АНАТОМИЯ САМОЗВАНСТВА
Кандидат исторических наук И. АНДРЕЕВ.
Самозванство, столь хорошо нам известное по отечественной истории, — болезнь вовсе не национальная. Появлялись самозванцы еще в античные времена. С этим явлением знакома история не только Запада, но и Востока. Однако нигде самозванство не достигало такого размаха, как в России. На протяжении XVII — первой половины XIX века разного рода Лже обрушивались на страну, как из рога изобилия. Однако ни счастья, ни достатка самозванство никогда не приносило. Напротив, последствия обыкновенно оказывались самыми печальными и свидетельствовали о серьезности болезни, поразившей государство и общество. Вот некоторые ее “параметры”, зафиксированные отечественной историей. На продолжении двух с половиной веков самозванческий наряд примеряли более ста человек (и это далеко не полные данные). Только “Петров III Федоровичей” было за 40 и несколько меньше Лжедмитриев. Большинство самозванцев почти не оставили следа в истории — лишь вскрик на дыбе да строки следственных дел, захороненные в архивах: “...А на второй пытке дали ему семь ударов кнутом, и говорил он все те же воровские речи”. Но те из самозванцев, кто “докричался” до народа и получил поддержку определенных социальных слоев, вошли в историю навечно. Трижды — при Лжедмитрии I, Лжедмитрии II и Емельяне Пугачеве — самозванцам удалось так “тряхнуть” царством, что общество долго потом искало успокоения. При этом первый Лжедмитрий почти целый год восседал на престоле, а второй два года оспаривал его у Василия Шуйского. Государство оказалось расколотым надвое: два государя, две боярские думы, две системы приказов и даже два патриарха. Самый знаменитый из Лжепетров, Емельян Пугачев, кровавой волной крестьянского гнева прокатился по всему Оренбуржью, Южному Уралу и Среднему Поволжью, своим “окаянством” (определение самого Пугачева) наказав не только своекорыстных помещиков, а и всю Россию.
Он — вор, не царь.
Н. Островский. “Дмитрий Самозванец”.
Пугачев:
— Я точно государь...
Казаки:
— Слышим, батюшка, и все исполним.
Из “Следственного дела”.
Персонажи самозванства
“Самозванческая затейка” вводила в соблазн людей самых разных по темпераменту, складу характера и силе воли. Несомненно, у большинства преобладала авантюрная жилка, хотя были и такие, которые искренне уверовали в свое царственное происхождение. Конечно, последний случай — скорее объект разбирательства для психиатра, чем для историка. Но как быть, если в такой “болезни” подозревают, к примеру, Гришку Отрепьева, виртуозная игра которого в царевича Дмитрия заставляет усомниться в самой самозванческой посылке: так не играют, так верят.
Несомненно, все самозванцы — люди надломленные, пребывающие в душевном разладе. Их сжигает ненасытное честолюбие, они не в ладу с Богом и нравственностью. Ведь отказ от прежнего имени для православного человека нечто большее, чем просто игра. Это отречение от пращуров, крещеного имени, святых покровителей, в конечном счете — от самого Бога и самого себя. Разоблаченный самозванец — это колдун и чернокнижник. Самозванец — это русская разновидность Фауста. И для того, чтобы надеть новую личину, нужно было преодолеть не только страх внешний, рожденный кнутом и плахой, но и страх внутренний. Отсюда еще одна черта, отличавшая большинство самозванцев. Они были способны на поступок. Притом сколько незаурядности, смелости и даже талантливости! Чего стоит одна только способность Пугачева убеждать! Несколько раз арестованный, он умел так говорить со своими конвоирами, что те отставляли ружья и помогали ему бежать.
