Молодой человек проиграл несколько песен, затем раскрыл книгу и поиграл ещё немного без нот, тихо и трогательно; Казалось, что звуки отражали весь его характер. Коримский смотрел на него, не отрываясь. Он видел его в профиль.
Что было в этом бледном, милом лице такого привораживающего, что однажды, увидев его, не хотелось с ним больше расстаться? Коримский уже не удивлялся, что его дети попросили прислать к ним Урзина. Они скучали по нему. Да он и сам испытывал к этому юноше больше, чем простую симпатию. Вблизи него он чувствовал себя так хорошо. Невольно вспомнилась ночь после смерти Наталии, когда Коримский, не в силах смотреть на мучения Никуши, в отчаянии ушёл в свою спальню, стеная от внутренних мук. Не было у него никого, с кем он мог бы поделиться своей скорбью, а перед детьми её нельзя было показать.
Ему казалось, что он не переживёт эту ночь. И вдруг открылась Дверь, на пороге стоял Урзин... Коримский, как утопающий, протянул ему руки. Ещё и сейчас он видит перед собой это несмелое выражение сочувствия на лице Урзина. И он тогда провёл с ним всю ночь. Хотя Коримский большого значения не придавал его словам, которыми он так убедительно описывал вечное блаженство, ему всё же было приятно слушать его мягкий утешающий голос и видеть его милое лицо. Благодаря ему, Коримский не заболел в ту ночь, когда ему вдруг стало очень плохо. Урзин вовремя принёс необходимое лекарство и до утра делал ему холодные компрессы. Он также позаботился о том, чтобы дети ничего не узнали о случившемся той ночью. И всё это молодой человек делал с полным самопожертвованием, как по долгу. Его религия действительно была религией любви.
Вначале Коримский совершенно не интересовался взглядами своего провизора. То, что он был религиозным человеком, Коримский заметил в первые же дни, так как Урзин, садясь за стол, всегда молился. Об этом также же говорило и то, что Урзин попросил закрывать по воскресеньям аптеку. Люди теперь привыкли к этому. То, что он был другом людей, он доказывал тем, что просил бесплатно выдавать лекарства для бедных. Теперь он уже лучше знал его принципы. Хотя они совершенно не совпадали с его мировоззрением, не уважать их Коримский не мог.
«Урзин, — думал он, — научил нас всех быть полезными в этом мире. Рядом с ним моя собственная жизнь кажется мне такой эгоистичной. Что бы он делал, если бы имел мои средства?!»
Коримский слушал музыку, подперев голову рукой. Его гордая душа пришла в странное смятение. Вдруг прелюдии перешли в песню, которая на обоих произвела чудное действие. Солнце уже зашло, и вечерняя заря угасала. Прекрасный день подходил к концу, но Коримский и Урзин этого не замечали.
«Обитель моя у потоков живых:
Цветы там не блекнут от зноя;
Там вечное царство лучей золотых,
Любви совершенной, покоя.
Стремлюсь я душой в надежде живой
В тот край, где нет зла, ни страданий.
Дай силы, Господь, идти за Тобой
К отчизне чрез тьму испытаний».
Коримский выпрямился в кресле. С немым удивлением он смотрел на молодого человека, по которому было видно, что он действительно чувствовал то, о чём пел.
«Отчизна та сердцу дороже всего;
Там я отдохну от борений.
Там место мне есть у Отца моего
Вдали от земных искушений.
Окончился путь, нет бури в душе,
По вере победу мне дал Он.
С толпою блаженных как радостно мне!
Нас в вечную славу призвал Он.
Друзей там увижу — их смерть унесла
И нас на земле разлучила.
Нет стонов, и спали оковы греха,
И скорби там радость сменила.
В хваленье одном пред Господом сил
Душою мы в песне воспрянем...
И Агнцу, Кто смертию смерть победил,
Петь славу и честь не престану».
