Рюрик дорогой мой!
Прости за неразборчивость почерка, но дело в том, что у меня поломалась пишущая машинка, а ленту мне обещали по случаю достать дней через сорок.
Надеюсь, что интерес моего письма, обусловленный, конечно, темою, заставит тебя преодолеть все трудности моей каллиграфии и деформированных букв и прочесть смысл.
В имажинизме ты играешь роль блудного сына. То подписываешь первую учредительную декларацию, то, даже не получая построчных, письмом в редакцию «Известий» заявляешь о выходе из наших рядов, потом снова вступаешь обратно. Словно переменчивый, как {438} лунный облик. Но надеюсь, что ошибкой в тебе был уход от нас, а не приход к нам.
В рядах боевого имажинизма, среди имажинистов первого разряда, на твою долю выпала тяжелая роль. Нас всех критики упрекают в том, что мы имажинисты. Тебя в том, что ты не имажинист, что ты только по ошибке в наших рядах. Ты всегда отвечаешь, что ты истинный имажинист, но говоришь это «верую» тоном сердца, а не логикой «знаю», и мне очень хотелось поболтать бы с тобой на тему: почему ты не описка в имажинизме.
Каждая школа имеет несколько профилей. Чем разнообразнее индивидуальности, входящие в состав школы или течения, тем жизненнее течение и тем способнее оно захватить большую территорию.
Если Мариенгоф — жокей имажинизма, если Есенин — инженер имажинизма, если Кусиков — придворный шарманщик имажинизма, то на твою долю выпала обязанность быть архимандритом нового течения.
Я не шучу. В тебе зажигается религиозное начало имажинизма. Без веры и без религиозного самосознания нет человека. Без религиозного песнопения нет идеи. И имажинизм был бы кабинетным препаратом, если бы он не был оживлен и одухотворен изнутри межпланетной ритмической религиозной истиной.
Твоя религиозность не церковного порядка. Не в том она, что ты «тысячу раз человеческим лаем» повторяешь имя бога. Я скажу даже больше: я убежден, что ты не веришь в существование того бога, которому молишься. Ты склоняешь колени перед еще не найденным богом. Тот бог, которого ты назвал, уже не бог, ибо не дано человеку уметь назвать того, кому веруешь. Можно поклоняться только тому, что не знаешь и не постигаешь. Постижимое и постигнутое уже приобретает человеческую природу. Расчислив {439} время на часы и годы, мы уничтожили время и идею времени. Разделив существование на жизнь и смерть, мы стерли грани бытия. И, может быть, этой появившейся терминологии мы обязаны тем, что мы не умеем жить и не умеем умирать.
Что такое религиозность в поэтическом значении? Да, это и мальчики да девочки, свечечки да вербочки, это и земной поклон, и черная краюха иконы, эта вся аксессуарность, но не это самое важное, самое главное. Религия — это вера в невозможность постичь. Это не факел, несомый над миром, а сознавание жертвенности этого факела.
Это пророчество не для того, чтобы открыть ненайденное и еще не видимое, а восторг огненный перед тем, что за гранями приоткрывшегося есть мили неоткрытого. Религия поэта проистекает от верования в то, что поэт хотя и человек, но он не человек. Только то течение, которое верит в чудесное превращение человеческой души в поэтическую, есть поэтическое течение. Поэтому-то футуризм, сводящий значение поэта к мастеровой роли, не есть течение поэтического, а только философски-жизненного порядка. Ясно, что и дьякон должен учиться петь, и поэт должен пройти искус подмастерья. Но как нельзя научить дышать телефон, так же нельзя научить быть священником от поэзии.
Только верующий в религиозную подоплеку всякого творчества, только мистерийный творец может так любить огонь, как любишь его ты.
Я помню тебя с твоего первого выступления. Два понятия «огонь» и «Рюрик Ивнев» неразлучимы в моем сознании.
И в самом деле: даже твои книги: «Самосожжение», «Пламя пышет», «Золото смерти», «Пламя язв», «Солнце во гробе»! Всюду огонь, пламень, горение и сожигание.
{440} Я не знаю страницы твоих стихов, где не было бы крутящихся костров.
… Вот влюбленность, как огненный вихрь.
… Хочу, чтобы оба служили лучу.
… Еще горят глаза.
… И над воздушным пламенным костром
Качается, как всадник, месяц стертый.
… Глотну, как воздух, яростный огонь.
… В уста, в глаза, в огонь, в живот.
… Из окон визг, пылающий огнем.
… И, как душа, пылающий восток.
… Видишь, в божьем огне
Тело мое не горит.
… С какой бы сладкой болью целовал
Вот это очищающее пламя.
… Сгорит ненужный пепел — тело.
