Симочка была хрупкой, мнительной и работала корректором в типографии «Ухрюпинский рабочий». Кожа от вечного общения с монитором была бледной, губы – страдальчески сжатыми, а глаза – большими и красными, что придавало ей особого очарования, каким обладает, скажем, «Запорожец» в толпе «Камазов», или бутылка, случайно обнаруживаемая среди барахла и мусора, возлегающих на полу кухни.
Сжимая с равной степенью сосредоточенности губки и сумочку, Симочка шла по аллее, усыпанной падающими листьями, с работы. Ей было двадцать лет. Порывы души, не менее тонкой, чем черты ее лица, и некогда готовой воспарить в любой момент, как значение собственного магнитного потока феррита при намагничивании, от долгих неудач в жизни остыли и сублимировались в вечное серое и безысходное настроение. Симочка жила одна в коммуналке, а наиболее близки ей были клопы, периодически приползавшие от запойного соседа и делившие с ней узкую кровать.
Пошел дождь, и состояние Симочки стало ухудшаться в геометрической прогрессии.
-Девушка!
Она обернулась.
-Девушка! Простите… Что вы делаете сегодня вечером?
Кровь взбешенно ударила в виски, дыхание перехватило, пальцы задрожали, а тело превратилось в горящую от дрожи и волнения стрелу. Молодой человек с русыми волосами и в черном пальто выжидающе смотрел на нее.
-Н…н…ннничего…
«Забрать пальто из химчистки… подшить соседке халат…к черту все!»
-Отлично! Вы не находите – сегодня прекрасный день?
«Прекрасный день? Да! Да! Безумно прекрасный: золотые листья… небо…»
-Да, – она неловко улыбнулась, пытаясь скрыть дикую и безумную радость.
-Сегодня хочется думать о счастье, о том, что ничего невозможного нет… Ведь правда? Как вас зовут?
«А? Что? Как меня зовут? Боже…какой голос…»
-Серафима…можно просто Сима… Знаете, у меня тоже сегодня такое настроение… Но так хочется тепла…осень…
«Черт! Куда меня несет?!».
-Так вот, Серафима… знаете, мне казалось – во всяком случае сегодня утром – что все так безысходно… и тут я увидел вас…
«Аааа! Да! Сейчас он пригласит меня куда-нибудь! К черту работу и тетю Люсю с ее шмотками!...Какие у него волосы…»
-Да? Знаете, мне кажется все в жизни не случайно, все это неспроста!
«Ну говори же! Скорее!»
Молодой человек просветлел.
-Я тоже думаю, что все это не случайно… Надо всем есть воля свыше… Приходите сегодня в восемь на Обломова, двенадцать, вход со двора – там еще вывеска такая: «Адвентисты седьмого дня»… Поговорим о боге… судьбе… Придете?
…Казалось, сердце остановилось. Симочка похолодела, глаза налились оскорблением, обидой и ненавистью, и с криком она бросилась прочь…
«Что вам, товарищи, чужая Аргентина, я расскажу вам за историю раввина…»
Врать не буду, сам не видел,
Но сосед рассказывал,
Будто бы из мавзолея
Кто-то фиг показывал.
Частушка
Жил в Черноуховке до революции один раввин. Был он молод, но уже выучился в Иерусалимской ешиве. Слыл он великим учёным, и ходили слухи, что совершал он чудеса и даже летал. Слухи слухами, а на столе у него всегда была свежая птица, а жена раввинова первой разносила по деревне новости, которые с торгашами только через пару недель доходили из Варшавы и Вильно.
А потом началась революция. Завидев красных, раввин взял чемоданчик, попрощался с женой и улетел. Прилетел к белым. Тут его по форме досмотрели, карточку помяли, чемоданчик отобрали… А он взял и полетел. Ну, тут дядя Михай, что к нему приставлен был, спрашивает:
- А ты чего это вдруг полетел, а, малахольный?
- Да вот жизнь моя так устроена, поумнее. Куда хочу – туда лечу! Ведь в жизни что главное? Коли невзгоды навалились, таки взять и улететь от них!
- Ну ты хоть это… Возвращайся! Хе-х… Уходя приходи, так сказать! Мы тебя ждём…
Улетел раввин, поселился в глухой деревне, стал лесником. Да не тут-то было – пришел в деревню батька Махно. Махновцы раввина чин по чину опознали и к стенке поставили, а он взял и улетел. Зениток-то тогда еще не придумали.
Прилетел во Львов. Осел там. Устроился продавцом в книжную лавку. Да так легко торговля пошла, что прознало об этом начальство, да и посадили его как чуждый буржуазно-религиозный элемент. А он на этапе взял и вылетел из строя.
В следующий раз нашли его в Харькове, били, пытали, а он как взлетит над следователем! Тот аж в штаны наложил и челюсть вывихнул.
