Тихий и неподвижный стоял дворец Шварцер Форст в лунном свете. Чернели покрытые языками копоти бойницы на башне и дыра, пробитая снарядом. Поблескивали покрытые росой стеклышки в окнах-витражах первого этажа, а орел на башне «Рыжего» казался не белым, а серебряным. Через двор вели к воротам четкие следы гусениц. Было тихо, ветер не шевелил даже траву на клумбах.
Большая, ручной ковки ручка на дверях главного входа, которую нажимали изнутри, медленно опустилась, а потом вдруг резко отскочила, появилась темная щель. Некоторое время никто не выходил. Но вот узкая щель начала расширяться, мелькнули косматая лапа и влажный нос, блеснули глаза и показалась вся голова. Шарик осматривал двор, слушал, принюхивался. Он проверял, нет ли здесь чего нового и чужого, кроме черной тенью вырисовывающихся грузовика и «Рыжего».
Тишина. Ничего не видно и никого не слышно. Пес, успокоившись, выбежал во двор и рысцой побежал извилистой, только ему одному известной дорогой, остановился на секунду у угла каретника, пахнущего сеном и коровой, около куста на клумбе, но только у ворот нашел он то, что искал: створку ворот, погнутую ударом бампера грузовика и сорванную с петель танком. Старательно обнюхав ее, Шарик повернул обратно.
Но побежал он не прямо к входу во дворец, а к стене. Нашел там колоду и разочаровался: она была пуста. Он разыскал следы влаги под лопухами, но от лужи осталась там только высохшая, растрескавшаяся грязь. Шарик побежал к колодцу, поднялся на задние лапы, слизнул несколько капель с чугунной трубы. Поставил передние лапы на узорчато выкованную рукоятку — не помогло, не умел он накачать воды.
Дворцовые двери закрылись под собственной тяжестью, и пришлось с большим трудом открывать их лапой, чтобы войти в дружеский мрак знакомого помещения, где после трудов сражения с десантом отдыхал весь экипаж.
Сапоги стояли на страже в дружном строю: офицерские — Янека, тяжелые — Густлика и кавказские, сморщенные на уровне щиколоток — Григория. Их владельцы спали в разных позах, но на одной постели — на сене, прикрытом палаточной парусиной. Янек, насупившийся серьезный, наверное, и во сне командовал. Густлик лежал навзничь с широко раскинутыми руками и как будто немного улыбался в моменты тишины, отделяющие один всхрап от другого. У Григория голова и плечи были на подстилке, а сам он спал, вытянувшись вдоль стены, закрывая собой дверь в соседнюю комнату. Каждый держал оружие — кто за ствол, кто за приклад.
На подоконнике с автоматом на коленях сидел дежуривший Вихура, тихонько посвистывая от скуки и выбивая пальцем такт на стекле.
Шарик осторожно, издалека обнюхал своих друзей и, поставив передние лапы на неподдающуюся ручку, попытался заглянуть сквозь замочную скважину в спальню прежних владельцев дворца. Он даже поцарапал когтями дверь и тихонько заскулил.
— Пошел. — Саакашвили в полусне отпихнул его рукой.
Шарик отскочил, припал головой к передним лапам и, прижимая морду к полу, ждал, не проснется ли грузин, не захочет ли поиграть. Григорий продолжал спать, а овчарка вдруг застыла: она уловила какой-то странный шум над паркетом дворцового зала. Шарик ждал довольно долго, пока звук повторится. Затем он сделал два мягких, беззвучных шага и снова застыл с вытянутым хвостом и поднятой передней лапой. Он ждал. И опять услышал те же звуки.
Шарик выбежал из комнаты и осторожно, все медленнее перенося тяжесть тела с одной лапы на другую, со ступеньки на ступеньку, подкрался к дубовой двери подвала, окованной металлическими гвоздями. Под дверью была щель. Именно оттуда пробивались эти непонятные звуки.
Пес вернулся в комнату. Взглянул на Вихуру, неподвижно сидевшего на подоконнике, но не залаял. Шарик довольно долго раздумывал, кому доверить свое открытие, и наконец подошел к Янеку. Осторожно схватил его за руку и потянул.