Когда прозвучали заключительные аккорды песни, около Урзина, сидевшего с закрытыми глазами и опущенной головой, вдруг раздался озабоченный голос:
— Урзин, что с вами?
Ах, если бы Коримский мог предвидеть, что он своим внезапным появлением так испугает своего провизора — ведь тот не заметил его до сих пор, — он был бы осторожнее. Влажные от слёз глаза молодого человека растерянно посмотрели на него, щёки покраснели и тотчас побледнели.
— Что прикажете, пан Коримский? — произнёс он дрожащим голосом.
— Ничего я не прикажу. — Коримский склонился к нему и, побуждаемый непонятным чувством, провёл рукой по лбу провизора. — Я слышал ваше пение и оно побудило меня спросить вас, что с вами. Я не предполагал, что вы так можете петь для себя. Вы всегда заботитесь о том, чтобы устранить нашу боль, а сами носите её в своей душе.
— Нет у меня теперь уже никакой боли, пан Коримский. — Урзин осторожным движением устранил руку Коримского, лежавшую на его плече.
— Теперь уже нет? Но вы были так печальны...
— Вам показалось. Однако, пан Коримский, чем могу служить?
Коримский заметил, что Урзин избегает доверительного разговора, и это было ему неприятно.
— Я сейчас не нуждаюсь в ваших услугах, — ответил он холодно.
Лицо молодого человека ещё больше побледнело. Но он не поднял глаз. В зале стало тихо. И это молчание Урзина смягчило Коримского.
— Я принёс вам известие, — сказал он несколько сердечнее.
Взгляд Урзина говорил о его безмолвном страдании, но после этих слов он оживился.
— От Никуши?
Коримский снова был обезоружен, на Урзина невозможно было обижаться.
— От всех. Маргита пишет от имени всех остальных, особенно от имени Никуши, и просит меня, чтобы я хотя бы на неделю отправил вас к ним. Но я не знаю, хотите ли вы этого? Из-за аптеки вам не нужно беспокоиться, а остальное зависит от вас. О, пан Коримский, если вы позволите, я с удовольствием поеду, — ответил провизор просто, но с радостью в голосе.
— Ну, если других препятствий нет, то готовьтесь и езжайте завтра.
— Я вас благодарю, господин мой! Значит, я на сегодняшнем собрании ещё смогу предупредить о моём отъезде. Что касается аптеки, то я всегда забочусь о том, чтобы в ней всё было в порядке и я в любой момент мог отсутствовать. Мне нужно приготовить только ещё два лекарства. Позвольте мне сейчас сделать их.
— Я пойду с вами.
Они вместе вышли из зала в узкий коридор.
— Я сейчас вспомнил, — заговорил вдруг Коримский, — что четверть года уже давно прошло, а вы до сих пор не приходили за своим жалованием. Может быть, вы ожидали, что я вам его принесу? У меня заведено, что мои служащие по этому поводу сами обращаются ко мне.
Молодой человек ничего ему не ответил.
— Когда закончите приготовление лекарств, зайдите ко мне.
Провизор только поклонился.
«Странный какой-то, — подумал Коримский, глядя вслед быстро удаляющемуся Урзину.
Мои слова ему, наверное, были неприятны. Но почему? Разве он может бесплатно служить у меня, притом так служить, как он это делает? И в самом деле, пора позаботиться о том, чтобы он лучше был одет. Его бедность бросается в глаза».
Но что сказал бы Коримский, если бы он зашёл в комнату своего провизора и увидел бы, как тот упал на свой диван, спрятав лицо в подушку. «Господи, смилуйся надо мной, не оставь меня!
Помоги мне устоять!» — мог бы он ещё услышать со стоном произнесённые слова.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Прошла неделя. Снова было чудное утро, наполненное светом и ароматом цветов. Этот аромат проникал в широко раскрытые окна рабочего кабинета Адама Орловского в Горке.