Так его ещё пару раз сажали, а он то с зоны, то с этапа улетал. Поняли, что бесцельно оно, взяли и отпустили. Да только, чтобы в заграницу не улетел и лишнего не наболтал, устроили его на тёплом месте – в наркомат авиации. Секретарём - не секретарём, но при деле. И, что главное, по специальности.
Тут война началась. Раввин наш перо отложил, взял в руки винтовку и ушёл на фронт добровольцем. С назначением определились сразу – попал он в лётный полк. Тот быстро гвардейским стал.
Раввин на Берлин летал, бомбы сбрасывал. Бывало, летит в облаках, лапсердак и борода развеваются, мешок с бомбами и торпедами за спиной, а к пейсам прицел привешен, чтобы бомбы точнее сбрасывать. Радары его не видят, а зенитчики в обморок падают. Немцы в страхе разбегались, крестились и сдавались пачками. Говорят, один немец прибежал к нашим, воодушевившись примером раввина, - решил служить великой стране советов, которая таких бойцов воспитывает, что они даже без самолета готовы на врага лететь, и попросил сделать ему обрезание. Ну, его выслушали, поняли. Помогли.
После войны о капитане авиации даже в «Правде» написали, только о боевой машине как-то умолчали.
Далее жил он в Москве, работал редактором в журнале «Юный авиатор».
А погиб глупо. Решил полетать по осени над дачей, размяться, так сказать, и столкнулся с реактивным сверхзвуковым истребителем. Повредил плечо, неудачно спикировал в озеро, вымок, заболел и умер от простуды.
Больно уж непредсказуема жизнь, и сколько от невзгод не улетай, от судьбы-то не уйдёшь…
Скульптор
В лесу, кажется, было совсем пусто – три часа Дима ходил вдоль заросшей дороги, то отходя в сторону, то возвращаясь к ней и уходя все дальше от шоссе, но ни одного гриба не нашел. Жара стояла уже несколько недель и лес был сухой.
Дорога взобралась на гору, где растаяла среди мха и низенькой высохшей травы. Проклиная погоду, Дима достал из пустой корзинки бутылку уже потеплевшего пива, и, найдя в ложбинке между большим валуном и парой рябин, окруженных толпой кривых берез, тень, он полуприлег, открыл бутылку и мечтательно отхлебнул. Обратный автобус в город будет только вечером, так что можно даже немного прикорнуть – в такую даль вряд ли кто зайдет.
Где-то пониже на хлипких березах пели птицы. Небо беспощадно голубело и заставляло щуриться. «Сколько времени? Хотя какая разница… Лень лезть за телефоном. Неважно. Зачем во всем конкретика? К чему этот лагерный порядок: квадраты, линейки, отчеты… Мир беспорядочен… Ну нельзя ж быть настолько идиоткой… Черт…» - Дима пожалел что снова вспомнил о Вите, с которой недавно мучительно расстался – если продолжить вспоминать о ней – день будет безнадежно испорчен. Она надоедала ему медленно, несколько месяцев - при приближении она оказалась абсолютно невозможной – требовала безукоризненного порядка и точности от всего и вся, жила, окопавшись среди своих привычек и обычаев, как партизан, сидящий в окопе, окруженный со всех сторон немцами и усиленно от оных отстреливающийся. Диме потребовалось слишком много времени, чтобы понять, что он – такой же немец, а вход в окоп закрыт для всех. Несмотря на это, она продолжала звонить ему, вызывать на длительные малосодержательные беседы, пару раз даже предложила встретиться, хотя кажется, кого-то уже нашла.
Внезапно до его ушей донеслось нарастающее бренчание. Он повернулся и притих, Затем стараясь не шуметь, развернулся так, чтобы ему была видна полянка: на нее приехал парень примерно его лет, в зеленой майке, коротко подстриженный, в темных очках, отбросил в сторону велосипед и отдышался.
Посреди поляны торчал сосновый пень примерно метровой высоты, обветренный, высохший и оттого серебряно-синий. К нему велосипедист оценивающе подошел, затем скинул рюкзак, достал оттуда папку с листами бумаги, карандаш, быстро сделал какие-то пометки на стволе, после чего высыпал из рюкзака инструменты, взял небольшой топорик и стал сосредоточенно рубить. Порой он делал новые отметки, сверял с парой придавленных камешками чертежей и вновь принимался за дело. Постепенно из пня стала появляться женская фигура. Окончив обрубовку, велосипедист взял стамеску и киянку и начал срубать все боле маленькие пласты, затем перешел к ножу. Он работал быстро, легко, напевая что-то себе под нос, как человек, абсолютно уверенный в своих способностях и ясно представляющий себе конечную цель.