Кос открыл глаза и тут же очнулся. Сжимая рукоятку пистолета, оглянулся вокруг и спросил шепотом:
— Хочешь выйти?
Овчарка в ответ тоже тихо тявкнула и, сделав два шага, оглянулась, идет ли за ней Янек. Янек пригладил пальцами волосы на голове, встал и поддернул брюки. Шевельнулся Вихура, хотел спуститься с окна, но Кос остановил его жестом.
— Сиди. Я с собакой, — сказал он, проходя мимо часового. — Сейчас вернусь.
Он пошел босиком в сторону выхода, но Шарик преградил ему дорогу.
— Что такое?
Пес приподнял губу, обнажил клыки. Янек понял его — достал из-за пояса пистолет и приготовил электрический фонарик. Следом за Шариком спустился на несколько ступенек и остановился перед дверью в подвал. Некоторое время оба прислушивались. Да, какие-то странные звуки. Шарик взглянул на своего хозяина, будто хотел сказать: «А я что говорил? Что-то здесь не в порядке…»
Кос заколебался: хорошо бы иметь прикрытие, но вдруг разбудишь Густлика, а потом окажется, что это какая-нибудь ерунда… Янек тронул дверь, она подалась без скрипа. Тогда Янек пнул ее босой ногой, а сам прижался к стене. Дерево глухо стукнуло о стену. Потом тишина — и опять те же звуки.
— Бери! — шепнул Янек.
Шарик, подпиравший другую сторону дверного проема, прыгнул и пропал в темноте. Кос с секунду прислушивался, а потом, швырнув на ступеньки зажженный фонарь, одним прыжком проскочил сквозь дверной проем и скрылся за кучей подвальной рухляди. Напрягшийся, готовый стрелять, он прижался спиной к кирпичному столбу. Долго стояла абсолютная тишина, а потом он услышал хлюпанье, и в узком луче света, в котором сновали клубы серебряной пыли, он увидел Шарика, лакающего из металлического желобка.
— Оставь, — приказал Янек и подбежал ближе. — Наверное, это какая-нибудь дрянь…
Шарик послушно сел, молча смотрел на Янека и облизывался.
— Дрянь, а может, и нет, — тихо сказал Янек и оглянулся вокруг, нет ли где поблизости какой-нибудь кружки.
Каменный фундамент подпирал огромную бочку, может, на пятьсот, а может, и на тысячу литров. На оловянном замшевом кране наливалась, разбухала капля. Вот она оторвалась от металла, тяжело шлепнулась на мокрую соломенную подстилку, потом по соломе скатилась в желобок, вызвав круги на поверхности жидкости.
Кос нашел наконец металлическую кварту, подставил ее и начал откручивать кран.
— Попробуем, — сказал он Шарику.
Пес, будто соглашаясь, качнул головой в даже всем телом: ему хотелось еще пить.
— Ты уже пил, теперь я, — остановил его Янек.
В кварту на три четверти натекло холодной прозрачной жидкости. Кос облизнул сухие губы, а потом большими глотками осушил ее залпом до дна.
— Хорошо, — сказал Янек, еще раз налил и выпил.
Шарик смотрел сбоку, с трудом держа непослушную голову и, наконец, прыгнув передними лапами на колени Янека, лизнул хозяина в лицо.
— Что с тобой? — Кос отвел его морду рукой и внимательно посмотрел. — Эй, Шарик, а ты ведь нализался…
Пес сидел с пристыженной мордой и пытался протянуть лапу, чтобы попросить прощения, но не мог, потому что боялся потерять равновесие.
