как иные выступили, чтобы спасти свой. О Цадкиэле я не берусь судить.
– Кстати, ты сказала, что каждый из островов судит свою галактику. Значит, все же мы – Урс – важны для вас?
Афета поднялась, расправив свое белое одеяние. Теперь я уже свыкся с ее распущенными волосами, хотя с первого взгляда они произвели на меня жутковатое впечатление; я не сомневался, что видел изображение этого черного ореола где‑то в безграничной галерее старого Рудезинда, но не мог припомнить картину точно. Афета сказала:
– Мы проводили мертвых. Теперь, когда их нет, пора и нам. Может статься, что иеро придут с твоего перерожденного Урса. Таково мое мнение. Но я всего лишь женщина, причем невысокого ранга. Я сказала то, что сказала, чтобы ты не умер в безысходности.
Гунни открыла было рот, но Афета жестом заставила ее замолчать.
– А теперь ступайте за мной.
Мы повиновались, однако она сделала лишь пару шагов к тому месту, где стоял Престол Правосудия Цадкиэля.
– Северьян, возьми ее руку, – приказала она. Сама же она вложила свою ладонь в мою и взяла за руку Гунни.
Камень, на котором мы стояли, ушел у нас из‑под ног. В то же миг пол Палаты Слушаний сомкнулся над нашими головами. Мы падали (или нам казалось, что падали) в просторную шахту, полную резкого желтого света, шахту в тысячу раз шире, чем площадь камня. По стенам ее виднелись могучие механизмы из зеленого и серебряного металла, перед которыми копошились и мелькали точно мухи мужчины и женщины, а прямо по гладкой поверхности механизмов словно муравьи карабкались гигантские синие с золотом скарабеи.
КОРАБЛЬ
Пока мы падали, я не мог вымолвить ни слова. Я лишь крепко сжимал руки Гунни и Афеты, не из страха потерять их, а потому, что боялся потеряться сам; и кроме этой тревожной мысли, ни одна другая не укладывалась в моей голове.
Наконец падение наше стало замедляться – или, вернее, перестало ускоряться. Мне вспомнились мои прыжки между снастей, ибо, казалось, и здесь нерациональный голод материи был ослаблен. На лице Гунни, когда она повернула голову к Афете, чтобы спросить, где мы находимся, отразилось охватившее меня в этот миг чувство облегчения.
– В нашем мире, – отвечала ей Афета, – на нашем корабле, если тебе удобнее называть его так, хотя он всего лишь движется вокруг нашего солнца и не нуждается в парусах.
В стене колодца открылась дверь, и, вроде бы не прерывая падения, мы остановились вровень с дверным проемом. Афета увлекла нас внутрь, в узкий темный коридор, который я мысленно благословил, почувствовав под ногами твердый пол.
– У себя на корабле мы не держим воду на палубе, – выдавила из себя Гунни.
– Где же вы ее держите? – спросила с отсутствующим видом Афета. Только заметив, насколько сильнее стал ее голос, я обратил внимание на шум – жужжание, похожее на пчелиное (как хорошо я запомнил его!), и дальний звон и лязг, словно боевые кони в доспехах скакали по мощеной дороге, а в деревьях стрекотали незримые кузнечики, которыми уж никак не могло изобиловать это место.
– Внутри, – ответила Гунни. – В цистернах.
– Должно быть, страшно выходить на поверхность такого мира. Здесь же цель, к которой мы всегда стремимся.
В нашу сторону направлялась женщина, весьма похожая на Афету. Она перемещалась гораздо быстрее, чем могла нести ее походка, поэтому на одном дыхании промчалась мимо нас. Я обернулся посмотреть ей вслед, внезапно вспомнив, как зеленый человек растаял в Коридорах Времени. Когда она скрылась из виду, я сказал:
– Вы нечасто появляетесь на поверхности, не так ли? Я должен был догадаться – вы все так бледны.
– У нас это награда за долгий и тяжкий труд. На вашем Урсе женщины, которые выглядят так, как я, вообще не работают – по крайней мере по моим сведениям.
– Некоторые, – поправила Гунни.
Мы миновали развилку, потом другую. И вдруг тоже рванули вперед, и тут мне показалось, что наш путь описывает длинную кривую, против часовой стрелки и вниз. Со слов Афеты я понял, что ее родичи любят плоские спирали; быть может, у них в почете и пространственные.
Словно волна, вздыбившаяся над носом попавшей в шторм караки, перед нами выросла двустворчатая дверь из полированного серебра. Мы остановились так плавно, будто и не сбивались с размеренного шага. Афета толкнула двери, которые застонали, точно клиенты, но не подались, пока я не пришел на помощь.Гунни взглянула на дверную табличку и, словно зачитывая начертанные там строки, произнесла: «Оставь надежду всяк сюда входящи й». – Нет, наоборот, – прошелестела Афета. – Живи надеждой.
Жужжание и лязг остались позади.
Я спросил:
– Здесь меня научат, как добыть Новое Солнце?
– Тебя не нужно учить, – ответила Афета. – Ты уже вынашиваешь в себе знание и разрешишься им, как только подступишь к Белому Фонтану настолько близко, что осознаешь его существование.
Я посмеялся бы над ее странной манерой речи, если бы абсолютная пустота зала, куда мы вошли, не гасила любое веселье. Он был просторнее, чем Палата Слушаний, его серебряные стены смыкались наверху огромным сводом, следуя той траектории, какой летит брошенный в небо камень; но он был пуст, совершенно пуст, если не считать нас, шептавшихся у его дверей.
– «Оставь надежду…» – повторила Гунни, и я понял, что она слишком напугана, чтобы обращать внимание на Афету или на меня. Я обнял ее за плечи (хотя этот жест выглядел несколько несуразно по отношению к женщине моего роста) и попытался успокоить, тем временем соображая, какой глупой она должна быть, чтобы успокоиться именно теперь, когда совершенно ясно, что я могу сделать для нее не больше, чем она сама.
– Среди нас была девушка, – продолжала Гунни, – которая часто так говорила. Она не оставляла надежду вернуться домой, но мы ни разу не причалили в ее времени, а потом она умерла.