Дима настолько увлекся зрелищем, что позабыл про пиво. Фигура, все более отчетливо выходившая из оранжеватого дерева кого-то ему напоминала, хотя издалека было не разглядеть точно. «Как он ее потащит? Или тут оставит?» размышлял он.
Велосипедист, кажется, закончил. Порылся в папке, нашел портрет – издалека Дима не разглядел его детально, но портрет был точно женским – сравнил его с лицом статуи, снял еще пару стружек и встал, скрестив руки на груди. Затем резко опустил руки с вздувшимися венами, и, скинув очки, схватил топорик и начал наносить им удары по скульптуре, истошно крича «Сука! Сволочь! Уродина! Шлюха! Как ты меня за-дол-ба-ла! Когда ты перестанешь шляться черт- те с кем!» Иногда он молча сощурившись и сжав зубы ударял скульптуру по голове, иногда приговаривая «И так! И вот так!» бил по рукам, ломавшимся и оперивавшимися щепками, иногда разбегался и с криком «А-а-а-а-а!» всаживал лезвие глубоко по волокнам, отчего дерево трескалось. Дима отметил, что скульптор до последнего момента не задевал бедер, живота и ягодиц. Только под конец, окончательно разъярившись, он искалечил и их. Окончив рубку он зашвырнул топор куда-то в кусты и, выхватив из папки несколько рисунков стал мять их и рвать зубами. Отброшенная папка отлетела в сторону и из нее высыпалось много портретов вероятно одних и тех же девушки и мужчины (из за маленького угла зрения и близорукости Дима не мог разглядеть портреты подробнее) – углем, карандашом, сепией, акварелью. Порвав пару портретов скульптор-крушитель швырнул их в сторону папки и стал стремительно втаптывать листы в пыль и мох, приговаривая уже известные выражения.
В какой то момент он остановился, постоял пару минут, после чего его лицо просияло. Он сел, прислонившись спиной к обрубкам своего творения, достал из рюкзака термос и пару бутербродов. Он все чаще смотрел широко раскрытыми глазами на небо, встречая тучки своей блаженной улыбкой. До Диминых ушей периодически доносились полные умиротворения и удовлетворения шумные вздохи.
Окончив трапезу, велосипедист собрал инструменты, даже не взглянув на папку, одел рюкзак, и собрался было ехать, как вдруг над тишиной раздался телефонный звонок. Велосипедист достал телефон и Дима услышал бодрый, немного бархатистый голос:
-…да, солнышко, часа через два буду! Ставь чайник.
Ошарашенный, Дима посмотрел вслед подскакивавшему на камнях скульптору.
Убедившись, что тот уехал, и вряд ли станет оборачиваться, Дима вышел из своего укрытия и подошел к папке. В ней лежали, чередуясь, портреты двух людей – его и Виты.
Салатница Мономаха
«У меня уникальная способность испортить всем любой мало-мальски значимый праздник», – повторяла Марина, выходя почти на середину улицы и призывно размахивая рукой. – И угораздило же Зойку сегодня поскользнуться в рентгенокабинете!»
Наконец рябой от слякоти «пазик» завизжал тормозами, и Марина плюхнулась на сиденье. На следующей остановке в салон влетела красномордая старуха, кричавшая на весь автобус:
-Идиот! Скотина! Придурок!
За ней появился мальчик-инвалид: голова, непропорционально огромная, была обмотана несколькими шарфами.
«Опухоль мозга» - отметила Марина и прислонила лоб к стеклу. Ей не везло с утра. Сначала ее затопил сосед, вернувшийся из плаванья, а теперь ее коллега, дежурившая сегодня в хирургическом кабинете, пошла к рентгенологу, споткнулась и сломала ключицу, в результате чего ее, взвинченную в предвкушении слесаря из ЖЭКа, встречи с Юрой и, в конце концов, нового года, вызвали ее подменить до конца смены.
Маршрутка застряла в пробке. Бабка метала недовольны взгляды то на сидевших, то на мальчика, и сдавленно шипела:
-Идиот! Урод! Сволочь!
Пассажиры начали роптать, задние ряды тыкать пальцем, повторяя слово «больной». Марина отчаянно сжала виски. Голова начала раскаляться. «А если Райка тоже где-нибудь застрянет? Я-то ладно, а вот Юра? Весь праздник его коту под хвост…»
В салоне было невыносимо душно, бормотание все усиливалось, наконец Марина вскочила, выпалила на одном дыхании:
-Женщина, что вы кричите, у вас же ребенок инвалид!
И выскочила в приоткрытую дверь.
Старушка зло посмотрела ей вслед и задумчиво размотала шарфы, явив миру здоровенную салатницу, прочно засевшую на голове ребенка. Ропот стих, все глаза устремились на мальчика, и тот, почуяв всеобщее внимание, оживился:
-Бабушка, я - король?