… Пусть кровь и плоть в огне горит.
… На душе горящая печать.
… И горят над этим морем чистым.
… Пред огнем я стоял.
… Внизу костер и пламень восхищенный.
… Вдыхая пламень яркий.
… Дал огонь пронзающий.
… Ах, кто мне поможет
Найти любовь в огне.
… Сгореть! Но сердцем не сгораю,
А только медленно горю.
… Обжигающий крик кнута.
… Никто не метнет на безумца горящего взгляда.
… И каждая буква невестой
Червонного солнца становится.
… Чорное золото губ!
{441} … Чтоб кровь не горела пламенно.
… Жег свою душу.
… Плоть моя не горела.
… Довольно играть с огнем.
… Пусть в душе сжигаемой…
… Огненный крест свой носить.
… Огонь живительный и ясный
Возьмет истлевшие тела.
… И языком бездымно-жарким
Огонь лизнет в последний раз!
… Смогу ли очистить огнем?
… Горьким словом зажги меня.
… Как сожженный огнем своим,
Не сгорая дотла, горю.
И так далее, и так далее. Я не выписываю большего количества примеров только ввиду дороговизны бумаги и трудности книгопечатания.
С огнем у тебя самые приятельские отношения.
Может, тебе покажется странным, но я определенно утверждаю, что ты Рюрик Огневич. И, как истинный сын своего отца, ты унаследовал от огня не только его тишину (ибо огонь тих!), но и его бесформенность. У огня нет формы, а есть только бытие и вариации; у твоих стихов тож нет формы, они деформированы. Вот сейчас я приведу тебе твои же строки.
… Земная кора — обратная сторона медали,
А лицевая закрыта зеленой плесенью.
… Нет ни одного события без причины,
В густом смещении мы поймем все знаки.
У загоревшейся пыльной лучины
Я сниму кольцо, толстое как шина,
И забуду о несуществующем браке.
… Я кусочек основания треугольника.
О пространство! Хрустни своими пальцами.
{442} С вами, с вами я, с оскорбленными, с раскольниками,
С монастырскими кликушами и скитальцами.
Таких примеров можно выписать сотни. Но неужели кто-нибудь здесь найдет намек на форму. И отрицая форму, кто же глухонемослепой не почувствует, что это стихи, что это настоящая поэзия, поэзия, отрешившаяся от бренного земного тела и сохранившая свою душу.
«Я ненавижу тело бренное» писал ты когда-то, и стихи подслушали эту строку и утратили свою форму, свое тело.
Твои строки, которые я всегда любил и люблю, которые зачастую дразнят и раздражают меня именно своей бесплотностью, — это какие-то знаки, которыми обмениваются марсиане с землянами. Это звездное подмигивание потустороннего грядущего.
И вот своею пламенностью ты близок нам, ты имажинеешь.
Имажинизм не только литературное течение. Имажинизм имеет и определенное философское подсознательное обоснование. Это строительство нового — анархического, индивидуалистического — идеализма.
Имажинистом мы называем не того, кто помещает сто образов на сто строчек, а того, кто почуял яйцо слова с проклевавшимся птенцом.
Даже среди позитивного футуризма ты не утратил своего самоочищающегося и всеочищающего идеализма, и, творя нестройную систему гармоничной междупланетной религии, ты утверждаешь тот анархический диссонанс, который приведет остывающую землю к новому солнцу.
Настанет миг, земля остынет, солнце потухнет, и тогда нужен рычаг, который передвинет земной шар к новому солнцу. Это передвижение нельзя создать ни манифестом, ни декретом. Для этого необходим ирреальный рычаг, и этим рычагом может быть только вера, хотя бы вера в этот рычаг.
{443} Настанет страшный мир страшного суда, не божеского, а земного. Я говорю о грядущей революции вещей, которые восстанут на человека, на их поработителя. И в этой революции будет то, что особенно жутко. Она будет без веры, без религии. Ни одно человеческое, земное да и небесное движение и восстание без религиозного момента не может завершиться победой. Иначе это брюховая революция, обреченная рано или поздно гибели. И в этот страшный миг вещевой революции нужна человечеству вера в свое вековечное существование. И эту веру мы, поэты-имажинисты, обязаны культивировать и воспитывать, ибо без этого мы не нужны. А наружность наша — это наш главный лозунг.
Ты неверующий человек, ибо к богу, несмотря на свои выклики, ты относишься с еще меньшей почтительностью, чем штамповый богоборец Маяковский, но ты верящий. И в этом твоя религиозность. Ибо высшая электрическая религиозность в том, чтобы веровать в нивочто, а не во что-то! Дорогой, изумительный Рюрик! Тем, кто говорит, что ты не имажинист только потому, что % твоих образов не подходит под логарифмические выкладки новых теоретиков искусства, плюнь в глаза! Ибо не понимают они, что имажинизма основное не в % образов, а в отношении к миру.
