Любопытно, как эта ситуация влияла на самозванческий сценарий. Главные герои в нем — Лжедмитрии и Лжепетры, государи, не успевшие из-за кратковременности пребывания на престоле “разочаровать” низы. С этими реальными именами легче было связать идеальный образ государя, особенно если он дополнялся легендами о гонениях и страданиях монарха. В стоустой народной молве они становились государями-избавителями, все вымышленные и реальные поступки которых интерпретирова лись в соответствии с заданной схемой. Так, чисто продворянский манифест Петра III о вольности дворянской был воспринят как первый шаг к крестьянскому освобождению: император будто бы решил начать с господ, освобождая их от обязательной государственной службы, чтобы затем закончить освобождением дворовых и крепостных. Потому-то свержение незадачливого супруга Екатерины II обретало черты дворянского заговора: проведав о замысле “доброго” Петра III, “злые дворяне” вознамерились низвергнуть и убить его. Император спасся, ушел страдать в народ, чтобы затем объявиться, наказать изменников и освободить крестьян.
Но принятое самозванцем имя реально существовавшего государя — палка о двух концах. Оно, конечно, усиливало позиции самозванца, особенно если это было популярное имя. Например, Григорий Отрепьев в начале своего похода одолевал Бориса Годунова не потому, что он был сильнее. Впереди редких сотен и хоругвей самозванца летела мечта о добром государе, и именно перед этой мечтой распахивались ворота городов и склонялись знамена. Так что недоуменный вскрик русского книжника по поводу падения Годуновых — комар поразил льва! — невольно скрывает истину за эмоциями: самозванец, может быть, и “комар”, но оседлал-то он крылатого Пегаса. Однако реальное имя создавало и свои трудности. Надо было постоянно “идентифицироваться” с его носителем. Сделать это было достаточно трудно. Лжедмитрию I, к примеру, приходилось постоянно разыгрывать большие и малые спектакли для опровержения “извета Варлаама” — повествования о самозванце Гришке Отрепьеве.
Однако был и иной путь утвердить себя в народном сознании. Искатели удачи на русский образец сплошь и рядом принимали имена царевичей, реально никогда не существовавших. Так явились на свет божий “сыновья” Василия Шуйского, Федора Иоанновича и даже иноземных монархов. Выдумка облегчала жизнь самозванцу. Им следовало лишь доказывать свою принадлежность к царственному роду, а не тождество с конкретным лицом.
Но почему такое было возможно? Мифологизированное народное сознание имело свое понимание того, что есть истина. Для него правда — это не столько то, что произошло, а сколько то, что правдоподобно. При этом такая “правдоподобная правда” становилась частью самозванческого стереотипа: самозванец должен вести себя в принципе не так, как на самом деле вели себя монархи в XVII—XVIII столетиях, а как их поведение представлялось народом. Всякое иное поведение вызывало лишь недоумение. Так, открытая приверженность Лжедмитрия I к польским обычаям и платью давала повод к недовольству и сомнению: а может ли вести себя подобным образом истинно православный государь? Еще пример. Свадьба Емельяна Пугачева, внезапно воспылавшего любовью к крестьянской дочери Устинье, породила немало пересудов среди его сторонников. Но осуждался не второй брак “императора” при живой, хотя и неверной, “жене” Екатерине Алексеевне, а брак с крестьянкой. Такой “демократизм” не укладывался в схему поведения истинного государя.
Поведение самозванца должно было выстраиваться по алгоритму узнавания, столь свойственному традиционному сознанию. Выступая в роли претендента, он должен был доказать свою аутентичность — подлинность — тому стереотипу, который издавна жил в сознании народа. При этом условно можно говорить о внешнем и внутреннем узнавании.
Первое связано с тем, что средневековое народное сознание было не просто пронизано сакральным восприятием мира — оно еще было ориентировано на потустороннее, мистическое. Выше говорилось о том, что многих самозванцев и заступников типа Разина народное воображение наделяет сверхъестественными свойствами и силой. От Разина и ядра отскакивают, и сабля его не берет. Но такая магическая напасть не от Бога. Или точнее, могла быть не только от Бога. Это почти колдовство. Но в том-то и дело, что “народное православие” в отличие от официально-церковного колдовства не боялось. Магическое всегда есть показатель особости. Здесь сакральное густо “перемешивается” с дохристианскими, языческими представлениями о сверхъестественном и находит свое выражение в эмоционально-осязаемом. Например, в так называемых “царских знаках”.
Известно, что для средневекового восприятия очень характерно отождествление знака и смысла. В представлении народа знак и им обозначаемое сливаются. А уж царская порода должна обязательно обозначаться внешними признаками. Явить их — значит доказать свое происхождение, а заодно и законность своих прав. Так, Пугачев показывал казакам некие знаки — по определению следственного дела, “гнилые пятна”, оставленные, по-видимому, болезнью. Пугачев, разорвав рубашку, объявил: “На вот, коли вы не верите, што я государь, так смотрите — вот вам царский знак”. В ответ: “Ну, теперь верим и за государя тебя признаем”.