Кабинет был очень уютно обставлен. Два письменных стола и секретер стояли между двумя кустами мирты и зеленью финиковой пальмы. Маргита с удовлетворением огляделась. Сегодня сюда придёт профессор Герингер, и в Горке он с Адамом завершит труд по исследованию собранных древностей, в котором им помогал маркиз Орано. Как она рада, что Адам, наконец, может жить дома! Хотя теперь не будет больше тех чудных мгновений, когда они по утрам встречались у креста, чтобы пожелать друг другу доброе утро, или когда он днём или вечером, приходил к ней на несколько часов.
— Ты не можешь себе представить, — говорил он ей в субботу, — как трудно мне концентрироваться на работе! Постоянно мысли мои улетают в Горку. И если бы мне не было стыдно перед профессором, я бы бросил всё и убежал бы к тебе.
А не могли бы вы продолжать свою работу в Горке? — спросила она. — Вы уже довольно долго пользуетесь гостеприимством маркиза. Мне бы так хотелось увидеть твоего уважаемого друга у нас.
Адам с благодарностью принял её предложение, и переезд был назначен на следующую неделю.
Теперь это время настало. Поэтому Маргита встала сегодня так рано, чтобы всё привести в порядок, и вот она всё закончила.
Остановившись у окна, она посмотрела вниз в парк. Там, где аллея разветвлялась, виднелся двор Никуши.
«Интересно, чем братья там занимались? Встали они уже? Братья! Какое хорошее слово! — думала Маргита, глядя в пари. — Добрый отец выполнил их просьбу и прислал к ним Урзина — и не на неделю, как они просили, а сразу на две. Правда, теперь уже оставалось всего несколько дней, и Мирослав уедет. Но благословение, которое он привёз с собой, останется, и особенно для Тамары. Бедная Тамара! Мне ради Христа ничем не приходится поступаться. Дедушка сам ищет путь спасения, и Адам меня любит. Он позволяет рассказывать об Иисусе Христе, сколько мне угодно, хотя ещё не верит в Него, но он не противится. А у Тамары никого нет, кроме отца, и она его уже потеряла. Да потеряла, хотя Орано и заботится о своём единственном дитяти и обеспечивает дочь всем, что можно добыть богатством, но между ним и Тамарой всё же произошёл разрыв, и он запретил ей произносить при нём имя Христа. В противном случае он немедленно уходит. А Тамаре, которая всем сердцем полюбила Иисуса Христа и с каждым хочет говорить о Нём, бывает так трудно молчать перед отцом о том, чем полна её душа.
Она более успешно идёт путём веры, чем я, хотя Господа она познала позднее. Может быть потому, что у неё только Он один. А мне Господь дал на земле ещё много дорогих людей. «Первые будут последними, а последние — первыми». Ах, об этом мне думать нельзя, — испугалась она, — я не хочу быть последней, нет! Однако меня постоянно занимает Адам. Разве это грех, что я его так люблю? Ведь он — мой муж и любит меня. А любовь его — это
— счастье! Сердце моё с самого детства тосковало по любви, а её не было для бедной Маргиты. Зато я её имею теперь в полной мере даже сверх того! О, какое счастье знать, что кто-то по тебе скучает, что ты для него всё на свете, что ему дорог твой голос, каждый твой вдох и выдох!»
Прислонившаяся к окну молодая женщина была наполнена счастьем. Однако собой она была недовольна. Она вспомнила, как Тамара вчера, заговорив с дедушкой о своём обращении, спросила, знает ли и он это счастье. Он смутился, но сказал правду, и она выразила такое искреннее сочувствие и попросила его не медлить принять Иисуса. У дедушки слёзы появились на глазах. Она свидетельствовала также перед профессором Герингером, паном Вилье и перед всей семьёй Зарканых.
«Она в полном мраке приехала сюда, и какой свет уже сама распространяет! — продолжала размышлять Маргита. — А я этого не делаю. Но и я так буду поступать, как только уладится дело с моим переходом».