— Алкоголь — отвратительная штука, — объяснял ему Янек. — Особенно на войне, когда ты должен быть трезвым… — Чувствуя тепло, разливающееся у него в груди, он шире распахнул ворот рубашки и повторил: — Должен трезвым быть, потому что иначе вместо одного фашиста увидишь двух. — Он поднял пистолет, стволом показал на бутыль, стоявшую на полке. — И не будешь знать, в которого стрелять…
Кос замолчал и с ужасом смотрел, как бутыль начала двоиться. Вытер со лба пот и еще раз взглянул на полку, где вновь стояла только одна бутыль в ивовой плетенке. Янек немного подумал, сунул пистолет за пояс и открыл кран. Старое вино текло быстрой струей, разливалось все шире по полу подвала.
Тявкнул удивленный Шарик.
— Тихо, песик, ш-ш-ш… Так надо. Это тебе говорит командир. Если бы эту бочку Елень нашел или Гжесь унюхал… Мы бы отсюда быстро не уехали…
Так, объясняя овчарке и поддерживая ее за ошейник, Янек добрался до лестницы, вытер босые ноги о кирпичные ступеньки. Взяв фонарик, еще раз осветил подвал, вздохнул и вышел.
Когда они входили в комнату, Вихура спросил:
— Ну и как?
— Нормально.
— Вроде бы вином пахнет.
— Это тебе кажется. А хорошо бы, — буркнул Янек. — Да откуда здесь вино? Через четверть часа пусть Томаш тебя сменит.
Янек слегка покачнулся у постели и оперся на Шарика. Они легли, взглянули друг на друга. Кос легонько потрепал пса по кудлатой разбойничьей морде, и сон сразу же сморил обоих.
Вихура потянул носом, потому что ему все еще казалось, что он чувствует запах вина. Потом пожал плечами, действительно, откуда тут может быть вино месяц спустя после ухода немцев? Посидел немного, опустив голову на грудь и положив автомат на колени. Прислушался к дыханию спавших, зевнул. Из жестянки из-под консервов, стоявшей на подоконнике, напился воды. Потянулся, несколько раз согнул в локтях и опять выпрямил руки. Потом открыл окно, молниеносным прыжком выскочил во двор, сделал несколько приседаний, выбрасывая вперед автомат, который держал двумя руками перед грудью.
Закончив утреннюю гимнастику, Вихура заглянул через люк механика в танк, где фосфорическим блеском светился циферблат часов — скоро уже три часа. Вернувшись во дворец — теперь уже через дверь, — он разбудил Томаша.
— Твоя очередь.
Черешняк, не говоря ни слова, сел на подстилке, тщательно обмотал ноги портянками, натянул сапоги. Слегка потопал левой ногой, чтобы сапог налез до конца, подтянул голенища и напомнил:
— Пан капрал, вы обещали, что когда увидите, то гармонь мне…
Вихура будто ничего не слышал. Подошел к окну и начал сдавать пост новому часовому, показывая рукой объекты:
— Грузовик, танк, люди… А если заснешь, то лучше бы отец не менял тебя на лошадь.
— Не засну. Я бы гармонь…
— Я сказал: дам, когда увижу, что ты солдат, а ты смылся, в воду полез. Испугался?
— Да, страшно было, — кивнул головой Томаш, — но реку все же переплыл и эти электрические провода, которыми мост был заминирован…
— Фью! — свистнул сквозь зубы капрал. — Послал же тебе бог хорошие сны! Землякам будешь такие анекдоты рассказывать, когда вернешься в деревню. Но не мне… Подожди, — остановил он Черешняка, который хотел ему что-то ответить.
Оба прислушивались к эху очереди, которое донеслось сюда издалека. Еще одна очередь — далекая, но отчетливая. Над горизонтом за лесом что-то полыхнуло. Под светлым клубом дыма засверкали отблески пламени.
— Жгут, сволочи. Знают, что все это теперь уже не вернут. — Капрал сделал жест рукой. — Наверно, те, что от нас удрали… Если начнут стрелять ближе, то разбудишь нас.
Вихура еще немного посмотрел на пожар и направился к постели, где спал весь экипаж. Однако его притягивала к себе дверь в спальню. Он замедлил шаг, остановился, попробовал ручку, которая никак не хотела поддаваться, наклонился, чтобы заглянуть в замочную скважину, но Саакашвили в полусне махнул рукой:
— Пошел вон.
