Барак Обама
(Фрагменты)
Я начал размышлять, какой должна быть эта книга, но боялся делиться своими планами. Когда я сел за стол и начал писать, обнаружились первые препятствия. Томительная тоска наполнила мое сердце. Наконец, я услышал далекие голоса, они появились, пропали и пришли вновь. Я вспомнил рассказы мамы и ее родителей, когда они старались мне все объяснить. Вспомнил мой первый год работы организатором в Чикаго, неловкие попытки стать взрослым… Я услышал истории бабушки, сидящей под манговым деревом: она говорила об отце, которого я никогда не знал.
…В истории нашей семьи меня поражает особая наивность, кажется, недоступная даже ребенку. Шестилетний кузен моей жены уже потерял это чувство: недавно он рассказал родителям, что отличник из их класса отказался с ним играть из-за темного цвета его кожи. Безусловно, родители мальчика, выросшие в Чикаго и Гэри, расстались с наивностью гораздо раньше. Но это не ожесточило их – они самые мужественные, благородные и находчивые родители из всех, кого я знаю . С болью в голосе они говорили о переезде в пригород, где большинство жителей белые, чтобы спасти сына от стрельбы на улицах, дать ему лучшее образование, чем он получил бы в бедной школе черного района.
Они знают слишком много, мы все видели слишком многое, чтобы верить краткому союзу моих родителей – черного мужчины и белой женщины, африканца и американки. Поэтому многим людям тяжело поверить мне.Я замечаю на себе их быстрый пристальный взгляд, люди ищут ответ в моих глазах. Теперь они не знают, кто я. Может, читают в моем раненом сердце – смешанная кровь, разделенная душа, трагедия мулата, призрачный образ, застрявший между двумя мирами. И я говорю, нет, это не моя трагедия, не трагедия меня одного, но каждого из нас, детей Плимутского камня и острова Эллис, и ваша, дети Африки, трагедия шестилетнего кузена моей жены и его одноклассника-отличника. Поэтому не стоит гадать, что меня мучает, это мы все видим в вечерних новостях, и если бы мы признали, что сейчас не просто рвется трагический круговорот… Да, наверное, я очень наивен, преданный своим разбитым надеждам, как коммунисты, раздававшие газеты на окраинах студенческих городков. Или, еще хуже, людям кажется, что я пытаюсь бежать от себя.
Я не виню людей за их подозрения, и сам давно научился не верить детству со всеми его историями. Лишь через много лет, когда я сидел у могилы отца и говорил с ним сквозь красную африканскую землю, я смог вернуться назад и понять те далекие истории. Или скорее, только тогда я осознал, что большую часть жизни пытался переписать их заново, заполнить пробелы, смириться с неприятными подробностями, провести грань между личным выбором и слепым провидением. Я все надеялся найти в этом правду, словно незыблемую гранитную плиту, на которой твердо стояли бы мои еще не рожденные дети.
Несмотря на упрямое желание защититься от испытующих взглядов, бросить это сочинение, я написал историю личного, камерного путешествия – о мальчике, который ищет отца и свое место в жизни черной Америки.
Папа прибыл в Америку в 1959, когда ему было двадцать три, и стал первым студентом-африканцем Гавайского университета. Он изучал эконометрику, работая с непревзойденным усердием, и получил степень через 3 года как лучший студент курса. У него было множество друзей, он помогал организовывать Международную Ассоциацию Студентов, и стал ее первым президентом. На курсах русского языка Барак встретил застенчивую, неловкую девушку, восемнадцатилетнюю американку, и они полюбили друг друга. Родители девушки, обеспокоенные вначале, были покорены умом и обаянием кенийца. Молодые люди поженились, у них родился сын, которого назваои в честь отца. Папа выиграл другую стипендию: он хотел получить степень Ph.D. в Гарварде, но у него не хватило денег взять с собой семью. После разрыва с женой, Барак вернулся в Африку, как и обещал. Мать и сын остались в Гонолулу, но любовь не боится расстояния… …Альбом закрыли, а я мечтал потеряться среди его страниц, в этой истории, где я был центром безбрежной вселенной, живущей по своим законам. Однако даже в краткой версии мамы и ее родителей я многого не понимал. Но я редко спрашивал о деталях, что значит Ph. D., колониализм и где Алего на карте. По правде говоря, жизнь отца напоминала книгу, которую однажды купила мне мама. Она называлась «Истоки», сборник легенд всех народов, истории создания мира: дерево, под которым родился человек, Прометей, подаривший людям огонь, черепаха из индийских легенд – она плавает в космосе, и весь мир стоит на ее спине. Когда я узнал о простом пути к счастью из кинофильмов и телевизора, у меня появилось еще больше вопросов. Что держит черепаху? Почему всемогущий Бог разрешает змее кусаться, а мой отец так и не вернулся? Но в пять–шесть лет я решил оставить загадки прошлого в покое, легенды, не связанные друг с другом, каждая следующая такой же вымысел, как и предыдущая, просто сладкие сны.