Лицо её омрачилось. Она вспомнила, как ездила с Адамом в Подград. В Орлов они сначала не пошли, а остановились у отца. Потом они с двумя свидетелями пришли к священнику и заявили о её выходе из католической церкви. Там она свидетельствовала об Истине. Маргита счастливая вернулась к своему отцу, который немало удивился её шагу и согласию Адама.
Она была счастлива увидеть прекрасный зал для собраний и поиграть на новой гармонии.
— Когда мы снова будем жить в Орлове, я буду играть на каждом собрании, — обещала она им обоим.
Они ей не возражали, чтобы не омрачать её радость, однако Адам шутя заметил:
— Если ты здесь будешь играть, то мы оба ещё станем набожными и будем ходить с тобой сюда. Правда, дядя?
— Но ты пойдёшь со мной хоть один раз, Адам, не правда ли? — попросила она.
— Разумеется, — пообещал он. — Надо же мне узнать, из-за чего ты ушла из нашей церкви и так рассердила доброго декана.
Отец посоветовал Маргите воспользоваться пребыванием в Горке и заявить о себе пастору в Боровце, чтобы по этому делу ей не пришлось ехать в Раковиан.
Утром, проводив Адама до креста, она вернулась в деревню и направилась к дому пастора. Пастор на этот раз не показался ей таким больным, как в первое её посещение. Она заметила, что это образованный человек. У него была хорошая библиотека. И жена его была интересной женщиной с красивым лицом и живыми глазами. Она очень хорошо говорила по-немецки. Маргита узнала, что она воспитывалась в евангелическом институте в Германии.
Узнав о цели её посещения, они обменялись удивлёнными взглядами.
— И что заставило вас совершить этот шаг? — спросил пастор.
— Моё убеждение, пан пастор. Я познала Истину слова Божия и заблуждения римской церкви и теперь не могу ей принадлежать.
После этого пастор очень приветливо стал давать ей всевозможные наставления. Теперь они совсем по-иному заговорили с ней — елейно, набожно! «Но если бы я ещё не познала Христа, они, наверное, и не упомянули бы о Нём», — подумала Маргита.
Они говорили о заблуждениях Рима и о чистом учении евангелической церкви. Пастор приводил множество цитат, но не произнёс ни единого тёплого слова об Иисусе Христе.
«Им Христос ещё не открылся, — снова подумала Маргита. — Скоро я буду принадлежать к их церкви, но какая польза от этого будет моей душе? Ведь пастор в М., который каждое воскресенье выступает против «мечтателей», подразумевая Степана Градского и всех его собратьев, тоже евангелический. Разве евангелическая церковь тоже преследует истинных учеников Христа, как это делает Рим? В чём тогда разница?..»
Когда Маргита впервые услышала от бабушки Степана, что пастор на них сердится, она не могла этому поверить. Она спросила Петра об этом, и он подтвердил слова бабушки...
И сейчас эти размышления удручали её. Она легла на диван и, чтобы забыться, стала вспоминать прекрасные, недавно прошедшие дни.
Она вспомнила тот послеобеденный час, когда перед ними вдруг предстал нежданный, но очень дорогой гость. Он стоял перед ними с приветливой улыбкой на устах, с сумкой через плечо, в виде простого плотника. Они с Николаем пожурили его немного за то, что он не телеграфировал о своём прибытии и что они поэтому не смогли послать за ним повозку, на что он им ответил, что хотел пройтись по горам и по пути поговорить с людьми.
Вечером они собрались вокруг Никуши на свежем воздухе: пан Николай, Маргита,
Урзин, Лермонтов, а попозже к ним присоединнились Степан, Пётр и старый Градский. Они беседовали о вечных истинах Божиих. Под конец Урзин разучил с ними песню, которая так понравилась пану Николаю, что им пришлось спеть её ещё раз. Аурелий играл на цитре. Это была первая из тех прекрасных песен, которым Урзин их научил за то время, что был в Горке.
— Нет, мне этот провизор слишком уж нравится! — сказал дедушка вчера.