Шофер выпрямился, пожал плечами и сел на свободном краю подстилки между Густликом и грузином. Некоторое время смотрел, как Янек во сне блаженно улыбается и гладит по голове Шарика. Стаскивая сапоги, капрал заворчал:
— А мне вот, черт возьми, никогда ничего не приснится такого… Чтобы сверх положенного…
Вихура влез на подстилку, улегся на правый бок, чтобы удобней было спать. Подсунул руку под голову, еще раз тоскливо взглянул на закрытые двери, вздохнул и уснул.
Тем временем далекий пожар рос, и его неспокойный свет добрался уже до рук сидевшего опершись на проем окна Черешняка. Он хорошо знал этот беспокойный отблеск. Правда, красный петух обходил стороной студзянковские дворы, пока Томаш пас гусей, а потом и коров, зато в сентябре, когда ему исполнилось пятнадцать лет, пришли немцы и пожгли избы в ближайших деревнях.
Томаш тогда насчитал больше ста сожженных домов. И никак не мог понять, зачем жгли избы? Понимал, когда забирали лошадей, забирали коров, свиней и зерно — нормально, как любые бандиты, грабили… Но зачем жечь избы?
С того времени месяца не проходило без пожара. Целые пять лет жизни Томаша пожары освещали ночи. Потом он уже много узнал о войне, может быть, даже слишком много, потому что одно говорил пан управляющий Вайс из фольварка, другое — лесничий, обещавший прибытие англичан на каждую пасху и на каждое рождество, третье — отец, четвертое — люди в лесу, которым он дал оружие…
Снова далеко в лесу раздалось несколько выстрелов, и над деревьями еще больше посветлело, шире расплылись белые клубы дыма. Черешняк внимательно смотрел и гадал, что горит: вначале казалось, что загорелся вроде бы сеновал, а сейчас — деревянный дом, хорошо высушенный солнцем.
Капрал говорит, что раз сами немцы так жгут, значит, правда, что эта земля уже к ним не вернется, потому что свое-то поберегли бы. Правильно говорит, а не понимает, что провода сами не разъединятся, если их не сорвешь. Не верит. А зачем Томашу своих обманывать?
Те, в лесу, тоже сначала не верили, когда сказал им Томаш, что если хотят, то могут получить от него кучу оружия. Смеялись, а один спросил, нет ли у него пулемета, и еще больше засмеялись, когда он ответил, что есть.
Не верят — не надо. Прошло около двух месяцев, прежде чем он во второй раз предложил им оружие, и тогда уже пошли, чтобы посмотреть, и взяли тяжелый пулемет, восемь винтовок, ящики с гранатами. Забрали все, что Томаш насобирал по полям и просекам, спрятал под пень, как следует обернув все старым толем. А благодарили как… После этого его и на дело стали брать чаще.
Теперь тоже так будет — не верят, а потом поверят. Вот как Шарик, который лежит около командира, дремлет, а время от времени слегка поднимает голову, шевелит хвостом, чтобы выразить свою симпатию… Только нужно набраться терпения, потому что собака быстрее в человеке разбирается, чем сами люди.
Так размышлял рядовой Томаш Черешняк, охраняя сон своего экипажа, а за его правым плечом бледнело и голубело небо, меркли и гасли звезды. Все больше светлело, а над далеким горизонтом все выше поднимался черный клуб дыма.
Пропел петух. Часовой продолжал неподвижно сидеть и только едва заметными движениями головы проверял: грузовик, танк, люди.
Из-за окна день приносил все новые звуки: щебет птиц, гул далекого самолета, шелест ветра. И все-таки кругом стояла тишина. Даже тоскливое мычание коровы раздавалось как-то приглушенно… Но Черешняк решил, что пора будить.
Он взглянул еще раз на догорающий вдали пожар, на поднимающееся все выше над горизонтом солнце, на спящих. Допил остатки воды из консервной жестянки и швырнул ее на пол. Она громко загрохотала, но только Шарик обратил на это внимание: открыл один глаз и вновь закрыл. Остальные продолжали спать сном праведников. Томаш нахмурился, пожал плечами.