-Идиот ты, сволочь! Скотина ты, а не король!! – провыла бабушка, и, как бы отвечая на вопрос, застывший в глазах остолбеневшего салона пояснила: -В травмпункт едем....не снимается... У-у-у-у, зар-раза!
***
В травмпункте было неожиданно пусто, мигали гирлянды и пахло смесью праздника и хлорки. На вопрос Клары Абрамовны, куда все подевались, медсестра в регистратуре лишь развела руками: «Тяжелые сразу в больницу, а легкие пока не пошли. Вот к вечеру..». У закрытого кабинета хирурга сидела степенная черноволосая круглая старушка с носом-пуговкой и в роговых очках и девочка с расписным горшком на голове.
-А вот тебе и королева нашлась... -выдохнула Клара Абрамовна, подтолкнув внука вперед.
-Здравствуйте, я смотрю, мы не одни! – поднялась бабушка королевы – Зинаида Павловна. С Наступающим вас!
-Клара Абрамовна. Давай сядем, пожалуй...
Король и королева убежали по делам монаршим к стоящему в углу пианино.
- Ой, беда, у меня дома еще ничего не сготовлено, только думала салатику нарубить, - заохала Клара Абрамовна, вытащила из рукава кофты скомканный платочек и промокнула глаза, - как этот шлемазл надел салатницу на голову. Не было печали. А сын сегодня невесту хотел привести свою, вот стыд-то...
-Вы бы ему позвонили, что ли…
-А я и телефон дома забыла, уж как теперь ему позвонить – ума не приложу. Все из-за него, свинтуса. А девушка, он говорит, хорошая, врач, работает в ночную смену, еле сейчас освободилась... А я им такую свинью подложила… И врача нет. Так что какое уж там «С наступающим!» - того и гляди, с нашей монаршей четой Новый Год встречать станем.
-А мои все беспутные. Одна мне дочь сплавила, а сама улетела с, - она сделала значительную паузу, – коллегой по работе. А вторая вообще ушла из дому и поминай как звали... Где она? Что с ней? Как отрезало, уже семь лет нет ее…
-Ой, беда тебе с ними…
***
Маршрутки опять не было. Марина прошла вдоль трассы, голосуя, но, потерпев фиаско, стала пробираться через сугробы на тротуар. Тотчас же по проезжей части радостно прозвенел, как сервант, трамвай. «Черт!» -Марина достала телефон.
-Алло, травмпункт номер..
-Света, это Марина. Я тут в пробке стою. Много народу?
-Да пока не пошел народ. Только две психованные старушки. И еще – Райка опять со своими поругалась, часа на два раньше приедет, тебе всего час тут сидеть, коли придешь.
Немного воодушевившись, Марина набрала Юру.
-Милый, привет. Я освобожусь часа на два раньше.
-Отлично, за тобой заехать?
-А-а..да..а ты где сейчас?
Он назвал адрес. Это был смежный проспект, непопулярный ввиду завершения знаком о незавершенных ремонтных работах.
Спустя четверть часа они остановились на пустынной улице у травмпункта.
-Марин, а можно у вас там посидеть? В коридорчике? А то у меня печка не работает что-то...
-Конечно.
Хотелось скорее избавиться от этого чертова дежурства и неведомых старушек, и она была бы не против, если бы Юра даже посидел в кабинете.
***
-…и вот ее вызывают в ночное дежурство. А они в ресторан хотели пойти. Так она нет, мол, я пойду…
-Какая девочка, мне бы такую…
Двери холла скрипнули.
-Юрочка, а ты что здесь делаешь? – вскочила Клара Абрамовна - Я ж тебе и записочку не оставила...
-Маринка, а ты здесь каким макаром? Что забыла? Домой-то когда зайдешь, на мать поглядеть?
Юра, уже успевший выслушать про чокнутых старушек, растерянно развел руками:
-Мама, это Марина, Марина – это Клара Абрамовна…
-Господи-боже, Мариночка, как выросла-то, – причитала моментально прослезившаяся Зинаида Павловна….
-Тетя Маина, а тепей можно говорить, как ты мне леденцы даваа? - Пыталась вклиниться в счастливую толпу юная королева…
***
Часы отбивали двенадцатый удар. Юра таинственно мигал Марине, чуть качая бокалом. Зинаида Павловна, обретшая блудную дочь, хищно косилась на оливье из освобожденной салатницы. Клара Абрамовна почувствовала, что ее кто-то тянет за платье. Внук воодушевленно помахал рукой, на которую невероятным образом налезла узкая алюминиевая турка, и застенчиво спросил «Бабуська, я железный человек?».
В ту же секунду разрывая динамики телевизора в комнату ворвался гимн, зазвенели бокалы, а за окнами затрещали фейерверки, скрыв от мира ответ несчастной бабушки.