Брусков Э.В.
Рассуждая о судьбах мира, о месте и назначении человека в мире, мы должны с горечью себе сознаться, что всё время размышляли о человеке вообще, нисколько не заботясь о частной жизни отдельного человека, подменив, так сказать, самого человека представлениями о нём, низведя его до уровня средства, если не сказать – пищи. Ни то же ли самое с ним проделывает и время, и необъятный, непостижимый космос, история и государство – всё, что так равнодушно, без тени сочувствия убивает его, а затем – забывает. «Всё, что потерял человек в мироздании, он находит в истории», 1 - утверждал В. Розанов. Однако он вовсе не возвеличивает человека, как делателя истории: царственное значение, утерянное человеком в космосе, но вновь обретённое в истории, совсем не создаётся человеком. «Человек не делает историю,- читаем мы в той же книге,2- он в ней живёт, блуждает, без всякого ведения, для чего, к чему». Там же Розанов писал о «неверных волнах истории», движение которых разбивается о монастырь, но что в личном сознании человека власть истории гораздо больше, чем это может казаться. «Быть обманываемым в истории есть постоянный удел человека на земле. Можно сказать надежды внушаемы человеку для того, чтобы манясь ими, он совершал некоторые дела, которые необходимы – для приведения его в состояние, ничего общего с этими надеждами не имеющее, но очень гармоническое, ясно необходимое в общем строе всемирной истории ».3 Неполное приятие человека – это нелюбовь к нему, это неприятие и самого Творца, который есть не только вся истина, но и любовь: мир создан не только рационально, но и священно – столько же по Аристотелю, сколько и по библии.«Весь мир согревается и связывается любовью», - писал Розанов в примечании к письму Страхову. Пребывает в свете разумения тот, кто любит (Иоанн). Только в любви человек может быть принят весь, целиком, без всяких оговорок и исключений так, как он принят и любим Творцом, даровавшим ему бытие и через любовь свою спасение. Стремясь «исправить» природу человека, внося изменения в замысел Творца о человеке, мы рискуем, в конце концов, создать из него нечто функциональное, но бездушное, хорошо управляемое, но глубоко несчастное существо. Нарушит ли это мировой порядок или, напротив, поспособствует ему? Поспособствует- если мир – это бездушная система, где всё связано механически. Нарушит, - если мир – это организм, живой, одухотворённый, где всё связано мистически- любовью Творца, где единство – небезразличная к каждому составляющему её элементу система, а СЕМЬЯ, где всё душевно, любимо, оберегаемо, свято, где, наконец, воссоединившееся существо человека обретёт когда-то потерянный рай.
Именно поэтому, стремясь раскрыть истинный, священный смысл семьи, Розанов рассматривает её как явление космоса и проявление Абсолюта в его отношении к человеку, справедливо полагая, что будь космос устроен по-другому, в нём никогда бы не появиться человеку, в противном случае, поскольку он уже есть, пришлось бы рассматривать его как незаконнорожденное и случайное явление. Розанов постоянно утверждал мистическую глубину, присущую семье, ее сверхэмпирическую природу. Семью нельзя построить рационально, семья есть институт существенно иррациональный, мистический, явление трансцендентное и ноуменальное. Семейный вопрос, на котором строится всё мировоззрение Розанова гораздо шире понятия "семья". Это для него выход к миру,"роду",к человечеству, к космосу,"ступень поднятия к Богу".
Как бы ни был актуален семейный вопрос и тогда, в пору Розанова, и теперь, в особенности, он чаще всего обходился стыдливым молчанием или недоумением по поводу его важности. В среде мыслящей, творческой интеллигенции - в первую очередь -"небрежение"к теме семьи вызвано сложившимся убеждением, что всякий уют и устроенность в жизни противопоказаны, как бы даже противостоят духовным исканиям, что, якобы, они приземляют творческого человека, энергия которого при этом растрачивается не по прямому её назначению, а как бы по пустякам, что стремящийся к духовному совершенству должен непременно быть отшельником,анахоретом, существом неустроенным. А семья-это для того, кто ближе к земле, к повседневности, к преходящему, телесному, т.е.для народа. Таким образом, создание семьи равносильно бегству и предательству идеалов одинокой неустроенной юности. Что-то аналогичное ницшеанскому "хочешь покоя - веруй, хочешь истины -ищи",где отношение к вере такое же, как и к семье--это, мол, для "малых" мира сего, для слабых и "нищих духом".Неслучайно вера и семья оказались в равном положении, поскольку по своей природе семья также глубоко мистична и религиозна, как и вера, и обе безусловно являются связующими факторами, а не разделяющими, обе способствуют духовному росту, восхождению к вершинам духа, а не тормозят и не угнетают его. Но это только в том случае, когда семья действительно "мистична" и "религиозна" по сути, т.е.в зависимости от того, как связаны в ней её составляющие.
