I.
Вслед за этим важным объяснением, граф, которому Бландина открыла некоторые из поступков Ландрильона, не касавшихся в прямом смысле её жертвы, выгнал вон слугу. Граф предпочитал скорее пренебречь худшими последствиями этого отказа, чем продолжать дышать одним воздухом с этим плутом, и Бландина, вполне солидарная с её хозяином, не боялась скандала, которым грозился постоянно негодяй.
Ландрильон был поражён этою неожиданностью.
Он думал, что достиг цели, держал в своей власти обоих, графа и Бландину. Как же осмеливались они прогнать его?
Право, он не мог никак постичь этого. Но хотя он был сбит с толку, в первую минуту, когда Кельмарк, позвав его, с горячностью, отказал от места, он почувствовал себя оскорблённым.
-- Да, граф, издевался он, вы думаете, что так и окончатся наши с вами отношения! Как бы ни так! Так скоро вы не расквитаетесь со мной. Мне известно всё, так как у меня были глаза и уши.
-- Каналья! проговорил граф, заставляя своим неустрашимым и честным взглядом опустить глаза плута, надеявшегося смутить его. Идите! Я смеюсь над вашими заговорами. Однако, помните, что за малейшую клевету на нас, меня или тех людей, которые мне дороги, вы ответите мне и я притяну вас к суду...
И так как слуга намеревался ему сказать, что-то непристойное, Кельмарк одним движением вытолкал его вон, с опущенной головой, заставляя зажать в горле своё ругательство.
Уложив свои вещи, Ландрильон, бледный от злобы, опьянённый местью, пришёл к Бландине, желая накинуться на неё и напугать её вдвое.
-- Это серьёзно? Вы объявляете мне войну?
Берегитесь! сказал он ей.
-- Делайте, что хотите! отвечала Бландина, отныне столь же спокойная и тихая, как Кельмарк. Мы можем ждать от вас всего!
|
|
-- Мы! Вы, значит, сошлись... с негодяем! Но будем вежливы! Снова понравилась крошка. Вы будете делить его, -- с мальчишкой. Сохраним вежливость! Жизнь втроём! Поздравляю вас!
Эти инсинуации не вызвали у неё даже неприятной дрожи. Она только с презрением взглянула на него.
Это равнодушие ещё усилило удивление слуги.
Плутовка исчезала из его рук. Разве он не имел над ней никакой власти? Чтобы убедиться в этом, он снова проговорил.
-- Дело совсем не в этом. Довольно шутить!
-- у нас с тобой было условие. Меня выгоняют, ты отправишься за мной!
-- Никогда!
-- Что ты говоришь? Ты мне принадлежишь...
Рассказывала ли ты твоему милостивому сеньору, что ты жила со мной? Или ты хочешь, чтобы я рассказал ему об этом?
-- Он знает всё! сказала она.
Она солгала с намерением, чтобы отклонить всякое нападение Ландрильона. Если б он рассказал, граф не поверил бы ему. Благородная женщина хотела, чтобы Кельмарк никогда не узнал, до какой степени доходила её жертва в видах его спокойствия; она не хотела унижать его, или скорее причинять ему большое огорчение, доказывая, до какой степени она любила его.
-- Несмотря на это, он снова увлекает тебя! проговорил Ландрильон. Пфуй! Действительно, вы стоите один другого... Ты, значит, любишь ещё этого негодяя?
-- Ты говоришь это. Возможно даже сильнее, чем когда-либо.
-- Ты моя. Я хочу тебя и сейчас же... Хотя бы в последний раз?
-- Никогда; я свободна и отныне я смеюсь над твоими выдумками!
Ландрильон был так поражён этой переменой и так обессилен необыкновенно решительным видом владельцев Эскаль-Вигора, что сейчас не осмелился приняться за разглашение всего того, что он видел или; по крайней мере, рассказать о том, о чём он подозревал.
|
|
В селении он солгал, что сам, по собственному желанию, покинул Эскаль-Вигор, из желания устроиться, и так как никто из замка не оспаривал этой версии, это событие не вызвало никаких пересудов.
Не осмеливаясь открыто прерывать с своим прежним хозяином, он захотел поколебать его популярность.
Он стал упорно ухаживать за Клодиной, здоровый и весёлый вид которой всегда привлекал его, и он льстил тщеславию фермера "Паломников". Отвергнутый Бландиной, он остановил своё внимание на богатой наследнице фермы, но эта новая прихоть вызывалась страшною ненавистью, которую отныне он питал к возлюбленной графа, одним из тех ненавистных чувств, которые являются заблуждением любви. Он снова безумно жаждал женщину, которой он лишился и которая посмеялась над ним. Она обольстила его, завлекла, похитила его сердце.