То, что он ему нравился, заметно было по тому, что пан Николай всюду звал Урзина с собой: «Проводите меня, пожалуйста!».
Кто знает, о чём они говорили наедине? Маргите это очень было любопытно.
Дедушка никогда не пропускал «штунду», как он называл собрание. «Сегодня Урзин проводит штунду?» — спрашивал он каждый день. Была ли это штунда на немецком языке после обеда, в которой участвовали Тамара и её компаньонки, пан Вилье и Илка Зарканая, или вечернее собрание, на которое приходили крестьяне из долины Дубравы, — ему было безразлично; он всё равно присутствовал. И, наверное, не было у молодого провизора более внимательного слушателя. Друзья из долины Дубравы приходили не одни. Они приводили с собой всё большее число слушателей, А
Лермонтов за эти две недели приобрёл много благодарных друзей, которых он лечил бесплатно и которые теперь по его приглашению тоже приходили на собрания. Часто собрание проходило на свежем воздухе, все сидели на брёвнах, которые велел положить пан Николай. А сколько посетителей было в воскресенье после обеда!
Тот воскресный день Маргите запомнился как чудесный сон.
Празднично одетые люди сидели полукругом вокруг кресла Николая и пели. И Тамара сидела возле него. Хотя она и её компаньонки не понимали проповеди, они всё же радовались, что такое множество людей могло слушать Слово Божие. Рядом с Маргитой сидел Адам, который всё понимал. Сначала он сидел с опущенными глазами, затем он несколько сострадательно посмотрел на Урзина, который как раз говорил о богатстве, содержащемся в словах «Сын Божий». В своей простой одежде среди празднично одетых людей он выглядел более чем скромно. Адам смотрел на него так, словно хотел сказать: «Что ты можешь знать о богатстве, несчастный бедняк?» Но потом он перестал ухмыляться. Урзин так живо описал исход евреев из Египта через Красное море, пустыню и Иордан, сравнивая Египет с миром, а израильтян с народом Божиим, идущим через Красное море крови Иисуса и через Иордан смерти в вечную Родину. А потом он говорил о новой Земле, причём так интересно, что слушатели боялись пошевельнуться, чтобы не помешать говорящему. Даже Адам слушал со вниманием.
— Если бы ваш пастор так проповедовал, Маргита, — тихо сказал он ей, — то стойло бы сходить послушать. Мне ещё любопытно, что скажет нам ваш Степан, которого все так хвалят. Однако этому твоему пророку следует отдать должное, ведь именно благодаря ему ты стала моей.
Она умоляюще посмотрела на него. Он замолчал и стал внимательно слушать. Пение кончилось, и Степан стал читать текст из Библии.
— Мне очень жаль, — начал он в своей серьёзной, но сердечной манере, — когда я думаю о том, что не все вы, которые слышали сейчас об этом прекрасном городе, в нём действительно будете. Кто-то из присутствующих здесь услышит слова: «Не знаю вас, откуда вы...». В моём тексте Господь говорит о том, что они не могли войти из-за своего неверия и что Бог возмущался их поведением сорок лет. Сколько лет Бог возмущается уже твоими делами, мой бедный необращённый брат? Некоторые из вас живут в этом мире, как в пустыне; болезни, бедность и другие лишения угнетают вас. Вы в пустыне и в ней погибнете, потому что не хотите послушаться Бога, Который зовёт вас к Своему любимому Сыну, к Господу Иисусу Христу.
Но я думаю, что здесь присутствуют и такие, которых можно сравнить с теми израильтянами, которые, пришедши в Елим, подумали, что они пришли в рай. Я знаю, что человеку иногда кажется, будто небо к нему спустилось, и тогда человек навсегда хочет поселиться в этом раю. Однако не обманывайся, мой друг! Елим не был Ханааном. Елим — не рай, и твоим счастьем он тоже не является. Ты должен оставить его, вернуться в пустыню. И если бы ты всю жизнь мог оставаться в Елиме, но не верил в Бога, ты бы никогда не увидел ворот нового Иерусалима.