К сожалению, подобная семья есть у нас либо большая редкость, либо вовсе отсутствует. Семья - по словам Розанова - есть "полуразрушенное явление" и никто в ней ничего трансцендентного не видит. Она- "нашим небрежением"-есть упавшая с воза драгоценность, которую найдем ли мы опять или нет - неизвестно. Для этого сначала должна быть восстановлена целостная, прочная, чистая семья – семья как нравственное правило и религиозный закон для всех. Исторически формирующееся, семейственно-организующее сообщество и есть то, из чего произрастает и в дальнейшем произрастет будущая культура народа. Это корень её, это её, этой культуры, объективное, это её "чресла". До Розанова, по его же утверждению, проблема семьи еще никогда не становилась предметом философского анализа, оставаясь темой художественных произведений, поэтического восхищения, шуток и пародий.
К сожалению, русские художники в отличие от европейских редко касались темы семьи, она их не манила. Так, словно возьмись художник за неё, он показался бы или приторен или смешон с темой, ни для кого не интересной и всем постылой. Достоевский, например, говори о Татьяне Лариной как апофеозе русской женщины, которая вышла замуж за старого человека только потому, что её "со слезами заклинаний молила мать". Розанов решает этот вопрос иначе, ставя во главу угла интересы семьи и детей. Он считает, что поступок Татьяны - "один из величайших ложных шагов на пути развития и строительства русской семьи. Взят момент, минута; взвился занавес - и зрители в бессмертных, но кратких (в этом всё дело) строфах явлена необыкновенная красота, от которой замерли партер и ложи в восхищении. Но кто же "она"? Бесплодная жена, без надежды материнства, страстотерпица..."4
Белинский осуждал пушкинскую Татьяну за то, что высокое чувство любви она приносит в жертву законам общественного мнения и светской морали. Но не это главное для Розанова. Светской морали он противопоставляет мораль семьи. Для него "Татьяны милый идеал" - "лжив и лукав, а в исторических путях нашей русской семьи - он был и губителен... Детей - нет, супружество - прогорклое, внуков - не будет, и всё в общем гибельнейшая иллюстрация нашей гибельной семьи"5.
Великое значение имеет цепкость к жизни, продолжает Розанов, каковая и нужна нации. Она зиждется не на бесплодных Татьянах, а на женщинах, всё переступающих ради детей. Не будь их, "получилась бы картина национального вырождения". Идеал Розанова - основополагающий и твёрдый, на все годы и бурные времена, стоящий выше разногласий партий и идеологий,- в семье, члены которой любили бы друг друга. "Повелевать природой, можно лишь повинуясь ей", - приводит он афоризм Ф.Бэкона. Одна любовь укрощает страсть, превращая могучего льва в послушного ягненка. "Мысль моя, чаяния, вздохи, идеал - пролить на землю кротость...,которая в сердце, слов для себя не имеет, а сказывается кротким обращением, кроткими поступками, кроткими законами; которые просто не умеет нарушить человек"6,- пишет Розанов в предисловии к своей работе "В мире неясного и нерешенного". Это вполне возможные плоды устроенности человека, всего, что он есть, но не пошлого приспособления и не вызывающей непоправимые изменения адаптации, а встроенности, включенности в бытие и проявленности закона, в нем царящего (не человек для закона, не закон для человека, а взаимно - как это бывает у любящих друг-друга в семье). Половая страсть же есть сила совершенно неодолимая, необуздываемая, могущая стать причиной многих бед, и существует только одна другая сила, которая с ней справляется: сила любви. "Сильна как смерть любовь",- говорится в "Песне Песней" Соломона.