Философия дилетантов есть высшая и наисправедливейшая философия в мире, ибо философия философов есть профессиональная работа и обязанность. Я вообще бы тех, кто печатает: «Кошкодавленко — философ», посылал бы на биржу труда, ибо это сознательное лодырничание. Подобно тому как некогда женоподобные юноши оскардориановского типа говорили: «В три я обедаю, а от четырех до шести занимаюсь душевными переживаниями», так же и все эти наши философы, начиная с Христа и кончая Андреем Белым, — профессиональные неврастеники и лодыри.
{444} Душа без тела — вот поэзия имажиниста Рюрика Ивнева, и мы, несогласные с тобой, когда-нибудь придем к тебе, может быть в тот миг, когда неизбежный костяк встанет возле нашего жизненного ложа.
Пока прощай, испепеленный Рюрик! Феникс меня не понимает, я часто не понимаю тебя. Но это не важно. Будет миг, и на том свете мы хорошо поймем друг друга.
Жму пока твою руку, если только есть она у тебя.
Твой Вадим.
Ты знаешь, что театр для себя имеет большое значение в нашей жизни. И то, как человек носит свой костюм, определяет его сущность. Я помню тебя в длиннополом сюртуке, разве ты носишь его не как рясу? Это лишний раз подтверждает, что ты имажинистический архимандрит.
В град Инонию [xliv], улица Индикоплова [xlv]
Сергею Александровичу Есенину
Дорогой мой кудрявый Сережа!
Прежде всего о деле; вчера я получил на мой адрес письмо с просьбой переслать тебе. Так как это была открытка, то я прочел ее. Вот содержание: «Дорогой Сергей Александрович! Вы такой талантливый, вы такой настоящий поэт, дальше чего ехать некуда. И зачем вы, такой хороший и талантливый, затесались в эту компанию озорников и литературных хулиганов, где Шершеневич и Мариенгоф? Бросьте их! Вы уже с моей помощью вошли в историю русской литературы. Вы представитель подлинного крестьянского творчества. {445} Я очень люблю ваши стихи. Расстаньтесь с имажинистами. Верьте мне: вы талантливы уже по одному тому, что я вас люблю. Ваш…» Подпись я не мог разобрать, но, судя по орфографии, кто-то из критиков.
Самое большое твое несчастье в том, что много ты получаешь таких писем и все фабрикуются в одном и том же месте.
Вообще, Сережа, я думаю, что вечером, снимая штаны и ложась спать, ты молишься так:
— Господи! Сделай так, чтобы меня не похвалили завтра!
В самом деле: кто тебя не хвалит! Тут и Рогачевский, и Разумник, и Брюсов, и Блок, и Ломоносов, и даже, не к вечеру будь помянут, Фриче.
При всех твоих достоинствах всегда указывается на один недостаток — близость с имажинистами. Прямо какое-то бельмо на глазу у всех твой имажинизм.
И талантливый, и гениальный, и необыкновенный, только имажинист! Словом: «хороши наши ребята, только славушка дурна».
Другим не нравится то, что Есенин — богоборец дурного стиля. Как дешево! Такой талантливый — и уже богоборец!
Третьим (эти, кажется, живут в Государственном издательстве) не нравится, что ты молишься Богу. Помилуйте, такой талантливый — и уже богоискатель.
Не знаю, правда ли, но мне Толя рассказывал, что когда Госиздат захотел тебя переиздавать, то он выкинул и вычеркнул всюду слово «Бог».
Точно в анекдоте про старую цензуру, где цензор из поваренной книги выкинул выражение «поставить пирог на вольный дух».
Как бы то ни было, замечательно, что для всех ты «талантливый, гениальный, но вот один недостаток».
Все это происходит, конечно, потому, что все видят своего Есенина, а не есенинского Есенина.
{446} Самой твоей характерной чертой является строительство нового образа, поскольку он помогает строительству нового мира, хотя бы мира несуществующего.
Когда у тебя хватает слова, ты находишь новое сравнение, ибо найти правильный образ — значит создать вещь. Была голова — и была голова. Не жила, а так, как-то прозябала. Не то голова, не то черт знает что такое. Голова, а что такое голова — не знаем.
Пришел ты и сказал: «Головы моей желтый лист» — и голова стала существовать.
Когда не хватает образа, ты просто заменяешь словом «иной» или «новый».
… Новый Назарет перед вами!
… Земля предстала
Новой купели.
… О новый, новый, новый,
Прорезавший тучи день.
… Новый берег недалек.