— Ладно, — пробормотал он. — Устали очень. Посторожи, Шарик, пока что…
Пес тут же подчинился приказу, сполз со своего места на подстилке и, когда Томаш выпрыгнул через окно во двор, занял его место. Со своего поста Шарик смотрел вслед солдату, который широким шагом шел через двор.
Черешняк вывел из каретного сарая корову, напоил ее, накачав воды в колоду. Потом привязал однорогую к грузовику, сунул в кабину водителя сено и принялся за дойку.
Когда молоко с жестяным звоном брызнуло в пустое ведро, Шарик решил, что опасность миновала вместе с темнотой, и отказался от несения караула у окна. Среди посуды на столе он выбрал себе миску и, держа ее в зубах, вышел через приоткрытую дверь из дворца.
Экипаж продолжал спать. Янек — нахмурившись, Густлик — улыбаясь и разбросав в стороны руки. Григорий продолжал блокировать вход в спальню к Лидке. Вихура во сне слегка шевелил рукой, как будто крутил баранку, его босые ноги подрагивали, словно он выжимал сцепление и тормозил. Загудел клаксон, капрал улыбнулся, но не проснулся, а только сильнее захрапел.
— Эй ты! — закричал Томаш и шлепнул корову по заду.
Корова махнула хвостом и просунула голову через окно в кабину, из которой Черешняк устроил ясли. Некоторое время она жевала спокойно, а потом потянулась за новой порцией сена и, нажав мордой клаксон, опять загудела.
— Не трогай, — остановил Томаш возмутившегося Шарика. — Пусть она погудит.
Они вдвоем направились в курятник и вернулись с решетом, полным яиц. Томаш забрал ведро с молоком, и они пошли во дворец. Корова оглянулась на них и благодарно промычала, продолжая жевать.
Вчера немцы приготовили много сухих дров, жар еще тлел под пеплом в камине, и его нетрудно было раздуть. Не прошло и четверти часа, как огромная сковорода стояла на разгоревшихся поленьях, шипел жир, а Томаш ловко разбивал яйца об острие прусской шпаги, которую держал зажатой между коленями, и выливал их в кастрюлю. Раз и другой он вылил яйца в собачью миску, из которой подкреплялся Шарик, время от времени напоминавший о своем присутствии ударом лапы.
Черешняк перемешал яйца в кастрюле и вылил на сковородку в растопленный жир. Потрогал острием шпаги яичницу и, удостоверившись, что она готова, поставил сковороду на стол.
— Завтрак! — громко сказал он, но это не произвело никакого впечатления на спящих.
— Подъем, подъем, встать, коням воды дать!.. — запел Томаш.
Не видя результата, Томаш взял в углу немецкую гранату на деревянной ручке, взвесил ее в руке и, выдернув запальник, швырнул, широко замахнувшись, в окно. Через три секунды из-за ограды сада взвился вверх клуб дыма и песка, прокатился грохот взрыва.
Григорий, Вихура и Густлик неохотно открыли глаза, прижали к себе оружие. Разбуженный Янек сел на постели и спросил:
— Десант?
— Яичница, — ответил Черешняк.
— Ух ты! — зевнул сержант, стер с лица остатки сна и скомандовал: — Экипаж, за мной!
Вскочил, перепрыгнул через лавку, выпрыгнул в окно, а за ним следом Григорий, Густлик и последним, менее всех склонный к гимнастическим упражнениям, полез через подоконник Вихура. Томаш выглянул и некоторое время наблюдал, как, отложив оружие и стащив с себя рубашки, они лили под насосом воду себе на голову, брызгали друг на друга.
— Паненка! — осторожно постучал Томаш. — Пора вставать, завтрак готов.
Услышав стук, Лидка насторожилась, но ручка даже не дрогнула. Она молча расчесывала свои пушистые волосы и, глядя в зеркало, думала, почему Кос выбрал не ее, а Марусю. Неужели в самом деле ему больше нравятся рыжие? И почему Саакашвили так и не заглянул к ней сюда? Вот перевернул бы он кучу вещей, которые нагромоздила она у двери, наделал шуму, тогда, может, и Янек почувствовал бы ревность. Бывает, что человек только тогда замечает самое румяное яблоко, когда другой протянет к ветке руку.