Семья, прежде всего, должна основываться на взаимной любви, на взаимной страсти, ведь семью нельзя рационально построить. Изъять страсти из семьи - как учили богословы - это изъять нерв из живого организма, это в сущности убить семью, даже не дав ей возникнуть - считает Розанов. Страсти- это динамическое и вместе материальное условие семьи: "порох", без которого не бывает выстрела. Пример Татьяны Лариной свидетельствует о том, что семья русская построена на другом принципе- принципе долга. Но где "долг", там есть все степени начинающейся измены ему.
Видя в семье "первый устой" государственной прочности, Розанов утверждал:"Семья чиста -крепко и государство. Но если семья загнила или, точнее, если в веках бытия своего она поставлена в нездоровое положение-государство всегда будет лихорадить тысячью неопределённых заболеваний".Поэтому государство обязано расследовать, что гноит этот "основной социальный институт"7.Дайте мне только любящую семью, провозглашает Розанов, и я из этой ячейки построю вам вечное социальное здание.
Семья и рождение ребенка, по мнению Розанова, воскрешает человека даже из "пустыни отрицания",из нигилизма, под которым вслед за Достоевским Розанов подразумевал все формы революционного движения молодежи. Нигилисты-все юноши, т.е. нерождавшие; нигилизм-весь вне семьи и без семьи. Где начинается семья, кончается нигилизм и революционизм. Розанов приводит пример из "Бесов" Достоевского, когда жена Шатова приезжает к нему после "трёхлетних нигилистических странствований"и тотчас у неё начинаются роды. Шатов перерождается на глазах. Вчерашний нигилист под влиянием "отцовских чувств" превращается в "верующего".
Семейный вопрос волновал Розанова и в связи с личными обстоятельствами и повседневной практикой разводов и "незаконнорожденностью" детей. Перед глазами мыслителя разворачивались страдания жён и детей в фактически распавшихся браках, которые не могут быть расторгнуты из-за сопротивления церкви, пожизненные муки детей, рожденных вне церковного благословения, родители которых были лишены возможности сделать их "законными".Процессуальные нормы развода в России отличались таким цинизмом, что Розанов возопил о том, что закон и церковь понимают брак как только телесную "случку" мужа и жены, спрашивая при разводе не о душе,а только о теле, не было ли ошибки в случке. Каноническое право и церковь, говорит Розанов, не требует в браке ни любви, ни уважения, рассматривая "жену как семяприемник, а мужа- как аптекаря-производителя соответствующей эссенции, без права пользоваться чужой посудой"8.
Почему такое неуважение к семье? Поразительнее всего, что и само общество как будто ополчилось на несчастную семью. Литература отразила предвзятое отношение к подобным семьям. «Да, это поразительно, что два величайших произведения благородной литературы русской, "Евгений Онегин" и "Анна Каренина", посвящены апофеозу бесплодной семьи и - мук, страдальчеству в семье. "Мне отмщение Аз воздам" - слова, которые я отнёс бы к нерождающим, без - плодным,- печально прозвучали у великого старца с духовно-скопческой тенденцией, которая после "Анны Карениной"еще сильно прозвучит в "Смерти Ивана Ильича" (чувство его отвращения к жене и дочери)и, наконец, станет единым на потребу в "Крейцеровой сонате". Любовь как любование, как привет и ласка, обоих согревающая, - это грех»9.
Как видим, и на литературу Розанов смотрел сквозь призму семейного, глубоко проникая в него и точно чувствуя через творение писателей основные тенденции общественного развития, все альфы и омеги современной ему действительности, всё, что усугубляет трагизм человеческого существования в мире. Сравнивая то, как подобное происходит у других народов, Розанов приходит к выводу, что, к примеру, в Китае, у негров, у татар, цыган понятие супружества, любви, отношения полов - чище и целомудреннее, нежели у европейских народов, нет такого надрыва и противостояния, нет или вовсе не слышно о сюжетах "Власть тьмы" и им подобных. У нас же при "моно"-венчании существует совершенно установившаяся полигамия с жестокосердным бросанием первых и самых чистых жен (сюжет "Воскресения" Толстого). Розановское понимание семейного вопроса начинается с аксиомы: нет соблазнения, а есть только начало супружества. В "Воскресении" Толстого присутствует эта как бы недосказанная мысль: нельзя соблазнить девушку, не став тотчас же в полноте прав полным её супругом, не почувствовав глубочайшей и мистической, неразрываемой, родной с ней связью. Но Толстой все построил на"сердобольности" и тут-то и провалился в ничтожество финала романа, в "протухлые потуги Нехлюдова". Но: "Она пошла в Сибирь, и я за ней, потому что она мне родная".Это безотчетно, и на это Розанов указал как на новое и, может быть, специфически русское чувство брака.