Самозванцы — бунтари по натуре. Действуя формально в рамках права (законный государь ищет похищенный у него престол), на самом деле они оставались искателями воли в том смысле, каким наделил данное понятие народ. Это именно воля, а не свобода, кровавый разгул разнузданной души, сбросившей всякие запреты. Так гулял Степан Разин, сумевший по стечению обстоятельств лишь отчасти использовать самозванцев. (Как известно, в войске грозного атамана было два струга, на которых плыли два самозванца, якобы примкнувшие к движению, — наследник Алексея Михайловича, царевич Алексей Алексеевич (к этому времени скончавшийся), и опальный патриарх Никон. В народной молве они пострадали от бояр-изменников, что придавало движению Разина справедливый характер.) Так потрясал империю “ампиратор” Пугачев, который ни своей “Военной коллегией”, ни своими сотоварищами — “графами” и “енералами” — не мог сокрыть истинный смысл мужицкого бунта в самозванческой обертке.
Пестрое проявление индивидуальностей привело к возникновению самозванческих типов. Самозванец-бунтарь; самозванец-авантюрист, искатель личных выгод; самозванец-марионетка, орудие политического заговора. Но был еще один тип — самозванец-пропагандист, принужденный за отсутствием иных средств полагаться на бойкость ума и остроту своего пера. Таковым был московский приказной Тимошка Акундинов, бежавший в середине 40-х годов XVII века за пределы Московского государства. Выдавая себя то за сына, то за внука Василия Шуйского, он поочередно предлагал свои услуги турецкому султану, папе римскому, европейским правителям и слал-слал свои грамотки на родину в надежде смутить умы и поднять свои акции:
“Я естем мнимый подъячей, а истинный царевич Московский”.
“Я естем здесь непознанный князь Шуйский...”
Агенты Алексея Михайловича гонялись за Тимошкой по всем европейским дворам, и в этой настойчивости проявилась вся мера страха, который испытывали Романовы перед любым самозванцем. Самозванец прежде всего источал угрозу внешнюю. После головокружительного взлета Отрепьева соседи долго не могли отказаться от соблазна использовать очередного искателя Мономахова венца в своих целях — карта, конечно, крапленая, но вдруг да повезет. Однако для Романовых, еще непрочно сидевших на престоле, угроза вмешательства извне меркла перед возможностью новой Смуты. Самозванческий кошмар преследовал их. И если мы, зная задним числом, что кошмар не стал явью, можем говорить о гипертрофированном страхе, то они-то такого знания были лишены! Напротив, весь опыт Смутного времени вопил о преступном легкомыслии всякого небрежения к слухам, приучил всерьез видеть в каждой здравице в честь царя Дмитрия Ивановича первый аккорд к новому потрясению.
Богоданность государя
Масштабы самозванства в отечественной истории вызывают удивление и рождают естественное желание найти ему объяснение. Едва ли не самым распространенным в недавнем прошлом объяснением феномена самозванства было определение: “наивный монархизм масс”. Однако дальше декларации дело обычно не шло, поскольку определение “наивный” как бы снимало саму проблему.
Можно идти и от анализа политической ситуации. И тогда выявляются ее уникальность и напряженность и ставится безусловно правильный диагноз: кризис. Однако понятие “кризис” в лучшем случае отвечает на вопрос — почему появился самозванец. А не менее важен вопрос — “как”, столь необходимый для раскрытия механизма самозванства. В самом деле, почему Лжедмитрию I или Емельяну Пугачеву поверили и почему за ними пошли тысячи?
Сегодня историки, исследующие прошлое, все чаще обращаются к изучению народного сознания. Иначе говоря, они пытаются выяснить, какие ценности были действительно духовной основой для человека того времени. Какие представления и мотивы определяли их поступки? Как “сознательное” соединялось с “бессознательным” и выстраивало модели поведения? Объектом изучения становятся стереотипы, то есть упрощенные, низведенные до жесткой схемы представления и символы, выступающие в роли внутренних регуляторов поведения. Такой подход предполагает исследовательский диалог изучающей культуры с культурой изучаемой, лишенный высокомерного взгляда на прошлое. Достоинства такого взгляда очевидны: прежние попытки “разобраться” с помощью якобы универсальных научных категорий с совершенно непонятым и непонятным духовным миром средневековья превращали историка в незадачливого часовщика, который фомкой собирался отремонтировать часы.