Тем временем в холле за столом, рассчитанным на две дюжины гостей, над сковородой величиной с колесо телеги склонились четыре головы, четыре руки добросовестно работали ложками. Только пятый, Черешняк, сидел несколько в стороне и реже протягивал свою деревянную ложку. Яичницу заедали толсто нарезанными ломтями хлеба, запивали молоком.
— Что было ночью? — между двумя глотками спросил Янек.
— Сам вставал, знаешь, — ответил Вихура. — Тишина. Черешняк мне даже сны рассказывал, — пошутил он и заговорщически подмигнул.
— А вы чувствуете?.. Запах… — потянул носом Густлик.
— Мне тоже показалось… — начал шофер, но Кос его прервал.
— Интересно, удалось вахмистру Калите догнать парашютистов и уничтожить?
— Неизвестно. Во всяком случае, дорогу они ему освещали. Был пожар, немного стреляли.
— Еще дымит, — показал Томаш.
— Нам тоже в ту сторону, — кивнул Янек головой и, кладя на стол ложку, добавил: — Оставьте немного, обжоры, для радистки.
— Не надо, я еще поджарю.
— Лидка, иди же наконец! — закричал Кос. — Скоро полдень.
— Надо было назначить час, когда вставать, — забурчал Елень, с верхом подхватывая ложкой из того, что должно было остаться для девушки, — а не погонять людей сейчас. Не поешь, так и работать не будешь.
За дверью спальни что-то вдруг с грохотом полетело на пол. Григорий и Вихура вскочили и подбежали к двери.
— Что там?
— Ничего, я иду, — услышали они голос Лидки, которая, умытая, одетая и причесанная, демонтировала ночные, оказавшиеся ненужными укрепления.
Карниз, которым была подперта дверь, упал с шумом. Вот еще отпихнуть кресло и сундук — и можно будет открыть дверь. Напротив девушки стояли Григорий и Вихура, растерянно улыбались ей и удивленно рассматривали отодвинутую мебель, перевернутый карниз.
— Ай-ай, почему слову не веришь? — Грузин покачал головой. — Я сказал, спи спокойно, буду у двери…
— Она права. Слово словом, а если сундуком дверь подпереть, то больше уверенности.
— Ты думаешь, сундук надежнее, чем мое слово? — рассердился Саакашвили, покраснел и уже хотел схватить шофера за ворот.
— Спокойно. Пусти! — приказал Янек.
— Дайте пройти. — Лидка оттолкнула их и села около Еленя за стол, на который Томаш ставил сковородку. — Спасибо, — кивнула Лидка головой, поднося первую ложку ко рту.
— Давай скорее, — приказал ей Янек.
Смущенная Лидка опустила руку.
— Ешь, Лидка, потихоньку, а то как бы не подавиться. — Густлик подал ей хлеб и погладил по голове.
Наступила тишина. Янек заметил, что грузин исподлобья глядит на Вихуру, который рывком притянул к себе гармонь, забирая ее у Томаша.
— Я сегодня на танк не сяду, — бросил в пространство шофер.
— И я не сяду на этот зачуханный грузовик в латаных шлепанцах, — гневно фыркнул Григорий.
— Каждый — на свое место, — решил Кос. — И будем ехать вместе. Не отставать и не уходить вперед.
— Ясно, — подтвердил грузин.
Он встал с места, взял со стены ножны и прицепил их себе к поясу. Оглянулся в поисках шпаги, обнаружил ее около камина и, возмущенный, закричал:
— Кто измазал оружие в яичнице? Какой черт…
— Не расстраивайся, Гжесь, — успокоил его Густлик и коварно спросил: — Какую это ты вчера песенку пел?
— Это не песенка, а песнь, — поправил Саакашвили. — Песнь идущих на смерть: «Картвело тхели хмальс икар…»
— А как это по-вашему: пусть этот меч…
Григорий махнул рукой и отвернулся от Густлика.