Вопрос о "незаконных" детях, поднятый Розановым в печати в 1890-е годы, был, в сущности, о полном признании законом религиозным и гражданским неузаконенных сожительств и уравнении их с браком. "Позвольте мужу и жене, сожителю и сожительнице судить, что для них "зло": разойтись - это зло, а умереть, "сожительствуя" до гроба -это "благо". Слова эти написаны в связи с принятием пасторским собранием столичного духовенства мер для борьбы с "незаконными сожительствами".
Большинство подобных внебрачных сожительств приходилось на холостяков, которым, как офицерам, солдатам, учащимся высших заведений, запрещалось жениться без особого на то разрешения начальства. Розанов приводит любопытную историческую справку. До Петра 1 в России холостячества не было. Всякое лицо, достигшее брачного и возмужалого возраста, женилось и выдавалось замуж. Неженившиеся шли в монастырь, незамужние тоже или становились черничками, оставаясь в мире. Бобыли и бобылки не имели никакого значения в населении.
Со времен Петра 1 пошли холостяки - сначала только переселившиеся к нам из-за границы иностранцы, мастеровые; потом было запрещено жениться детям дворян, не поступившим в школы и на службу государству. Число холостяков особенно возросло с того времени, как было создано и увеличилось регулярное войско: дети духовенства, не поступившие в школы, брались в солдаты; поместные дворяне в молодости призывались на службу и оставались холостыми.
В крестьянстве во времена крепостного права холостячества не было. Интересы помещиков требовали иметь больше "тягол"; с каждым браком число "тягол" увеличивалось, потому что тягло полагалось только на женатого крестьянина. До всеобщей воинской повинности 1874 г. в деревне было в обычае женить 18-летнего парня на 16-17-летней. Там не виданы и не слыханы браки стариков, 60-летних тайных советников с 16-летними институтками. Холостяки в деревне встречались только между дворовыми. С уничтожением крепостного права холостячество стало развиваться и между крестьянами. К концу века холостячество достигло широкого распространения не только в высших, но и средних и низших слоях общества.
И вот рождались дети от холостых и выбрасывались кто куда. Вопрос о "незаконнорожденных" Розанов понимал как право закона и религии отнимать у детей их родителей, а у родителей - их детей. Кажется, что этому порочному кругу нет конца: многочисленные препятствия к узакониванию браков вели к росту проституции, вступлению в нелегальные связи и - опять же - рождению "незаконных" детей, которых "выкидывали" в воспитательные дома. Если уж и законное рождение человека должно сопровождаться очистительной молитвой над роженицей - иначе грех, то "незаконные" роды бесчеловечной церковной догматикой считались греховными вдвойне: "Не признаем тебя! Нет тебе закона!" И тогда, опять через ужасную муку, дитя умерщвляется его кротчайшею матерью, на всё бы согласною, на все готовою, лишь бы её признали, и не находящею этого признания. Физиологически, конечно, все дети одинаково произошли и их нельзя делить на законных и не законных; но как физиология с богословием не совпадают, и первая вторую не учит, то одних рожденных объявляют - законными, других - незаконными. Но если есть незаконнорожденные, должны быть и незаконноумершие, иначе нарушается гармония между жизнью и смертью.10
Под какими только благовидными предлогами государство и церковь не угнетали "неразумного" человека, пытаясь его наставить на путь истинный, стараясь его оградить от греха бесформенного сожития, половой разнузданности во имя святости брачного союза. И если церковь "правила" человека так сказать из глубоких "идейных" соображений, то государство, а тем паче история пользовались им в своих "священных" интересах, которые, конечно, всегда стояли выше чувств и желаний каждой отдельно взятой человеческой жизни. И эпатировавшие русскую демократическую общественность слова Розанова, что "частная жизнь выше всего" по сути своей тождественны знаменитым словам Достоевского "о слезинке", ибо "частная жизнь" каждого человека есть святое, неприкосновенное, только Богом данное и Богу угодное, только через нее с Ним сообщающееся, и никто бы не должен на нее посягать, даже из самых высоких побуждений.