В Елиме было только семьдесят пальм и двенадцать колодцев, а там течёт полноводная река и растут тысячи пальм. Какая польза от того, что вы собрались сюда и всё это слышали, но не обратитесь к Богу?!
«Поведи нас, и мы пойдём за тобой» — говорили израильтяне Моисею, но Моисей не мог их повести: было поздно. Господь уже сказал: «Они не войдут в ту страну», и они не вошли в неё; они умерли в пустыне. И вы тоже умрёте в пустыне, если не послушаетесь нашего Моисея, Который призывает вас: «Следуйте за Мной!».
О, какое горе для вас и для нас! Подумай об этом, дорогая душа, если ты ещё не веришь, и помни: Бог поругаем не бывает. Аминь.
Когда Степан кончил свою проповедь, Адам не сказал ни одного слова.
Обе проповеди были записаны и переведены Аурелием и переданы тем, кто их не понял, так что и они не остались без благословения и могли услышать слова, которые овладели сердцами и мыслями слушавших. Ах, какой это был чудный час! Жаль только, что в следующее воскресенье Мирослава здесь уже не будет!
— Вы не можете себе представить, — сказал Аурелий Маргите, — сколько он нам даёт, как в простых разговорах он нас учит, чтобы жизнь наша на земле не проходила даром. Я составил себе уже целую программу служений на осень и зиму, в выполнении которой и вы можете участвовать. Тамару мы также думаем привлечь к этому делу. Хотя Урзин и говорит, что думает оставить нас... Не может же он всегда оставаться в должности провизора, а о том сюрпризе, который ваш отец ему готовит, он ещё не знает.
«Когда отец ему об этом скажет? — подумала Маргита. — И как он будет реагировать?»
Так, размышляя о событиях последних дней, она уснула. Ей Приснилось, что она идёт к новому Иерусалиму. В радостном волнении она устремляла свой взор к лежащему перед ней золотому городу. Оборачиваясь, она смотрела, видят ли и остальные его, и не могла найти среди идущих с ней ни отца, ни Адама. Она испугалась. «Видишь, Маргита, — послышался в этот момент печальный тихий голос, — они умерли в пустыне; для них бесполезно было, что они слышали от Урзина; они не поверили и погибли».
«Это невозможно!» — вскрикнула Маргита и проснулась. В страхе устремив взгляд ввысь, она некоторое время сидела неподвижно.
— Это был только сон, — проговорила она, — мы ещё все в пустыне. Мы в Елиме, а Елим — не рай, не желанный Ханаан.
Находясь в этой тиши наедине с Господом, она поняла, что эти самые близкие и дорогие её сердцу два человека погибнут, если не обратятся к Богу. Эта мысль причинила ей почти физическую боль. Но она поняла вместе с тем и задачу своей жизни: сделать всё возможное, чтобы эти двое спаслись. Маргита бросилась на колени, и к Богу вознеслась её первая горячая молитва о спасении её мужа и отца. Когда она поднялась, на ресницах её блестели слёзы, но лицо светилось.
Она хотела выйти из комнаты, но тут дверь раскрылась, и с радостным возгласом: «Моя Маргита!» — Адам заключил её в свои объятия.
— Ты уже проснулась, любимая моя? Но что случилось? На твоих глазах следы слёз, на твоих лучезарных диамантах, которые так очаровали меня, что я без них жить не могу! Почему ты плакала? — допытывался он.
— Я не плакала, Адам, — ответила она, прижимая голову к его груди, — я молилась о твоём счастье, и это меня так растрогало.
— Ты молилась о моём счастье, Маргита? О, это совершенно излишне. У Бога нет такого счастья, какое хотя бы в какой-то мере могло сравниться с тем, которое я держу в своих объятиях. Я совершенно счастлив с тобой, моя дорогая, возлюбленная!