— Брось ты его, оставь. Не будешь же ты со шпагой в танк садиться, — уговаривал его Кос. Он смотрел на своих подчиненных и думал о том, как трудно быть командиром. Вчера утром в полном согласии выехали они из Гданьска, и едва миновали сутки, а уже трудно найти среди них двоих, которые не ворчали бы друг на друга. Пока был жив поручник… Может, было бы лучше, если бы на «Рыжий» пришел кто-нибудь совсем чужой, какой-нибудь офицер, которого в училище научили, что, когда и как надо делать.
— Янек, тот блокнот у тебя? — спросил Густлик.
— У меня, — живо откликнулся сержант, обрадовавшись, что наконец-то кто-то по-дружески заговорил с ним.
— Тогда запиши, что командир не ложится спать, пока не скажет, когда вставать.
Сержант нахмурился. Некоторое время посидел еще за столом, поглядывал на заканчивающую завтрак девушку, потом нахлобучил фуражку на голову, встал и вышел во двор, оставив дверь открытой. Первым за ним двинулся Шарик, затем Томаш. После короткой паузы — Григорий, неохотно отстегнув саблю. И Вихура с гармонью под мышкой.
Густлик, который ждал, пока Лидка выпьет молоко из кружки, закружил по холлу, раз и другой потянул носом, а потом направился в сторону подвала. Он пробыл там недолго. Выбежал он оттуда, прижимая к груди замшелую бутыль в ивовой плетенке, ударом ноги открыл дверь во двор и закричал:
— Хлопцы! Целая бочка вина пропала! Эти антихристы вылили из нее вино. Вот что осталось.
В столовой на столе стояла неубранная посуда, виднелись остатки вчерашнего ужина и сегодняшнего завтрака. Из темного закутка вышел черный кот. Вскочил на лавку; начал обнюхивать сковородку. Когда за окном рыкнул запущенный мотор, кот отдернул от сковороды усатую морду, съежился и с отвращением фыркнул какое-то странное кошачье проклятие в адрес уезжающего Шарика.
Адольф
Вдали между стволами они заметили огонек. Капитан Круммель выслал дозор, а сам с тремя взводами медленно шел в том же направлении, удивляясь, почему люди там не маскируют окон. «А, наверное, потому, что у Адольфа уже нет столько самолетов, чтобы бомбить каждый освещенный дом…» — ответил он сам себе. В мыслях он всегда называл фюрера по имени. Всегда, то есть с того времени, когда Гитлер сколотил вермахт и отец Хуго и Зигфрида Круммелей, сержант из-под Вердена, повесил его портрет у себя в доме в столовой.
Портрет висел себе спокойно — ведь каждый волен вывешивать в рамке фотографию канцлера соседнего и дружественного государства, — пока за год до начала войны польский почтальон не сказал об этом в полицейском участке в Курнике. Оттуда пришел полицейский, чтобы снять портрет.
— Дом и земля ваши, пан Круммель, — сказал он, — но здесь вам Польша, а не Германия. Можете хранить Адольфа в ящике.
Очень просил этот полицейский о помиловании, когда пришли туда немецкие войска и будущий капитан Круммель приказал полицейскому копать глубокую яму, чтобы хватило места и на жену, и на двух сыновей. Бессмысленна была его просьба, потому что фюрер все равно отвел полякам только одно место — под землей…
Вернулись солдаты из разведки и доложили, что ни собаки, ни часового нет, а в доме не более пяти человек.
В принципе следовало оставить лесную сторожку в покое и, не теряя ни минуты, двигаться дальше по азимуту к объекту с закодированным названием «Невидимая смерть», где ждало их главное задание. Они без труда могли миновать этот дом, не привлекая к себе внимания, но капитан дал другой приказ, и парашютисты, разделившись на три группы, бесшумно растворились в темноте.