… Взвихренной конницей рвется
К новому берегу мир.
… О, вывези наш шар земной
На колею иную.
… Новый Содом
Сжигает Егудиил.
… Новый из красных врат
Выходит Лот.
… Новый сеятель
Бредет по полям,
Новые зерна
Бросает в борозды.
… Я иное постиг учение.
… Я иное узрел пришествие.
… Я иным тебя, Господи, сделаю.
… Новый пришел Икдикоплов.
{447} … По-иному над нашей выгибью
Вслух незримой коровой Бог.
… Все равно: он иным отелится
Солнцем в наш русский кров.
… Новый сойдет Олипий.
… Нового вознесения
Я оставлю на земле следы.
… Я вспашу черные щеки
Нив твоих новой сохой.
… Новый он сбросит жителям
Крыл колосистых звон.
… Новые вырастут сосны.
… Кто-то с новой верой.
… Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.
… Новый на кобыле
Едет миру Спас.
И так далее, до бесконечности.
Замечательно, что даже глагол у тебя бывает только в будущем времени. Глагол настоящего времени и прошедшего ты употребляешь очень редко.
Это твое заглядывание в будущее и объясняет как-то, чего не понимают критики. Ты меньше всего поэт настоящего, а как поэт будущего столетия — ты видишь то, чего они не видят.
Им кажется смешным, что корова прогревается в заре, что все явления природы у тебя тесно связаны со скотным двором. Но это именно оттого, что ты тоскуешь по уже уничтоженному скотному двору. В двадцать первом столетии, когда вместо молока и хлеба будут питаться лепешками из аптеки, о корове будут грезить и мечтать и коровий помет, в аспекте веков, будет казаться чем-то восхитительным и благоуханным, как кринолин для современных эстетов, которые забывают, что этот самый кринолин при жизни {448} пах очень скверно, ибо маркизы мылись до чрезвычайности редко.
Ты, живущий в двадцать первом веке, воспевая коров и иные вымирающие предметы, воспеваешь то, что уже не существует, и эта твоя любовь не пантеизм, как уверяют те, кто только что выучил это слово, а самый простой эстетизм. Несомненно для меня: Сергей Есенин — эстет и даже эклектик, несмотря на свое стремление к новому, но он заслужил право на этот эклектизм, ибо за свою короткую жизнь он опередил жизнь на столетие.
Как сейчас дети трех-четырех с удивлением спрашивают: мама, а что такое калач? — так через сто лет будут спрашивать: а что такое лошадь? И вот ты объясняешь, что такое корова и кобыла. Я бы сказал, что ты на корову смотришь с исторической точки зрения.
Тебя упрекал как-то один «смешной дуралей», что ты все предметы сравниваешь с кобылой (отсюда даже термин остроумец придумал: кобылофил[xlvi]).
Был такой плохой писатель Потапенко (когда он пишет стихами, его зовут Бальмонт); есть у него рассказ из поповской жизни, и там один поп говорит: когда часто поешь одну и ту же вещь, голос крепнет.
Нечто аналогичное проделываешь и ты.
С самого начала твоей поэтической деятельности ты намеренно сузил то, о чем ты пишешь. Но это происходит не из жадности, не из неумения, а опять-таки от эстетического желания: доделать.
Увидал предмет, окрестил его иконой образа; отошел, снова берешь тот же предмет и снова его крестишь другой («иной», «новой») иконой. Может быть, на этот раз еще лучше.
Повторяя свои темы, ты только присматриваешься к предметам и явлениям и раз от разу замечаешь то, что не заметил в предыдущий раз и что не заметят {449} дилетантствующие, стремящиеся охватить все новые и новые просторы. Отсюда правильность, убедительность и крепость образов. У тебя меня поражает поразительная любовь к жизни. Ты ее любишь так, как, может быть, не любил ее Пушкин, который был одним из самых больших жизнелюбов.
Редкое умение, Сережа, подойдя к жизни с открытым лбом и зная все ее грехи, грязнотки, протянуть ей руку без перчаток и без позы: вот, мол, я какой — она грязная, а я ей без перчаток.
Откуда же эта любовь к жизни? От ощущения своего тела и физиологического естества мира.
Для того, для кого гроза, заря, трава нечто абстрактное, — в этих явлениях только дух, для тебя — мясистое существо. А ведь как ты там ни финти и каких романтических слов ни подпущай, но если настоящему человеку предложат: жить с толстогрудой бабой (ноги в навозе, волосы в масле) или с самой что ни на есть распрекраснейшей статуэткой, выберешь и полюбишь бабу.
У тебя к миру именно такое отношение: баба!
Хоть и плохая, а люблю, потому что другой нет. И не надо. Плохая, да моя. И люблю, и буду любить, и вас научу любить.