Какие же черты-стереотипы средневекового народного сознания становились условием возникновения самозванства? Прежде всего, те из них, которые были связаны с восприятием государя. Народное сознание наделяет особу государя сверхъестественными свойствами, вплоть до связей с потусторонними силами. Причем эта связь “активная”, способная творить чудеса. Эта неизбывная тяга простецов к чудесам очень важна. В понимании масс претендент-самозванец, если он истинный государь, для возвращения “похищенного престола” должен одолеть столько зла и сотворить столько добра, что без владения сверхъестественной силой не обойтись.
Подобная вера уходила своими корнями в разнообразные народные верования, питаемые и подкрепляемые самой повседневностью. Перед нами причудливое смешение языческих, языческо-христианских представлений и даже нечто вроде проявлений народной версии христианства. Магическое, таинственное, сверхъестественное было для масс до обыденного повседневно, действовало и жило рядом. Вот “Судебник” 1589 года исчисляет, кому и сколько положено за “бесчестье”. В конце перечня указаны люди сомнительных профессий: “...А блядям и видмам безчестия 2 денги против их промыслов”. Такой обыденной строчкой ведьмы фигурируют в документе, который претендует на нормативность; они обладают самым низким “статусом”, сравнимым только со статусом “жриц любви”.
Связывать обладателя высшей власти с потусторонними силами было свойственно и западноевропейскому простолюдину. В средневековой Франции и в Англии существовала вера, что прикосновение к королям или возложение ими рук на больного приносит облегчение и даже исцеляет от недуга.
События Смуты и практика выбора государя остро поставили вопрос о правах царя. В толковании книжников подлинный государь не тот, кто избран на престол всенародным множеством, а государь богоданный, “не от человека, но во истину от Бога избран”. Годунов тоже был избран, но то было ложное избрание; он не богоданный царь, а похититель престола, “рабоцарь”. Михаил Романов избран всем миром и землею, по единодушному желанию “всенародного множества” и даже “сущих младенцев”. И все же не это главное. А то, что изначально, еще в утробе матери, Романов был предназначен царствовать. Важно не избрание, а Божественное предназначение. Только тогда царь есть истинный и единственно законный. (Романовы всячески поддерживали эту мысль, призванную упрочить их положение на престоле.)
Но еще активнее эксплуатировалась более понятная для общества идея естественного продолжения правящей династии, которая как бы не пресеклась со смертью бездетного царя Федора, а получила продолжение в “благоцветущей отрасли” — в Михаиле Романове. То была апелляция к другой важной черте средневекового сознания — к традиционализму, к старине. Старина сама по себе священна и не требует доказательств, а раз Романовы естественные и единственные наследники царского рода, то нет и необходимости искать новых аргументов для обоснования их прав. Для традиционного сознания — сильнейший аргумент. Но и обоюдоострый, могущий насмерть поразить самих его обладателей. Ведь первый самозванец “валил” Годунова именно своими законно-наследственными правами, которые превращали царствующего соперника в узурпатора. Вот почему Романовы, вздрагивавшие при имени любого самозванца, особенно болезненно реагировали именно на имя Дмитрия, “прямого наследника” Рюриковичей.
Отсюда проистекает еще одна особенность в поведении первых Романовых. Они всячески подчеркивали кровные связи с угасшей династией. В писаниях Алексея Михайловича Иван Грозный превращался в его “деда”, за прегрешения которого Тишайший готов был даже преклонить свой сан перед замученным Иваном IV святителем Филиппом-митрополитом. Другая линия в поведении, намеченная еще Василием Шуйским, — изгнание призрака царевича Дмитрия из народного сознания: канонизация убиенного, пышные последующие поминания царевича. А Алексей Михайлович поспешил назвать отвоеванные в 1656 году у шведов города в южной Ливонии именами русских святых князей: Борисоглебск и Царевичев-Дмитриев-городок.