Ландрильон стал показываться также в церкви, во время проповедей пастора Балтуса. Он вошёл в милость к жене пастора и двум старым девушкам, сёстрам владельца фермы "Паломников".
Прежний слуга не осмеливался ещё действовать открыто, но он готов был разразить ужасную грозу над Кельмарком, его возлюбленной и их общим любимцем. Он не обращал внимания на их гордость и смелость. "Право, как они нахальны, и дерзки! Проявлять такие нравы, с таким достоинством! Им не достаёт только ещё прославить свою низость!"
Молодец не считал себя хорошим отгадчиком. Он воображал себя в праве презирать глубоко своего прежнего хозяина. Тысячи низостей, которыми этот солдат, продажный телом и душою, необыкновенно развратный, отдался во время своего пребывания в казармах, казались только пустяками, по сравнению с последними. Во всякое время, порок проклинал инстинктную любовь, и такие люди, как Кельмарк были реабилитацией таких, как Ландрильон. Толпа предпочитает всегда Варавву Христу.
|
|
Для начала Ландрильон принялся унижать владельца Эскаль-Вигора в глазах Мишеля Говартца, охлаждать сильный восторг отца и дочери, возбуждать ненависть здоровой девки к Бландине, затем смутно намекать на преступные отношения Гидона и Кельмарка.
-- На вашем месте, осмелился сказать он однажды Мишелю и Клодине, я не пускал бы молодого Гидона в замок. Ложное сожительство графа и этой негодяйки -- дурной пример для молодого человека!
Видя их удивлённую улыбку, он понял, что шёл по ложному пути и не настаивал больше.
Ландрильон не мог доказать скандальных историй, которые он сгорал нетерпением распустить против владельца Эскаль-Вигора. Подумать, что когда-то плут надеялся, что возбудит против графа Бландину!
Предупреждённый, осведомлённый, граф находился на стороже, не желал отдаваться, компрометировать себя, попадать в западню. Он оберегал прекрасно внешний вид своих поступков.
Присутствие Гидона в замке оправдывалось во всех отношениях. Далеко от того, чтобы разлучиться с ним, граф сильнее привязывался к нему и сделал его секретарём.
Одно время, Тибо подумывал подкупить свидетелей, обольстить рабочих Кларвача, пять силачей, которых граф считал своими телохранителями и которые позировали ему в мастерской. Но эти простые и грубые молодцы были до безумия преданы патрону и немилосердно побили врага, после первого слова, которое он произнёс относительно своего плана. Надо было хитрить, молча подлезть к ним, постепенно, незаметно.
Он ограничился пока дружбою с теми из Кларвача, которые не работали в замке, красивыми рыбаками, статистами во время атлетических игр и декоративных представлений, действующими лицами чего-то вроде "масок и живых картин, устраиваемых графом".
Ландрильон умело настроил их против пяти избранцев и, в особенности, против маленького любимца, и славных исполнителей этих маскарадов, как называл слуга, к тому же бешено изгнанного из-за его тривиальности, из этих эстетических представлений. Актёры в в конце концов согласились с Ландрильоном, что любовь графа к Гидону Говартцу, этому сопляку, ещё безбородому, была слишком заметна. Настроенные против пажа, они не замедлили, как говорил этот Макиавелли навоза, дурно смотреть на владельца замка.
С другой стороны, прежний слуга, который устроил нечто вроде постоялого двора между парком Эскаль-Вигора и селением Зоудбертингом, привлекал неприятное внимание знатных жителей на тот чрезмерный интерес, который питал Анри к босякам Кларвача и подонкам с острова Смарагдиса.
Ландрильон часто теперь виделся с Балтусом Бомбергом. Он ограничивался только рассказом о фальшивом сожительстве Бландины с графом, но не решаясь заговорить ещё о моральной, ужасной, поразительной ненормальности графа.
Пастор, ломавший себе голову, как уронить и погубить графа, не останавливался никогда, даже в своём воображении, перед злотворным орудием, которым хотел воспользоваться Ландрильон. Ах, ужасный бунт! Если б эта мина когда нибудь взорвалась, самые дурные люди должны были бы покинуть недостойного любимца! Ни один человек на острове не протянул бы руки отверженному.
-- Как сделать, мой дорогой Ландрильон спросил в ожидании священник у своего нового союзника, чтобы запугать, отвлечь этих фанатиков, отвратить их от этого колдуна, этого развратника.
-- Да, да, развратник не очень-то вооружён, прервал его Ландрильон, с каким-то внутренним смехом, который мог бы внушить многое кому-угодно, только не этому суровому, но ограниченному пастору.
-- Заметьте, протестовал он, что я вовсе не сержусь на этого дурного аристократа, но я исключительно действую во имя религии, добрых нравов и добра!...