Поэт будущего любит настоящее во имя прошедшего. Таков и ты.
Потому-то весело и бодро гремит барабан твоих образов, труба твоих точных метафор.
Смешно выписывать примеры из тебя. Твои стихи вошли уже и так во все хрестоматии. К тому же ты не так утруждаешь читателей, тщательно перепечатывая из сборника в сборник, из книги в книгу одни и те же стихи, заставляя всех следовать своей манере.
Прочти раз, прочти два, прочти три — и тогда, на третий раз, увидишь то, что не видал в первые два {450} раза. Как ты сам относишься к миру, как ты сам сужаешь свой кругозор во имя качества, так сужаешь ты перед читателями кругозор Есенин (есть такая страна, волосатая верой, лежит она по соседству с Мариенгофией, где страшная экзотика чувств). И, конечно, когда ты пишешь:
То несчастье — родиться поэтом
И своих же стихов не любить, —
ты лжешь, лжешь, как всякий поэт, ибо нелгущий поэт (вроде Брюсова) — писарь, протоколист в штабе событий. Свои стихи ты любишь, недаром так часто обкрадываешь сам себя.
И даже при всем твоем натиске, стремительности, у тебя есть какая-то медлительность в твоем поступательном движении. То, что было тобой сказано, ты непременно повторишь. Да вот тебе маленький пример. Стоило тебе написать «Я и в песнях, как ты, хулиган», как ты немедленно взял этого хулигана и заботливо повернул, чтоб в микроскопе лиризма поподробнее засиять образами «Исповеди хулигана».
А всем этим твоим друзьям: Рогачевским, Разумникам и пр., пр. (имена ты их, Господи, Продовольственный Отдел да Биржа труда веси) — объясни по-товарищески, что вовсе не испортился ты внезапно. Просто развиваешься, крепнешь, и все те черты, которые у тебя намечались в молодости, сейчас стали четче. А что они, эти самые критики, раньше не замечали, так это за счет их умственных способностей и устройства мозгового глазного яблока.
Кстати, многих очень коробит то, что полюбил ты странные слова вроде «задница», с луной что-то нехорошее делаешь, мерина вовлекаешь в содомию! Я не скажу, чтоб и я от этого был в восторге, но смотрю на это очень спокойно.
Во-первых, это временная болезнь. Сейчас ты в {451} таком словосостоянии, что, вероятно, любимой женщине иначе как «ты — …» не говоришь.
Во-вторых, все поэты любили такие слова. Почитай Пушкина, Лермонтова. Одни маскировали и называли это кинжальными словами; по-моему, это просто расширение лексикона.
В‑третьих, и это самое главное: я вижу здесь проявление того же эстетизма, ты любишь говорить те слова, которые не говорят другие. Так ведь у каждого свой жаргон, и это не может нравиться или не нравиться. Не нравится мне, что Есенин пишется не через «ять». Ерунда!
И я на твоем месте не стал бы ничего объяснять насчет снятия фигового листа со слова. Пишу так, потому что нравится, а не нравится вам, так ведь переулков много, можно и разойтись. Разве не так, Сережа?
Кстати, на днях мне несколько футуристиков говорили, что наши дела плохи, потому что Маяковский и Брик решили нас проглотить. Эта перспектива меня лично очень напугала, потому что не хотел бы очутиться в дураках.
Жму твою лапку.
Твой Вадим
{452} Восемь пунктов
На обвинение «Поэты являются деклассированным элементом!» надо отвечать утвердительно:
— Да, нашей заслугой является то, что мы УЖЕ деклассированы. К деклассации естественно стремятся классы и социальные категории. Осознание класса есть только та лестница, по которой поднимаются к следующей фазе победного человечества: к единому классу. Есть деклассация в сторону другого класса — явление регрессивное; есть деклассация в сторону внеклассовости, базирующейся на более новых формах общества; эта деклассация — явление прогрессивное. Да, мы деклассированы, потому что мы уже прошли через период класса и классовой борьбы.
Аэроплан летит в воздушном пространстве, оторвавшись от земли. Земля нужна ему как точка, от которой он отталкивается. Без земли не было бы полета. Аналогия: искусству быт нужен только как отправная точка. Но заставьте искусство валандаться в быте, и вы получите прекрасный аэроплан, который перевозит по земле (некоторые зовут его трамваем).
{453} 3
Поспешным шагом создается новое «красное эстетизирование». Маркизы, пастушки, свирели — каноны сентиментальной эпохи. Машины и сумбур — эстетические привычки буржуазно-футуристической эпохи. Серп, молот, мы, толпа, красный, баррикады — такие же атрибуты красного эстетизирования. Примета зловещая. Фабрикаты штампа. Об аэропланах легко писать теперь, надо о них было писать до изобретения. Легко сейчас воспевать серп и молот. Надо было до революции. Эстетизирование не в том, что воспевать (красивость маркизы не более эстетична, чем красивость баррикад); эстетизирование в том, что воспеваются внешне модные предметы с внешне модной точки зрения.