Однако внешнее узнавание важно дополнить “внутренним”. Здесь многое зависело от внушаемости. А средневековью было свойствен но превалирование эмоционально-чувственной сферы над рассудочной. Бесспорно, что “выдающиеся” самозванцы умели вести за собой и, как точно сказал Пушкин о Пугачеве, “знали слово”. Их “игра в царя”, которая в иные моменты кажется до смешного наивной, на самом деле имела сильную сторону: выходцы из низов, они прекрасно чувствовали психологию масс и выстраивали свое поведение в соответствии с ожидаемым поведением. Они не просто могли внушить, они еще и знали, как внушить, выстраивая свою партию по подобию. Как пример можно привести избу Пугачева в ставке под Оренбургом. Царь, пускай и мужицкий, не мог жить в простой избе. И тогда бревенчатые стены украшают “золотыми листами”, выдранными из подвернувшейся книги.
Эмоционально-чувственная сторона сознания дополнялась рассудочной. Ибо при внешнем узнавании важны поведение и дела искателя народного доверия. А эти дела — если претендент законен — должны быть в интересах народа, ибо истинный, богоданный, добрый государь — “свой”, и только “свой”.
Исходя из этой логики, можно, кстати, объяснить совершенно непонятное на первый взгляд поведение крестьянских и посадских “миров”. Они были твердо убеждены, что стоит их ходокам добраться до государя и ударить ему челом, как последует положительное решение на прошение. Иной ответ воспринимался “мирами” как вмешательство дворян, скрывающих правду и настоящую “цареву грамоту”. Отсюда удивительное упорство народных челобитчиков, пытавшихся добраться до государя, несмотря на всякого рода преграды и угрозы наказания вплоть до ссылки. Последним указам (опять же по этой логике) просто не верили, они не могли быть плодом волеизъявлеяния “своего” царя...
Можно тогда представить, какую взрывную силу имели грамоты самозванцев, дарующие черни “правду”! Являлся долгожданный государь, царь-избавитель! Самозванец не просто “оплачивал” кредит доверия, а добивался тождества с идеальным образом и тем самым обращался в истинного государя.
Как же можно представить функционирование самозванческой модели? В условиях политической стабильности складывалась модель по типу “добрый государь — злые слуги”. В кризисные моменты могла сработать и иная модель. Появившийся самозванец создавал ситуацию выбора: ныне царствующий монарх мог при определенных условиях быть причислен к “чужим”, самозванец признан “своим”. Однако для того, чтобы поддержать самозванца, нужен был более основательный внутренний мотив.
Жесткость монархическому стереотипу придавали три взаимосвязанных элемента: сакральный взгляд на власть и ее носителя, представление о законности, рожденные стариной, наследственностью; наконец, представление о царе как о защитнике и справедливом судии. Все эти элементы были настолько прочно связаны, что изменения одного приводили к деформации остальных. Самозванство обычно начиналось с того, что ставился под сомнение элемент законности: своим появлением самозванец обращал в самозванца правящего монарха. Последний обвинялся в том, что он или посягал на жизнь царевича-наследника, как это сделал Годунов, или занимал трон в условиях, когда существовали законные преемники, представители прежнего правящего дома, как это получилось с первыми Романовыми. Наконец, истинный государь мог лишиться своего трона в результате заговора, подобно тому, как это случилось с Петром III. Самозванец подтверждал законность своих прав поведением, “царскими знаками” и указами. “Воровские грамотки” самозванца были воровскими только по официальной терминологии. Разнообразные обещания и пожалования, дополненные наказанием “изменников” воевод, приказных, дворян, создавали образ справедливого государя. Связка: законный государь есть богоданный, богоданный — справедливый и милостивый, справедливый, то есть законный, — во всех своих звеньях получала подтверждение, обращая самозванца в “своего царя”. Между тем сакральное восприятие царской власти и царя не просто призывало, а обязывало быть покорным. Не подчиниться самозванцу, признанному и провозглашенному законным государем, означало совершить грех смертный.
Все это снимало запрет, освобождало от внутреннего страха поддержать самозванца. Наверное, в реальной жизни у сторонников самозванца оставалось немало сомнений даже после того, как события разворачивались по названной модели. Но, как точно заметил Пушкин, они верили, хотели верить. Оттого и слышны были эти покорствующие речи, адресованные Пугачеву: “Слышим, батюшка, и все исполним”.
К тому же самозванец обыкновенно получал “мирское” признание, что также было чрезвычайно важно. Авторитет общины с ее мирским приговором был непререкаем. Конечно, страшны были офицеры и чиновники с солдатами, тюрьмами и законами, однако куда страшнее осуждение своих. Ведь “мир”, выступая как автономная самодостаточная целостность, действовал как раз по законам народного, крестьянского сознания.
Самозванство оставило заметный след в отечественной истории. Ставшее не спорадическим, а постоянным явлением русской жизни, оно обрело функциональное значение. В самых своих разнообразных проявлениях самозванство напоминало властям об опасности сословного эгоизма и полного игнорирования представлений низов о “правде”, о добром, справедливом государе. Такое знание могло выступить в роли социального регулятора. И отчасти выступало в те периоды, когда политическая элита не впадала в беспамятство и не проявляла преступного легкомыслия, которое оборачивалось печально известным русским бунтом.