Мой отец был не похож на людей вокруг – он черный, как уголь, моя мать – белая, как молоко; я с трудом мог себе это представить.
Я встретил отца ночью, в холодной тюремной камере – в моей спальне. Мне снилось, как путешествую на автобусе с друзьями, чьи имена я забыл, там были мужчины и женщины, у каждого свой путь. Мы ехали через поля и холмы, уходящие вдаль под оранжевым небом…
Автобус подошел к остановке; я вышел и сел на обочине. Внутри здания из грубого камня адвокат говорил с судьей. Судья считал, что возможно, мой отец уже достаточно времени провел в тюрьме, и возможно, пришло время освободить его. Но адвокат возражал решительно, приводя различные статьи и прецеденты – нужно следить за порядком. Судья пожал плечами и встал со скамьи.
Стоя перед камерой, я открыл висячий замок и осторожно положил на подоконник. Передо мной был отец, в одной набедренной повязке, очень худой – большая голова и тонкое тело, руки и грудь без волос. Он казался слабым, черные глаза мерцали на мертвенно-бледном лице, но отец улыбнулся и знаком попросил высокого молчаливого охранника подождать снаружи.
- Посмотри на себя, – сказал он, – Такой высокий – и такой худой.Даже седые волосы!
Я увидел, что это правда, подошел к отцу, и мы обнялись. Я заплакал; мне было стыдно, но я никак не мог остановиться.
- Барак. Я всегда хотел сказать, как сильно люблю тебя.
Я обнимал его, а казался совсем маленьким у меня на руках, как мальчик.
Отец сел на край койки и опустил голову на руки, он смотрел мимо меня, в стену. Непримиримая скорбь была в его взгляде. Я хотел пошутить, сказал, что я худой, только потому, что пошел в него. Но он не шевелился, и когда я прошептал, что мы можем бежать вместе, он покачал головой и сказал, что мне лучше уйти.
Я проснулся в слезах; это были первые слезы по отцу и по мне – его узнику, его судье, его сыну. Я включил свет и достал старые письма. Вспомнил нашу единственную встречу – баскетбольный мяч – его подарок и как он учил меня танцевать. И я понял, наверное, впервые в жизни, что даже после отъезда отца его образ был для меня опорой, я взрослел с ним, старался быть достойным его или разочаровывал.
Я подошел к окну и выглянул на улицу: первые звуки утра – грохот грузовиков с мусором и чьи-то шаги в соседней квартире. Мне нужно найти его, подумал я, и снова поговорить с ним.
Мигал старый фонарь в парке, длинная коричневая баржа шла к морю по серой воде. Я сел на скамейку, обдумывая разные варианты; и заметил, что к реке подошла темнокожая женщина с маленьким сыном. Мальчик потянул мать к перилам, и они стояли рядом, детская рука обхватила бедро женщины, так что теперь их фигуры сливались в сумерках. Вдруг мальчик встрепенулся, будто хотел что-то спросить. Мать пожала плечами, и он сделал несколько шагов в мою сторону.
- Простите, мистер, – окликнул он, – вы не знаете, почему иногда река течет здесь, а иногда вон там?
Женщина улыбнулась и покачала головой, а я сказал, что, наверное, это зависит от времени года. Кажется, ответ удовлетворил мальчугана, и он вернулся к матери. Они вдвоем исчезли в пыли; а я понял, что никогда не замечал, как течет река.
Через неделю я сел в машину и уехал в Чикаго.
Это было старое здание, одно из старейших в Саут Сайде, все еще крепкое, хотя давно пора было заделать щели, а, может, и заменить крышу. В храме было темно, стояли несколько потрескавшихся скамеек, ковер рыжеватого оттенка с сырым запахом плесени, половицы в некоторых местах разошлись и просели, как следы на лугу. В комнате преподобного Филипса тоже все было ветхим, в сколах, только одна старинная настольная лампа отбрасывала тусклый янтарный свет. И сам преподобный Филипс – он был стар. В комнате с опущенными шторами, окруженная грудами старых книг, казалось, его фигура уходила в стену, неподвижная как портрет. Я видел лишь седые снежные волосы, а звучный голос будто бы существовал отдельно от человека и доносился до меня как голос из сна.