Упреки «ваше искусство не нужно пролетариату!» построены на основании ошибки с марксистской точки зрения: смешивается пролетариат с отдельными рабочими. То, что не надо Сидорову или Иванову, может быть, как раз нужно пролетариату. Если встать на точку зрения: это не нужно пролетариату, потому что 100 Ивановых это сказали, [она] поведет к выводу, что пролетариату никакое искусство не нужно: часть рабочих и солдат разорвала гобелены Зимнего дворца на портянки — следовательно, старое не нужно. Часть рабочих отозвалась отрицательно о новом искусстве — следовательно, оно тоже не нужно. То, что нужно пролетариату в 1924 году, выяснится пролетариатом в 2124 году. История учит терпению. Споры в этой области — прогноз гадалки.
{454} 5
Протестуете против бытописательства? — Да!
За что вы? За быт? — Разъясняем.
Быт можно фотографировать — точка зрения натуралистов и «пролетарствующих» поэтов. Быт можно систематизировать — точка зрения футуристов. Быт надо идеализировать и романтизировать — наша точка зрения. Мы романтики потому, что мы не протоколисты. Мы наряду с лозунгом «Борьба за новый быт» выдвигаем лозунг «Борьба за новое мироощущение».
Работа человека складывается из двух моментов: 1) так называемой работы (производство), которая служит непосредственной выработке и которую ограничивают пока 8‑часовым днем, а потом ограничат и двухчасовым, и 2) работа, которая производится беспрестанно в психике (умственная), которую нельзя ограничить никаким декретом охраны труда, кроме декрета смерти. Помогать первой работе взялись производственники. Обслуживать вторую — беремся мы.
К спору о том: что поэт такой же человек, как все, или он избранник? — Арабский скакун такой же конь, как и все извозчичьи лошади. Но почему-то на скачках он бывает впереди других. Кстати: не напоминают ли пролетарствующий «Леф» и литературные октябристы из «На посту » — потемкинские деревни?
Мы предпочтем тундровые мхи петербургской академии пирамидальным тополям из войлока и мочалы футуро-коммунэров.
{455} 8
Октябрьская революция освободила рабочих и крестьян. Творческое сознание еще не перешагнуло 61‑й год.
Имажинизм борется за отмену крепостного права сознания и чувства.
Анатолий Мариенгоф
Вадим Шершеневич
Николай Эрдман
Рюрик Ивнев
Сергей Есенин
Гостиница для путешествующих в прекрасном. 1924. № 3. С. 1 – 2.
{456} В. Шершеневич
Существуют ли имажинисты?
Сейчас трудно, да и, может быть, не нужно, говорить об имажинизме уже по одному тому, что наличие отдельных имажинистов отнюдь не знаменует самый факт существования имажинизма. Имажинизма сейчас нет ни как течения, ни как школы.
Причины зарождения и кончины имажинизма закономерны, как и все в истории литературы.
Имажинизм появился как противовес футуризму. Футуризм был возрождением натурализма. Исконная борьба натурализма с романтизмом должна была выдвинуть противника футуризму. И этим противником явился имажинизм. Борьба была крепкая и насмерть.
Футуризм, говоря все время о формальных достижениях, на самом деле протаскивал голое содержание фотографического порядка.
Имажинизм, говоря все время о романтике революции, в сущности являлся воплем о новой академии формы.
Пересматривая законы ритма, рифмы, архитектоники, он стремился создать новый и закономерный канон.
В основу своего учения имажинизм клал образ как самый незыблемый материал слова.
Поэзия оперирует исключительно со словом, которое соединяет в себе элементы образа и понятия. {457} Из этой литературы имажинизм отдавал понятие философии и разговору, оставляя поэзии образ, являющийся первым и девственным смыслом слова.
Более подробно разбор слова и образа был сделан в трех книгах имажинистов: «Буян-остров» А. Мариенгофа, «Ключи Марии» Сергея Есенина и «Дважды два пять» Вадима Шершеневича.
Разбирая теперь эти брошюры и отнюдь не отмежевываясь от сказанного в них, мы наглядно видим, что упор был сделан именно на формальные изыскания и на мастерство.
Как я писал уже выше, борьба между имажинизмом и футуризмом была жестокая. О победе говорить не приходится, ибо побежденными оказались обе школы. Если имажинизм сейчас мертв, то футуризм уже благополучно похоронен. Это произошло в силу объективных причин, лежащих вне поэзии.