-- Чтобы поступить хорошо, мой почтенный, пастор, отвечал Ландрильон со своей невзрачной физиономией, нам необходимо было бы открыть у графа де Кельмарка какое-нибудь преступление, которое могло бы потрясти ужасный предрассудок, что-нибудь беспочвенное в нашей социальной и христианской жизни, вы понимаете, что я хочу сказать, какой-нибудь ужас, который вскричал не только о мщения к небесам, но и мог подействовать на наименее богобоязливых грешников...
-- Да, но кто докажет нам подобное преступление! вздохнул Бомберг.
-- Терпение, мой почтенный пастор, терпение! лукаво гнусавил дурной слуга.
Бомберг доносил своим духовным начальникам о благоприятном обороте, который принимали его дела.
Постоянно возбуждённая Ландрилъоном, Клодина начинала терять терпение, от медлительности и откладывания графа де Кельмарка. Ещё сильнее её бесило то, что в стране так называемые бедняки на стеснялись подсмеиваться над ней и даже слагали песенки в кабаках. Ландрильон внушал ей мысль, что Бландина ещё держит графа в своей власти. Крестьянка всё больше и больше сердилась на управительницу замка. Ландрильон, столь же скрытный с ней, как и с Бомбергом, не старался направить страстную крестьянку на верный путь. Ах, что мы увидим, когда Клодина узнает всю правду! Вот будет ловко! -- подумывал хитрец, потирая руки и лукаво посмеиваясь.
Он заранее радовался, смаковал, наслаждался своей местью, словно подтачивая решительное орудие, растравляя его на камне, желая поразить верным решительным ударом.
Клодина, однако, не отказывалась от своего плана. Она победит Кельмарка, отымет его у бледной соперницы.
Ландрильон, видя её всё же влюблённой в графа, и чувствуя, что её ненависть заменяет ей божественную добродетель, начинал понемногу открывать ей финансовое стеснение графа, затвм он предсказал полное разорение владельца замка и даже его скорый отъезд.
Против ожидания слуги, Клодина, чрезвычайно удивлённая этим, однако выказала себя ещё более увлечённой разорившимся аристократом. Она почти обрадовалась этому разгрому, так как надеялась получить графа, если не с помощью любви, то благодаря деньгам. С этого момента она даже придумала небольшой проект, должный непременно по её мнению, иметь успех, но о нём она никому ничего не сказала.
Если Кельмарк разорялся или был уже разорён, Клодина была достаточно богата для двоих. Затем, всё же оставался титул графини престиж, связанный с замком Эскаль-Вигора! Говартцы могли снова позолотить герб Кельмарков.
В ожидании этого, Клодина присоединилась к оскорбительному движению, поддерживаемому Ландрильоном против графа, и, казалось, даже одобряла преследования негодяя. В приходе, многие не стеснялась говорить, что она, не имея сил добиться графской короны, принуждена была удовлетвориться ливреею слуги.
В личную тактику Клодины входило намерение совсем отделить графа, вооружить против него весь остров; когда же он был бы поставлен в тупик, она могла явиться для него Провидением. Она готова была даже поссорить Кельмарка с бургомистром и отнять у него юнаго Гидона.
Кельмарк уже отказался отозвания дейкграфа, он отклонил от себя также председательство увеселительных обществ; он перестал интересоваться общественной жизнью. Не было больше широких приёмов и празднеств. Он лишился на две трети своей популярности.
Клодина примирилась с двумя сёстрами отца; без его ведома. Поддерживаемые, подстрекаемые племянницей, они приставали к брату: -- Ты должен прервать сношения с владельцем Эскаль-Вигора, или мы лишим наследства твою дорогую Клодину!
Говартц, может быть, и отказался бы, но он не имел права влиять на будущее своих детей. Клодина заявила что она больше не хочет делаться графиней. Кроме того, она влияла на тщеславие отца. С тех пор, как граф вернулся сюда, Мишель Говартц, не считался больше ни за что. Он являлся бургомистром только по названию.
Говартц, в конце концов, сблизился с пастором.
Каково было событие, когда отец и дочь показались в церкви.
Пастор с большею ядовитостью, чем когда-либо, проповедовал против аристократа и его сожительницы. Во время службы Клодина с жадным любопытством рассматривала фрески, представлявшие мученичество св. Ольфгара.
Когда бургомистр примирился с пастором, он окончательно прервал всякие сношения с Кельмарком. Говартц, во всём слушавший дочь, подчеркнул этот разрыв, призывая к себе сына. Но последний сделался уже совершеннолетним, и встретил отца так же, как когда-то встретил пастора.
Это непослушание мальчика поразило Клодину но не заставило задуматься.