Мы говорили почти час, в основном о церкви. Об истории черной церкви, церкви как институте, идее. Он был эрудитом и начал нашу беседу с истории религии рабов, африканцев, которые на новой враждебной земле садились в круг у огня, сплетая новые мифы со старыми ритмами, в их песнях жили самые смелые идеи – о спасении, свободе и надежде. Преподобный вспоминал Южную церковь своей молодости, маленькую, деревянную, с побелкой, он сказал, пришлось потрудиться, чтобы ее построить, издольщики берегли каждый цент. И там ясным, жарким воскресным утром весь невыразимый ужас и кровоточащие раны осушались в слезах и криках благодарности; люди хлопали, махали руками. Так вновь разгорались все те же упрямые идеи – спасения, свободы и надежды. Он говорил о поездке Мартина Лютера Кинга в Чикаго, о зависти среди окружавших его священников, о том, как они боялись расправы. Говорил, как пришли мусульмане[1], их гнев преподобный Филипс понимал: это был его гнев, он не ждал, что расстанется с ним навсегда, но учился сдерживать его в молитве – и старался не передать тот гнев своим детям.
Теперь он рассказывал об истории церквей в Чикаго. Их были тысячи, и, казалось, он знал все: крошечные в первых этажах зданий и огромные каменные, где светлокожие прихожане сидели неподвижно, как курсанты и пели суровые гимны. Он знал движение харизматов, они дрожали всем телом, говоря на Божьем неизведанном языке. Большинство крупных церквей в Чикаго объединяет те две формы, объяснил преподобный Филипс. Это благословение, скрытое от людских глаз, когда адвокат и доктор живут и молятся рядом с рабочим и служанкой. Как огромное сердце, перегоняющее кровь, церковь передает блага, информацию, ценности и идеи от одного человека к другому, вперед и назад, между богатыми и бедными, образованными и невежественными, спасенными и грешниками.
Я был на парковке аэропорта в три пятнадцать и со всех ног помчался к терминалу. Я озирался, еле переводил дыхание, пробегая глазами толпы индусов, немцев, поляков, тайцев и чехов, прижимающих к себе багаж.
Проклятье! Я знал, что должен был выйти раньше. Может, она, взволнованная, пыталась позвонить. Дал ли я телефон своего офиса? Что, если она пропустила рейс? Или прошла рядом со мной, а я даже не знаю об этом?
Я взглянул на фотографию у себя в руке, она прислала ее мне два месяца назад, сейчас фото уже запачкалось – я слишком часто доставал его. Потом я поднял голову, и фотография ожила: из ворот вышла африканка легкой, изящной походкой, ее сияющие, пытливые глаза остановились на мне. Темное, округлое, точеное лицо расцвело как древесная роза – она улыбнулась.
- Барак?
- Аума?
- О, мой…
Я поднял сестру, обнимая ее; мы бесконечно смеялись и смотрели друг на друга. Я забрал ее сумку, мы направились к машине, и Аума взяла меня под руку. И я знал тогда, что люблю ее, так естественно, просто и горячо; позже, когда она уехала, я даже не верил этой любви, не мог объяснить ее. Даже сейчас я не понимаю этого чувства, только знаю: любовь была и осталась настоящей, и я счастлив этому.
Наконец дождь кончился, и мы смотрели на пустынный пейзаж – гравий, кустарник, да изредка баобабы, на их голых, сильных ветвях ткачи свили округлые гнезда. Я вспомнил, как читал, что баобабы могут расти годами и не цвести, довольствуясь скудными осадками. И теперь глядя на деревья в туманном дневном свете, я понял, почему люди верят, что в баобабах особая сила, там таятся духи предков и демоны, первый человек родился под баобабом. Это не только из-за странности их формы, почти доисторического абриса на пустом небе. “Как будто каждый может рассказать историю,“ – сказала Аума, и это правда: похоже, у всех деревьев был характер, не добродушный и не жестокий, они просто стойкие и терпеливые. У них есть тайны, которые я никогда не узнаю и мудрость, что мне в жизни не постичь. Они волновали и утешали меня одновременно, казалось, эти деревья могут выкорчевать сами себя и просто уйти. Их правда, думал я, не в том, что места на земле в чем-то похожи друг на друга, но одно мгновение несет в себе все, что было раньше.
Я был словно в трансе, поднимаясь на сцену. Не знаю, как долго я стоял там, солнце слепило мне глаза, передо мной – неугомонная толпа, несколько сотен человек, вернувшихся с ланча. Пара студентов бросали фрисби на лужайке, другие стояли в стороне, готовые в любую минуту уйти из библиотеки. Я не стал ждать приглашения и подошел к микрофону:
- Борьба начинается, – сказал я. Мой голос едва привлек ближайшие ряды. Несколько людей взглянули на меня; я подождал, пока толпа утихнет.