Так семья была принесена в жертву ради "общего блага", которое почему-то так и не наступило, оставшись идеей, символом, теперь уже, чего-то невероятного, невозможного. Неудивительно, что ХХ век был столь драматичен: революции, войны, миллионные жертвы, научно-техническая и сексуальная революции- всё дальше и дальше от "всеобщего блага", которое ведь ничто иное как счастье и благополучие каждого. По сути, трудами "духовидцев" и "интеллектуалов"произошло ещё одно "отпадение от Бога", связь с которым ещё оставалась через тело, через семью, через пол.
Так что же действительно произошло в мире? Что потерял человек? Для того, чтобы что-то потерять, не нарушив единства, следовало сперва что-нибудь приобрести.
"Змий сказал жене: "Не умрёте вы смертно, но ведает Бог, что в то время, как станете вы кушать от него, откроются глаза ваши и вы станете похожими на Бога, знающими хорошее и дурное"... И взяла она от плода его и ела, а также дала и мужу своему, возле себя, и покушал он.
И открылись очи их обоих, и они узнали, что наги. И сшили они листья смаковницы, и сделали себе поясы.
И услышали они голос Господа Бога, раздавшийся в саду, к исходу дня; и человек, с женою своею, спрятался от Господа Бога посреди деревьев сада.»11
"И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги. Наблюдая детей, безгрешных до 6-7 лет, мы наблюдаем в них эту же поразительную перемену...; начало и пробуждение полового чувства и вместе стыда к наготе своей на разделительной линии между грехом и не грехом. Что это значит? Как это постигнуть?! Но, очевидно история грехопадения и его сущность повторяется в каждом ребёнке, и мы, каждый из нас, лично повторяем эту историю в себе, и в законе-то этой повторяемости, т.е. что не рождается от нас человек, который имел бы силу уклониться от этого различения"доброго" и "лукавого"...- в этом и состоит наследственность греха.
Вместе со «стыдом своего пола» произошёл и какой-то надлом в нём, перелом в нашем к нему отношении; что-то затенилось в его истине... Может быть- мы удалились, отделились от него... Произошло разделение в человеке- появилось сознание, в сознании же нарушилось единство человека со своим телом, что-то затенилось в его истине, замутились связующие и восходящие потоки. Но обрёл взамен этого - способность познавать, которое всегда есть разделение, отделение, противоположение. Чтобы было знание, надо сначала тому, кто познаёт, не быть тем самым, что он познаёт, чтобы иметь возможность сравнивать его с другими предметами, и для этого необходимо выйти за пределы этого предмета: через сознание произошло разделение с Богом, именно в сознании он «потерял в мироздании». Но это была экзистенциальная потеря. Объективно он остаётся включён в порядок природы и точка этой включённости и есть пол, в отношении к которому в нашем сознании объявилось роковое отчуждение. Пол мог быть и был путеводной звездой для человека, он содержал в себе тот "план" и то "устремление", которое могло бы помочь человеку вновь воссоединиться, вернуть утраченный "рай". Вот отчего с каждой ступенью познанья "скорбь"лишь усиливается, обнаруживая всё большую бездну отчуждения, тоску по чему-то манящему, сладостному, неведомому и никаким знаниям недостижимому. Наша душа, писал Достоевский, где-то в своих глубинах касается неведомых миров, не будь этих касаний, как каких-то надежд, обещаний, можно возненавидеть жизнь. "Многое на земле от нас сокрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей в миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущность вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и возрастил сад свой и взошло всё, что могло взойти, но взращённое живёт и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным, если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращённое в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь её." (Ф.М.Достоевский «Братья Карамазовы».)
По выражению Розанова, пол "и есть наша душа". Через пол человек ближе всего к Богу, через пол человек метафизически связан с мирозданием, которое совершенно, как и его творец. Благодаря полу человек, подобно сомнамбуле пребывает в другой действительности, чем наше сознание. Вот он "идёт по крышам, карнизам, над пропастью, не обрываясь, не пугаясь. Не видит, что мы видим, и видит, чего мы не видим." Сомнамбула в чуде, в чудной действительности; но едва она пробудится-для неё разом пропадает эта другая действительность, "и она видит только нашу первую.-Но ведь кто знает, нельзя ли так думать, что и наша действительность есть тоже только хорошо и крепко заснувший сон, от которой мы... перейдём в третью крепость сомнамбулизма со смертью, а родившись - впали в сон от некоей действительности. Сны -во сне, и у снов- опять сны!"12
Ни по одному из этих "снов", ни по направлению его, ни "по правде его, ни по святости" его - мы ничего не можем заключить о святости и грехе всех остальных сновиденных действительностей. Можно ли поэтому вывести, что пол и тело наши единственно совершенны в нас,и таинственная действительность, в которой они пребывают, тоже совершенна?!"Важно уловлять инстинктивные, судорожные движения не столько самого человека,сколько одного тела человеческого -пишет Розанов в статье «Нечто из тумана «образов» и «подобий», - когда мозг, душа,"цивилизация в нас" не успели ещё сообразить и "высказаться",а тело уже действует,показывая ум свой и иногда вскрывая глубочайшие свои тайны."