Она принимала его ласки, но в сердце её не было уже того восторга от его любви.
— Адам, твоё счастье несовершенно, — проговорила она, освобождаясь из его объятий. Она повела его к окну. — Я прошу тебя, выслушай меня: твоё счастье несовершенно, потому что невечно.
— Что ты говоришь, Маргита? — На его лбу появилась угрожающая складка. — Разве ты не навсегда моя?
— Навсегда, Адам, но не навечно. Мы ещё в пустыне, а Елим — ещё не рай.
— О, — воскликнул он с юношеским задором, — что мне до того мифического рая?
Мне нужен настоящий. Тот рай, наверное, хорош для такого бедного пилигримма, как Урзин, у которого на Земле, очевидно, мало было хорошего и для которого такая надежда может быть настоящим сокровищем. Тот рай хорош и для такого пророка, как Степан. Но нам с тобой, Маргита, хватит своего. Мы его на земле устроим так хорошо, что даже святые нам позавидуют. Как только я закончу свой труд, я уговорю дедушку, и мы все вместе отправимся в путешествие. Твой любознательный дух не должен хиреть здесь в повседневных хлопотах, да я без тебя и не смог бы дальше жить. И для дедушки перемена климата и условий жизни могут быть полезны. Я покажу тебе мир во всей его красоте и введу тебя в высшие круги общества. Я хочу достигнуть известности в мире учёных. Где искать лучшего рая? Разве это не рай, Маргита?
Снова он заключил её в свои объятия, заглядывая ей в глаза с такой страстью, что никто не смог бы устоять перед ним. А сердце Маргиты легко воспламенялось...
— Разве этот рай не прекрасен? — спросил он снова, целуя её в губы.
Она чувствовала, как буйно стучало сердце в его груди. Вокруг сияло солнце, вся природа дышала вместе с ним. Аромат цветов напоил воздух. Может быть, такое же прекрасное утро было, когда сатана повёл Иисуса Христа на высокую гору и показал Ему все богатства мира, сказав: «Всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне».
Мысль о том, чтобы поехать с Адамом, увидеть мир, постоянно быть с Адамом и в любой момент прижаться к его груди, чувствовать тепло его любви — всё это было бы исполнением всех её желаний. Какое-то мгновение Маргите казалось, что она не удержится и воскликнет: «Да, это совершенное счастье, это рай... и мне этого достаточно!». Она уже раскрыла уста, как вдруг из деревни донёсся колокольный звон, и ей показалось, будто кто-то предостерегающе говорил ей: «Маргита,
Маргита, это только Елим. Это не рай, нет!».
«Господи, Иисус Христос!» — вздохнула она и быстрым движением освободилась из объятий мужа.
— Нет, Адам! — воскликнула она, и глаза её загорелись. — Это не рай, к которому стремится бессмертная душа!
Он был ошеломлён.
— Тебе недостаточно моей любви?
— Для сердца моего её достаточно, но не для души, точно так же, как и для твоей. Это счастье несовершенно, оно основано на смертном человеке. Вечное лишь на небе.
— Я тебе уже сказал, Маргита, что мне этой жизни достаточно, что у меня достаточно блаженства, — возразил он ей упрямо.
— Она посмотрела на него.
— Но ты не спрашиваешь, где этот рай был бы для меня, если бы я лишилась тебя? Ты не спрашиваешь, — продолжала она мягким сердечным голосом, — где твой рай был бы, если бы я вдруг умерла?
— Маргита, о чём ты говоришь! — отпрянул он, ужаснувшись. — Кто тебя, мою розу, мою любовь, мою драгоценность, может отнять у меня? Конечно же, с тобой был бы похоронен и мой рай. Но как ты можешь о таком говорить? Мы молоды, и смерть не посмеет вырвать тебя из моих объятий, никогда!