Поэзия, как и всякое искусство, есть бомбардировка фактов и быта. Это есть артиллерийская подготовка. После этой подготовки и разрушенных фортов движется пехота мысли — философской и публицистической.
Теперь сама поэзия пущена врукопашную. Здесь побеждает уже не мастерство, не точность прицела, не разрыв лиризма, а более крепкий кулак.
Драка с жизнью идет не фехтовальным приемом, а на шарап[xlvii].
В таком виде искусство вообще помочь не может, ибо пользование искусством в таком смысле сильно напоминает вколачивание в стену гвоздей фарфоровой чашкой.
Отсюда и общий кризис поэзии, да и спроса на поэзию. Вероятно, уже очень давно поэзия не имела такого малого круга читателей.
Сущность поэзии переключена: из искусства она превращена в полемику. И поэтому сейчас, конечно, {458} сильные и ударные стихи Д. Бедного более актуальны, чем лучшие лирические стихи любого поэта.
От поэзии отнята лиричность. А поэзия без лиризма — это то же, что беговая лошадь без ноги.
Отсюда и вполне понятный крах имажинизма, который все время настаивал на поэтизации поэзии.
Крах этот, конечно, временный, как вообще ничто в истории искусств не бывает постоянным.
Но также ясно, что новое возрождение поэзии произойдет не под лозунгами имажинизма уже прежде всего потому, что возрождающейся поэзии придется иметь перед собой врагом не натурализм под маской футуризма, а иного врага.
Во всяком случае, новое романтическое течение в поэзии очень много вызовет из заветов символизма и имажинизма, отбросив от первого мистику, а от второго ошибки, связанные с тактическими и временными увлечениями.
Таким образом, сейчас говорить об имажинизме можно не с точки зрения современника, а только с точки зрения историка.
Но, может быть, над прекрасными могилами можно выучиться жизни не хуже, чем на шумных перекрестках.
Имажинизм внес в историю поэзии впервые разработанные проблемы материала, над которым работает поэт, опроверг многие заблуждения натурализма и разоблачил обманчивый и внешне привлекательный вид троянского коня футуризма, в брюхе которого помещался старинный враг поэзии — абстракция лозунгового слова.
В тот день, когда перед мастером и перед читателем снова возникнет проблема воздействия искусством как лиризмом, быстро отпадут те однодневки, которые сейчас претендуют на мнимовечное существование.
Читатель и писатель, 1928, 1 февр.
{459} Приложение
{461} Рюрик Ивнев
Выстрел четвертый [xlviii] — в Шершеневича
Как сильно совесть грызла людей в прежние времена! Какие у нее были хорошие зубы! Почему ж теперь этого нет.
Ницше
Печь снится к печали.
Народ, поверие
А мне бы только любви немножечко Да десятка два папирос.
Вадим Шершеневич
Я молюсь на червонную даму игорную,
А иконы ношу на слом,
И похабную надпись заборную
Обращаю в священный псалом.
Вадим Шершеневич
Если меня и Есенина связывает «Россия», «Заря», «Лай», то что связывает нас, — тебя, единственный в своем роде Вадим, и меня? Только имажинизм, только школа, только партия, только дисциплина.
Впрочем, нас связывает еще кое-что. Ты догадаешься, чтó именно, если обратишь внимание на конец письма.
В жизни не встречал я более мне чуждого человека.
В 1912 году, когда мы встретились впервые, ты {462} мне показался настоящим человеком, настоящим поэтом. С годами туман рассеялся, и я увидел, что ты не существуешь. Нет человека. Есть «кровяная машина», человек-кукла.
Мясо, кости, мускулы и все, что полагается иметь человеку, но главного, человека, — нет.
Я это говорю совершенно серьезно. Присмотрись к себе. Подойди к зеркалу. Ты увидишь свое изображение, ты увидишь существо, подобное человеку. Это существо будет улыбаться, делать жесты, но во всех этих жестах и улыбках ты не найдешь и тени человеческой жизни.
Недаром, женщина, которая знает тебя лучше других, обмолвилась в разговоре со мной такой фразой: «Он веселится часто, почти все время, но у него такое мрачное, такое тяжелое веселье». Это сказано замечательно верно. Твое мрачное веселье составляет сущность твоей натуры. Веселье твое мрачное потому, что оно не настоящее, нечеловеческое. Где-то внутри, далеко, в глубине, ты сознаешь, что ты не человек, и это тебя угнетает.
Ты думаешь: «Всё как у человека, а человека нет».
Ау! Где он?
И ты перекликаешься со своими стихами, но…
Как аукнется, так и откликнется.
И стихи тебе отвечают таким же мрачным весельем.