Часто приходится убеждаться в том,- пишет Голлербах в очерке жизни и творчества Розанова,- что всё непосредственное и недоказуемое несравнимо твёрже доказуемого и выведенного, что истинное познание восходит к интуиции (к самому плану бытия - Э.Б.), упирается в обличение ("в облечения" -поправка Розанова) незримых сущностей".
"Такого слова ("облечения" - Э.Б.) в жесте и именно на данную тему... я искал однажды, и, так и эдак решая вопрос, стал мысленно варьировать случай, который до утомительности однообразно мелькал у меня перед глазами. - пишет Розанов в статье "Нечто из тумана "образов" и "подобий". - Представим, что невежа-пассажир, выходя из вагона, задевает девушку "по носу": ну - чиханье, откашлянулась, высморкала нос и незаметно отерла лицо платком. Но затем и сейчас же все забыто. Возможна даже новая задумчивость. Теперь, та же девушка пусть едет в вагоне настоящей дороги..., вовсе не замечая приличного человека, который один с нею едет в вагоне, и имеет в физиономии, костюме, а так же и вкусах много родственного с известными героями Достоевского, от Свидригайлова до Карамазовых. Рассчитывая на одиночество и неуличимость, пассажир осторожно нагибается к полу и подводит кисть руки, впрочем вымытую лучшим мылом от Брокара, под края одежд...и, ничего третьего не задевая,проводит нежно и тонко, без боли и страдания.. Мучительный страшный крик вырывается у "несчастной", конвульсии, какое-то прыганье раненого зверя;..."несчастная" девушка, точно пораженная громом. Разве она такая недотрога? Разве она не брала тысячи раз руку другого в свою руку, здороваясь, прощаясь? Не целовалась, т.е.не касалась другого брезгливыми губами? и, наконец, разве этими брезгливыми губами не целовала руку у священника, у отца, у друга и благодетеля? между тем теперь до руки другого... она дотронулась, казалось бы, столь низшими и грязными частями тела своего, сравнительно с ее рукою, лицом и ртом?!! И наконец ведь она постоянно ест за общим столом, так сказать не отделяя своей "слюны" и "пищевода" от мирского "пищевода" и "слюны". В конце концов, она даже делилась"душою" с другими, не скрывая своих мыслей и чувств! Полное общение везде, всеми частями тела и души! И только здесь - полное разобщение!...всякий поймет, в таинственных точках, не только кончилось сродное, сходное с физиологией; но кончилась и "социология" и "психология": и началось что-то совсем, совсем другое!! Ни психологически, ни социально, ни физиологически, ни даже родственно мы не касаемся, не допускаем коснуться гениталий. Дочь убьет отца, если он это сделает, проклянет друга,если он позволит это себе, отречется от отечества, которое позволило бы себе распорядиться "такою низкою и грязною в ней областью!!" Очевидно, мы подошли к чему-то непостижимому в человеке, непостижимому и грозному. "Оттуда молнии, и громы, и ласка, и смерть: как этого не подумать?!"13
Здесь же Розанов вопрошает своего оппонента (Гатчинского – Отшельника) (14):» Не поражало ли его, что проблематические точки и действия не имеют вовсе никаких аналогий себе среди всех остальных функций и органов человека, то мы имеем здесь какую – то инкрустацию в наше тело столь особливой и отличительной от него природы." Из примечаний Розанова к письмам о материнстве и супружестве: «Поразительно следующее наблюдение: все манипуляции врача, например, около постели роженицы, а то и просто больной женщины, не вызывают в ней стыда, кроме разве в первые непривычные минуты. Девушки, женщины, стыдливейшие - все к врачу идут. Ибо всё тут утилитарно, физиологично;тут органы есть,а пола как будто ещё нет. Стыд и затаивание, однако, вспыхнули бы сейчас пламенем и стали стеной, как только врач почувствовал бы влечение к им исследуемой женщине, заволновался бы, потянулся. Орган вдруг бы исчез, и на его месте стала душа трепещущая, стыдливая, хранящаяся! Великая это тайна...»14