— О Адам, нет у тебя этой силы, и поэтому я тебя прошу, подумаем в этом Елиме об обетованной земле, где любовь вечна, где никакая смерть нас не разлучит, где будет совершенное, неомрачённое, бесконечное блаженство. А теперь, Адам, идём и посмотри, как хорошо я для вас всё приготовила. Я думаю, что и пану профессору будет у нас хорошо.
Маргита поняла, что пора было дать разговору другое направление. Адам вздохнул и с облегчением пошёл за ней. Он благодарил её за каждую мелочь. Довольная, что Адаму понравилась приготовленная комната, она опустилась в кресло у окна.
— Вы будете работать, я буду сидеть здесь и смотреть на тебя, — сказала Маргита.
— Ни в коем случае! — энергично возразил он. — Или ты думаешь, что я смогу написать хоть слово, если ты будешь сидеть напротив меня? Как я могу писать, если ты будешь сидеть здесь и я не буду слышать твоего голоса и не чувствовать очарования, которое исходит от тебя и которое даже сейчас меня совершенно пленило? О нет! Чтобы успешно работать, от твоего присутствия мне нужно отказаться.
— А жаль! Я себе так живо представляла, как я потихоньку подкрадусь к вам и каждому положу свежую розу на стол, чтобы развлечь вас их ароматом. А потом я смотрела бы, как вы трудитесь. Но ты не хочешь позволить мне прийти...
— О, ты придёшь, конечно, Маргита! Ты, как солнышко, к нам заглянешь!
— А теперь просмотри свои бумаги на письменном столе, а я пойду закажу завтрак. Приходи, пожалуйста, в сад. Я провожу тебя потом в Подолин, чтобы торжественно встретить пана профессора.
Он посмотрел ей вслед. В дверях она ещё раз ласково оглянулась на него. И вдруг страшная мысль мелькула у него в голове:
«Где был бы мой рай, если бы вдруг...». Дальше думать он не хотел, но он понял, что нет рая во всём этом холодном мире.
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
Между тем, по ельнику в глубокой задумчивости бродил Лермонтов. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. Вчера между ним и маркизом произошло что-то такое, что даже во сне беспокоило его. Об этом он сейчас в молитве говорил с Господом.
Прохаживаясь, он вдруг заметил на земле маленький чёрный предмет. Он нагнулся и поднял довольно потёртую записную книжку, которая была в кожаном переплёте. «Чья это?» — подумал он с удивлением.
Раскрыв её, он увидел, что страниц двадцать-тридцать было исписано красивым почерком Мирослава.
Это были стихи, песни и пояснения к Слову Божию. Между ними были также описаны и события всей недели. Аурелий не мог позволить себе читать написанное, хотя желание его было велико.
Он прочитал только некоторые песни, в том числе и ту, которая побудила его к обращению.
Листая книжку, он заметил дату последнего воскресения, и любопытство взяло верх. «Мирослав, наверное, никаких тайн сюда не записывал и не рассердится, если я ему скажу, что прочитал что-то», — подумал он. Однако он покраснел, прочитав слова;
«Мой дорогой Аурелий духовно растёт. Он уже понял, что врач обязан лечить не только тело, но и душу. Там, где нет доступа священнику, врач его всегда находит. Я благодарю Тебя, Господь, что Ты ведёшь его к цели!»
Затем следовали замечания о Николае и Маргите. Одна из записей глубоко тронула Аурелия: «О, Николай, любимый брат мой, если бы ты только знал, как твой несчастный брат тебя любит и как тяжелы ему мысли о приближающемся расставании! Я сам ещё не знаю, как я это переживу. Но разве у меня нет причины благодарности? Ведь я приехал сюда только для того, чтобы оказать любовь, когда в этом была большая нужда.
Я приехал, потому что я знал, что не было никого, кто мог бы молиться в это скорбное время. И что сделал Господь!? Взошёл свет, он светит, и ручей течёт. Молиться теперь почти все могут. Порученное мне дело закончено, и я могу отправиться дальше. Да, я обязан уйти, этого требует Господь. Но...