- Я говорю, борьба начинается!
Игроки фрисби остановились.
- Она идет за океаном. Но эта борьба касается каждого из нас. Знаем мы это или нет. Хотим этого или нет. Борьба требует сделать выбор. Не между белыми и черными, богатыми или бедными. Нет, этот выбор сложнее. Выбор между достоинством и рабством. Справедливостью и угнетением. Долгом и равнодушием. Выбор между правдой и ложью.
Я остановился. Толпа безмолвствовала, глядя на меня. Кое-кто начал хлопать.
- Давай, Барак! – крикнул кто-то, – Говори еще!
Другие тоже начали аплодировать, кричать, я понял: они мои, связь установлена. Я сжал микрофон, собираясь продолжить, но чьи-то руки схватили меня сзади. Мы так и планировали: Энди и Джонатан с мрачными лицами за темными очках. Они принялись стаскивать меня со сцены, я должен был пытаться освободиться – и в этот момент я почти не играл. Мне правда хотелось быть там, слышать свой голос над толпой, вернуться назад под аплодисменты. Я еще многое мог сказать.
Но моя часть закончилась. Я стоял в стороне; к микрофону подошел Маркус в своей белой футболке и джинсах, как всегда с прямой спиной, темный, худой и справедливый. Он объяснил залу, что они – просто очевидцы, и почему так невыносим весь тот вздор, что правительство несет о Южной Африке. Реджина поднялась и рассказала, как семья гордилась, когда она поступила в колледж и как сейчас ей стыдно – она знает, что какие-то из учебных привилегий оплачиваются за счет угнетенных. Я мог бы гордиться ими обоими – они говорили горячо и убедили людей. Но по-настоящему я больше не слушал. Я снова был в стороне, наблюдающий, оценивающий, скептичный. Вдруг до меня дошло – мы всего лишь холеные, сытые дилетанты с нашими повязками на руках из черного шифона, нарисованными знаками и серьезными юными лицами. Парни с фрисби вернулись к игре. Когда попечители начали прибывать на встречу, они остановились на стеклянном полу главного здания посмотреть на нас. Я заметил, как белые старики тихонько посмеивались, один тип даже указывал в нашу сторону. Все это фарс, сказал я себе, съезд, знамена, все. Приятная забава, школьная пьеса без родителей. А моя минутная речь – худший фарс из всего.[…]
Как это случилось? Я спрашивал себя, хотя знал ответ еще раньше. Страх. Тот страх, что когда-то заставил меня оттолкнуть Коретту в средней школе. Из-за него же я высмеял Тима перед Маркусом и Регги. Постоянный разрушительный страх, что мне нигде нет места. Я изворачивался, скрывался, только бы не остаться вечным изгоем на обочине двух миров, в ожидании приговора.
Реджина была права; это только обо мне. Мой страх. Мои беды. А теперь? Я представил бабушку Реджины: согбенная спина, дряблые дрожащие руки скребут бесконечный пол. Старая женщина медленно подняла голову и взглянула прямо на меня – я понял по ее морщинистому лицу: нас объединяет что-то большее, чем злоба, отчаяние и жалость. О чем она просила меня тогда? Главное, о решимости. Решимость противостоять любой власти, кто бы ни пытался сломить ее, стоящую прямо. Решимость противостоять легким путям и выгоде. Если ты заперт в чужом мире, говорили ее глаза, то все еще можешь бороться с ним. У тебя по-прежнему есть обязательства.
Лицо старой женщины исчезло, сменившись чередой других. Медные лица мексиканских уборщиц, уставших носить мусор. Искаженное горем лицо мамы Лоло у пепелища – голландцы сожгли ее дом. Лицо Тут цвета мела со сжатыми губами, когда в 6.30 она садится в автобус и едет на работу. Мне не хватало воображения и мужества, только поэтому я решил, что должен выбирать между ними. Все эти женщины просили меня об одном, все они – мои бабушки.
Моя личность начинается с расы, но это всего лишь начало.
Мне нужно верить – самое меньшее, что я могу. Еще несколько минут я неподвижно сидел на пороге, смотрел, как солнце скользит по небу, встает на свое место. Думал позвонить Реджине – так я начну этот день. В комнате позади Билли заканчивала последнюю песню, я подхватил припев. Сейчас голос Билли казался другим. За всей болью, неровным смехом я слышал: она готова терпеть. Терпеть и петь песни, которых не знала эта земля.
[1] Пастор говорит о темнокожих мусульманах США, организации Малкольма Х Нация Ислама