Поразительно, что с вопросом о браке мы сами собою, невольно, все подходим к тому, что затаивается, ищет покров, завес, хотя сами затаивающие и считают это "святынею", "божественным".Подходим к целомудрию мира, живому и стыдливому его (ибо неце - ломудренное не затаивается). Почему нельзя сомневаться, что на заре истории именно это и получило характерное название «таинств» и «сокровенностей». «Открытие глаз" (последствие греха) на таинство пола, отделение от него, ощущение стыда при осознании его, классифицирование его как "скверны", чего-то грязного, мерзкого, от того, что оно находится вне компетенции сознания, сознанием не управляемо, демонично, потусторонне, страшно непостижимо, но в то же время притягательно, что коробит сознание, указывая будто бы на его ущербность, невсесильность, на ограничение его свободы. В основном, отождествляя себя с сознанием, в котором он сам себе дан, человек воспринимает, естественно, пол и всё с ним связанное как противоположное. И т.о. воспринимая сознание и все с ним связанное как единственно достойное и высокое, воспринимает противоположное ему как низкое и постыдное, хоть и необходимое как все физиологические отправления. Но если человек не может отказаться от всех физиологических отправлений, воспринимает их как неизбежность,то "это" он же может не совершать, не участвовать в "этом" "свинстве", принять монашество, скопчество, аскетизм, возвести их в идеал достоинства. Так видимо и произошло однажды упрочение первого греха человека. И если в языческом мире последствия греха прародителей преодолевались, то с приходом христианства плоть стала безнадежно отождествляться с тем, на что указывало сознание,- с грехом. Стремление приблизиться к Богу и в тоже время неполнота восприятия Его, а, стало быть, неполное восприятие человека, не могло не иметь последствий. "Едва свернулись "живые","живущие" (животные) небеса, старое астрологическое небо:- пишет Розанов в книге «В мире неясного и нерешённого», - как кровь почувствовалась"аки вода" и льется же "аки вода"; и семя почувствовалось "как скверна" и стало искать себе скверных помещений (проституция, идея проституции, метафизический её корень)... Если семя есть скверна, то дом терпимости становится "во главу угла цивилизации";смертная казнь, как наказание, и война, как хроника жизни народной - во "главу" же"угла". Вот некоторые корни нашей цивилизации,которые намечаются..."15
А теперь на секунду только взглянем на то, что мы имеем на сегодняшний день - все в точности так, как и предвидел Розанов. Нет больше "кротости,боязни пролить кровь, священных жертвоприношений, священного типа семьи" - нет святости,- нет стыда, нет нравственности. Есть игры мозга, и нет богосознания, есть богоизобретательство, когда только знанию, которым не исчерпывается человеческая жизнь, не наполняется, а не вере (итал.-"то, что обеспечивает истину") придается объективное и общеобязательное значение. Но грусть и боль мира всегда будут превышать знание, поэтому философия и науки никогда не превысят религию как непосредственную связь с миром. Поэтому как никогда остро звучат слова "Проповедовать мораль легко, оправдать трудно" - Нет семенной, кровной, живой, мистической связи с миром, которая по словам Розанова сосредоточена в поле, который не есть разрушение человека.Человек и вообще, - по его мнению, - есть "трансформация пола", все в человеке есть выражение и развитие тайны пола. Непризнание этого равнозначно отрицанию мира в себе и - себя в мире, что неизбежно ведет к самоликвидации.