Чего-чего в них только нет.
Тут и «стаканы копыт», «серебряные улитки слез», и «фалды жизни», и «бабочка июня», которая «вылупляется из зеленого кокона мая», тут и «балансы великолепных дней», «тротуары, где пряди снега завиваются височками чиновника»…
Словом, весь арсенал слов и образов площади, улицы, сутолоки, движения. Как будто назло кому-то ты хочешь показать — смотрите, какой я живой.
{463} А из твоих глаз глядят восковые зрачки куклы.
Ты не живой и не мертвый. Ты просто предметный. Случай необыкновенный, изумительный. Двигающийся предмет.
На улицах Москвы как в огромной рулетке.
Мое сердце лишь шарик в руках искусной судьбы.
Шершеневич
В этих строчках есть какая-то подсознательная правда.
Человека нет. Поэта нет. Сердца нет. Вместо сердца шарик. Холодный стеклянный, чужой для всех и для тебя прежде всего.
И хотя ты решил ждать:
И ждать, пока крупье, одетый в черное и серебро,
Как лакей иль как смерть, все равно, быть может,
На кладбищенское зеро
Этот красный шарик положит.
Шершеневич
Но напрасно — предметы не умирают. Они «бессмертны».
Люди любят, ненавидят, они к чему-то стремятся и чего-то добиваются.
И тебе хочется доказать, что тоже умеешь и любить, и ненавидеть, и веселиться (главное веселиться).
Надрывающимся голосом ты кричишь:
И сегодня мне весело,
Весело,
Весело,
Я от счастья блаженненько глуп,
а мне вспоминаются слова женщины, знавшей тебя лучше других.
Но ты неутомим в своей изобразительности.
«Если нет Бога — его надо выдумать», — сказал Вольтер.
{464} Ты следуешь его примеру. Если нет жизни — ее надо выдумать. Ты мечтаешь прослыть настоящим, «живым» поэтом и даже преподносишь нам рецепты:
Для того, чтобы стать настоящим поэтом,
Надо в минуту истратить века.
Да, но тебе легко оперировать с «минутами» и «веками», ты ведь не человек. Отсюда и твоя уверенность в твоем «бессмертии», и ты продолжаешь:
Не верить ребячливо, что станешь скелетом.
И мы верим тебе. Было бы «ребячливо» верить, что предметы умирают, что предметы становятся скелетом.
Звонко кричу галеркою голоса ваше имя.
Шершеневич
Но почему твоего крика никто не слышит, Вадим?
Тебе кажется, что ты кричишь. В действительности, нет. Ты только шевелишь губами. (Не больше как на экране кинематографа.)
Но, несмотря на эту жуткую веселость, которой ты хочешь скрыть свой «гроб пустой», несмотря на твою «предметность», несмотря на твое кажущееся и самодовольное благополучие, я чувствую в тебе какое-то странное и страшное, заглушённое и… живое страдание.
Да, живое страдание.
Второй необыкновенный, изумительный случай.
Предмет не только движущийся, но и страдающий предмет.
И я возьму на себя смелость утверждать, что там, где-то в далекой глубине своего существа, ты страдаешь не меньше тех, которые, не скрывая, говорят громко о своих страданиях и болезнях.
{465} Мне бесконечно жаль тебя. Эту «правду» о тебе никто не знает, кроме меня и (пожалуй, до некоторой степени) самого тебя.
Я говорю до некоторой степени потому, что напряжение воли, направленное к утверждению себя, как «живого веселого Шершеневича», настолько сильно в тебе, что иногда ты сам не можешь разобрать, где начинается голая жизнь и где кончается «театр для себя».
Шершеневич, Шершеневич, — это когда аудитория, смешки, остроты, шуточки, цветы и целый выводок девиц.
Шершеневич, Шершеневич, — это труп, желающий гальванизироваться.
И никто не скажет: это человек, который большую внутреннюю боль (несомненно имеющуюся в нем) забросал мусором острот, ужимок, который, чтобы не чувствовать боли, превратил себя в предмет, — окаменел.
Но шила в мешке не утаишь.
Эта боль прорывается, и от нее, как от смерти, никуда не уйдешь. И ты знаешь, что эта боль такая ужасная, такая невыносимая, что ей может позавидовать даже сам Господь:
О уставший Господь мой, грустящий и нищий.
Как завистливо смотришь Ты с небес на меня.
Шершеневич
Мне больно за тебя, Вадим!
Я не стреляю в тебя.
Я поднимаю револьвер.
Выстрел в воздух.
Пусть это будет салютом в честь очищения твоей души.
Может быть, после этого салюта ты поймешь, что у тебя сердце вовсе не «как безлюдная хижина» и лицо твое не всег