Круммель со своими связными и отделением фельдфебеля Спички ждал, посматривая на часы. Он решил встряхнуть эту сторожку, чтобы разогреть своих подчиненных, вернуть им бодрость после неудачи с мостом. Он не боялся преследования ночью в лесу, тем более что, уничтожив затворы шлюзов, они час тому назад затопили длинный болотистый овраг у себя за спиной.
Не один год его обучали искусству командования, ведения боя, и он был уверен в себе. К тому же половина его людей были обстрелянные солдаты, хорошо знающие свое ремесло. Возможно, в течение этих шести лет войны они забыли свои гражданские профессии, зато научились хорошо убивать.
— Вперед! — тихо приказал Круммель.
Немцы двинулись и никем не замеченные сразу подошли к кирпичному дому на каменном фундаменте, крытому черепицей, которая от лунного света казалась влажной.
Капитан остановился у открытого окна и прислушался. Кто-то играл на губной гармошке спокойную, грустную мелодию. Стукнул нож по жестяной миске, а потом низким голосом заговорил немолодой уже мужчина:
— Товарищ, перестань играть и вспомни, как будет по-немецки «пастбище», «трава».
— И зачем это тебе? — возразил голос по-русски.
— Чтобы этого немца-лесничего спросить.
— Вот картошка. Ешь. Зачем тебе «трава»?
— Нужна. Сын послал разведать.
— Сын приказывает отцу?
— Потому что он плютоновый, значит, старше меня по званию.
— А ты его не слушай. Войне конец.
За домом дважды прокричала сова.
— Кто-то шныряет по лесу, прикидывается птицей, — сказал лесничий. — Лучше бы погасить лампу…
В окне погас увернутый огонек лампы. Над подоконником показалась фигура женщины, и тогда кто-то из солдат не выдержал, дал очередь по окну.
Треск этой очереди заменил приказ. Штурмовые группы ворвались через дверь и окна в дом. Некоторое время в темноте царила суматоха, и вдруг все стихло.
— Все в порядке, герр гауптман, — доложил из сеней невидимый в темноте парашютист.
— Дайте немного света, — приказал Круммель, имея в виду лампу, но, прежде чем он успел его удержать, фельдфебель Спичка швырнул гранату в сеновал.
Огонь тут же охватил сено и солому, перебросился на доски. Капитан тихо выругался.
— Зачем огонь? Бестолковый человек… — пробурчал он, входя в сторожку.
— Я хотел посветить, — оправдывался тот.
Лампу теперь действительно не надо было зажигать, в окна лился яркий свет.
— Огонь может привлечь непрошеных гостей. Надо кончать.
Последите слова капитала были обращены к солдатам, державшим на мушке пленных, и к самим пленным. В избе, освещенной беспокойными языками пламени, у стены, украшенной оленьими рогами, стояло четверо мужчин с руками на затылке: два постарше — в польской форме, молодой советский старшина с правой рукой на перевязи и четвертый — лесничий, стоявший немного в стороне, в высоких шнурованных ботинках, как будто собравшийся на охоту. У его ног лежала убитая женщина.
— Какая дивизия? — спросил Круммель по-польски с твердым немецким акцентом.
— Никакая, — ответил усатый капрал. — Гоним с фронта скот: коров, лошадей.
— Где скот?
— Остался сзади, — усатый пожал плечами. — Мы выехали разведать дорогу.
— Он вами командует? — немец показал на советского старшину.
— Нет. Мы поляки, а он русский. Союзник. Мы здесь вместе остановились.
— Стрелял в немцев?
— Вы напали внезапно, так что не удалось.
— А до этого?
— Бывало.
— Теперь заплатишь за это.
— Солдатское дело.
Видя, что говоривший по-польски немец потянулся за пистолетом к висевшей у него на животе кобуре, самый пожилой из пленных развел руки, будто собираясь просить прощения, схватил со стола нож и всадил его в парашютиста.
Немец охнул. Очереди двух других автоматов полоснули по груди первых трех. Русский сумел еще сделать шаг вперед, схватить со стола лампу, но бросить ее уже не было сил. Он упал, стекло разлетелось, и керосин расплылся по полу темными подтеками.