Однако, в очередной раз повторюсь, что объективно разрыва с полом не произошло, все-таки еще не объявился человек, не рожденный женщиной, а стало быть мы все еще одною частью там, в этом добром, мягком, благодушном мире, которому противостоит наша злая, жестокая и холодная действительность со своими "надо", "должен" и "терпи", не кажущаяся теперь уже столь привлекательной как прежде. «Будьте уверены, - провидчески звучат слова Розанова,- вслед злого человечество никогда не пойдёт; тут встречается такое первоначальное нашей природы, против которого было бы напрасным усилием бороться». Всё-таки не всё говоримое и совершаемое древними было ложью, и слияние с язычеством безнравственного (жестокого и развратного) было одною из самых бесчеловечных ошибок Ренессанса, совершенно повторяющей клеветы 2-3-4 вв. нашей эры." Возможно, поэтому в народе в основной массе мы находим сегодня бессознательное "нет" всяческой образованности и т.н. духовному развитию, активному участию в общественной жизни и любой функционально значимой (для общества) деятельности, если она, эта деятельность не полезна семье, ее благосостоянию, если не служит ее жизненно важным, приземленным, как мы говорим, практическим интересам. Семье фактической или потенциальной.
Однако наша тема в своеобразном ее ключе не всегда и не всеми воспринималась как основополагающая и хоть сколько-нибудь значительная. "Доброе наше духовенство - пишет Розанов все в той же статье, - сперва отшатнувшись от темы, затем в следующий момент тем фундаментальнее признало ее важность, ее основательность". Духовенство еще живо помнило и воспринимало страницы Библии." Но «светские» слишком «по-светски» все чувствуют, все понимают...- в светском человеке, в противоположность духовному лицу, тема возбуждает одно бессмысленное гоготанье....Древний Пан меньше умер в духовенстве, больше умер - в светских (атеистических совсем) слоях. Что уж говорить о сегодняшних светских, в чью истаивающую плоть глубоко вбит "осиновый кол" атеизма. Мы удалились от него, но стали при этом ещё жаднее и сладострастнее к нему. Если, как говорит современный философ Кутырёв, сексуальная революция- это агония, последний всплеск, "бес в ребро" отмирающей нашей способности и стремления к деторождению, то не являются ли всякого рода уродливые формы полового поведения, половой заинтересованности лишь выражением вопиющего в нас единства, отчаянная попытка ребёнка, сидящего в нас, вернуть себе безоблачное небо Эдема. Нам предстоит ещё немало испытаний, прежде, чем мы переменим только отношение к имени, звуку, напоминанию предмета наших размышлений, годы мысли, которая "быстрее света", чтобы пролететь... от упоминания с отвращением до упоминания без отвращения. Т.о. мы, наконец, долетим- каждому понадобится разное время- только "до имени, но ещё не до вещи". Действительно, можно заметить, что мы уже говорим об "этом" без того ужаса, которые испытывали когда-то "при одном упоминании нашего предмета.
"Нет ничего в самом себе нечистого, только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто,- говорит апостол, как бы благословляя возлюбленных, освободившихся от чар древнего греха. Человек (Адам), сотворённый единым, но разделившийся в своём сознании, оказался отброшенным от "точек" соприкосновения своего таинственным мирам иным "что привело к неполному приятию Бога, не полному приятию и его творения, породившему, в свою очередь, в эмпирическом человеке сознание неполноты, разорванности своего бытия, своего несовершенства и порочности в полярной ему (сознанию) привязанности ко всему земному, эмпирическому. Ситуация, в которой оказывается каждый человек, воспринимается каждый раз им как его личная забота, как его личная утрата, как его личный грех, хотя:"Во мне грешит и страдает, грех искупая, всеединый Адам; - пишет Карсавин в работе "Noctes Petropolitanae", - во мне виновен весь мир. И не в силах один я в оторванности моей, мнимой, хотя для меня и реальной, преодолеть вину-кару, победить тление и достичь жизни через смерть. Ибо нет "моей" вины и "моей" кары - есть лишь вселенская кара-вина. Она и вне меня, и в других, и во мне. И мое преображение должно быть преображением всего человечества, а в нем - всего мира."16
У Достоевского универсальной силой, преодолевающей раздробленность, несовершенство мира и человека и возводящей реальность ко всеединому состоянию, является любовь. Карсавин отмечает вслед за Достоевским внутреннюю диалектику вселенской Любви, ее двойственность, равноправное присутствие в ней полярных начал: возвышенную мистическую любовь к Богу и любовь конкретную, земную, чувственную (карамазовскую). Любовь как метафизическая сила – это соединение разделённого, это восстановление равновесия всеединства. Это утверждение принимали все русские представители философии всеединства. Однако, как и Розанов, Карсавин на первый план выводит половую, эротическую любовь как силу, имеющую абс