Стремление элиты к еще большей сакрализации царской власти и, конечно же, ее конкретного носителя — несомненно, один из путей к достижению социальной и политической стабильности. Приверженцы традиций типа протопопа Аввакума в этом усмотрели нарушение древних канонов, в очередной раз свидетельствующее об отступничестве церкви, о расколе в ней под влиянием реформ патриарха Никона. Особенно возмущало “огнепального протопопа” величание царя во время божественной литургии: “Жива человека святым не называй”, — учительно взывал Аввакум.
Однако такая сакрализация личности царя не была на Руси новостью. Иностранцы еще в XVI веке не без удивления наблюдали, как простолюдины и знать почитали великого князя наравне с Богом, — обычай, перенятый Московской Русью из Византии, казался им кощунственным. В последней трети XVII века, при царе Федоре Алексеевиче, с крайностями пытались бороться законодательно, запретив в челобитных сравнивать царя с Богом. Однако куда проще было издавать указы, чем сломать укоренившиеся народные стереотипы и сложившееся сознание.
Вечный конфликт: народ и государство
Одна из черт отечественной истории — противостояние народа и государства. Осмысливая этот вечный конфликт, народное сознание сделало образ царя защитником и справедливым судьей. Истоки такого стереотипа, возможно, восходят еще к догосударственным временам. Его устойчивость базировалась не только на инертности и консерватизме средневекового сознания. Настоящее также подкрепляло и подпитывало его — иногда деяниями реальными, связанными чаще всего с защитой страны от нашествий иноверцев, иногда — сомнительными, но тем не менее переосмысленными и переиначенными народом под влиянием все того же стереотипа. Так, опричнина была осмыслена массами как праведное гонение Ивана Грозного на бояр-изменников, притеснителей низов. Деспот получил статус защитника и еще более укрепил образ справедливого царя. (А разве недавняя наша история говорит не о том же?)
Вообще, “грозность” была неотъемлемой частью образа справедливого царя. В самый разгар так называемого “соляного бунта” 1648 года, направленного против произвола и беззакония “сильных людей”, народ в своей челобитной возмущался долготерпением второго Романова. Он де “щадит и милует”, не хочет своего “праведного суда и гневу пролить” на злодеев, отчего ссорится со всем “миром” и “землею”. Челобитчики призывают Алексея Михайловича опомниться и покарать “сильных людей”, угрожая в противном случае новой Смутой. Так и только так, по народным представлениям, должен поступать справедливый и... добрый государь. Отсюда получается, что “лютовал” Пугачев не только по грубости натуры, к этому его обязывала модель поведения истинного “царя-батюшки”.
В грозном, карающем государе хорошо проглядываются особенности московского православия, в котором, как известно, в большом почете был Ветхий Завет. Ягве в своем гневе предстает как Бог, не знающий никаких границ. Он карает слепо, чудовищно, в размерах, почти всегда не соответствующих размерам прегрешения. Его месть, по принципу родовой мести, поражает и виноватого, и безвинного. В Московской Руси, где на смену кровной ответственности приходит “мирская”, такое проявление гнева, особенно если этот гнев признан праведным, не кажется необычным. От него могут страдать, но его не смеют осуждать.
Понятно, что формирование образа “добро-грозного” государя есть не что иное, как мифотворчество. Эта особенность средневеко вого сознания (и не только, к сожалению, средневекового) чрезвычайно важна для самозванства. Именно мифотворчество делало образ особенно привлекательным, идеальным. Закрепленный в сознании многих поколений такой образ-стереотип оказывался виновником возникновения парадоксальной ситуации. С одной стороны, он упрочивал монархическое сознание народа, а значит, и сам самодержавный строй. (Нельзя же считать, что перенесшее столько потрясений российское самодержавие устояло только благодаря одной мощи государственного аппарата и верности дворянства.) Несомненно, консервативные и монархические черты крестьянского сознания, весь образ и стиль народной жизни также придавали власти необходимую прочность. С другой стороны, народные массы всегда недовольны правящим царем, реальный образ которого обыкновенно сильно разнился с его мифотворным стереотипом.