Что касается жителей Эскаль-Вигора, они жили только для себя самих. Со времени ухода Ландрильона, Кельмарк перестал бывать на ферме "Паломников". Это и послужило для Клодины объявлением войны.
Кельмарк, снова переменившийся, почувствовал в душе мужество и вернулся к своей чудесной философии.
Во время тяжёлых объяснений с Бландиной, он впал в дурное настроение духа; теперь он снова оправился, он отверг последние христианские связи; он чувствовал себя лучше, чем мятежник, апостол; он мог считать себя оскорблённым и судить своих судей.
Во ожидании того момента, когда он должен будет выступить, он вооружался чтением, собирал документы, сличал в истории и литературе знаменитые и оправдательные примеры.
Разумеется, доктор, с которым советовалась когда-то г-жа де Кельмарк, не предполагал даже, какого рода апостольству отдастся тот, талант и необыкновенную судьбу которого он предвидел...
Когда именно Ландрильон решил тайно поделиться с Бомбергом, и пока только с ним, важными подозрениями относительно образа жизни графа? Вернее всего в тот день, когда Клодина дала ему понять, что она была ещё глубоко захвачена Кельмарком.
При первом слове, которое пастор услышал о чувственном уклонении врага, он испытал что-то вроде оскорблённой муки и профессионального соболезнования. В глубине души он ликовал! Но как воспользоваться этим благодатным позором против графа? Не было доказательств. И не надо ли было скрывать от публичного разглашения бесчинства молодого Говартца! Оба союзника согласились подождать пока благоприятного случая. Кто знает, может быть, удастся отклонить когда-нибудь маленького любимца против проклятого преступника.
В ожидании, пока популярность дейкграфа продолжала падать, Ландрильон снова принялся за работу, с какою-то надеждою на успех, желая подействовать на этих бродягах Кларвача, которыми граф окружал себя так долго и из которых самые гордые оставались ещё у него в рабстве.
-- Как я не угадал раньше всего этого! -- подумал Бомберг, после ухода доносчика, ударяя себя в лоб. -- Какой я глупец! Всё могло бы предупредить меня, дать указание на эти ужасы! Разве родители этого грешника не любили друг-друга до такой степени, что их любовь вопила к небесам! Они жили только для себя самих, для двоих; ограничивая всю вселенную только и телесною и моральною двойствейнностью, они в их чудовищном эгоизме не желали даже иметь детей, так они боялись меньше любить друг от друга!
Пастор был осведомлён об этой любви через своего предшественника Анри и родился даже случайно, после нескольких лет этого неестественного брака.
К тому же, в уже далёкую пору, когда Анри де Кельмарк мучился от своих уклонений, он узнал от своей бабушки, до чего родители его обожали друг друга, и он приписал эту аномалию нечестивому сожалению родителей, когда он появился на свет.
Разумеется, они были недовольны, что создали существо, которое врывалось третьим в их любовный союз. Молодой граф долгое время воображал себе, что вырастал под властью материнской ненависти. Это чувство отвращения не долго оставалось у этой любящей женщины. Анри имел доказательства. Тем не менее, он был убеждён, вплоть до самого дня морального освобождения, что ребёнок, созданный под влиянием антипатии должен был быть роковым образом потрясён в своих способностях и воздать всякой женщине чувство отвращения, которое одно время питала к нему мать.
Таково было и убеждение Бомберга. Но теперь Анри вернулся к чувству собственного достоинства, к своей природе и совести.
С помощью Гидона и Бландины, он чувствовал в себе силы создать религию абсолютной любви, столько же мужественной, сколько и самозарождающейся.
Он приходил в экстаз, как какой-нибудь исповедник накануне отправления в роковую неизбежную миссию.
II.
Через несколько дней Кельмарк, Бландина и Гидон должны были навсегда покинуть Эскаль-Вигор.
Бландина, мучимая какими-то предчувствиями, ускоряла даже приготовления к отъезду.
Она спешила переехать в большой город, в ту виллу, где скончалась графиня де Кельмарк.
Ландрильон видел, что его добыча ускользает из его рук. Он надеялся получить Клодину, но, может быть, ему ещё сильнее хотелось отомстить владельцам замка. Он решил по-этому ускорить события с той и другой стороны.
Это происходило накануне знаменитой деревенской ярмарки в Смарагдисе, в пору так называемых обручений. Ландрильон отправился на ферму "Паломников" и заставлял Клодину сделать выбор между графом и им самим. Крестьянка просила у него позволения подождать несколько часов. Она намеревалась на другой день утром сделать последнюю попытку в отношении графа.
-- Ах, Боже мой, что они все находят в этом негодяе! воскликнул Ландрильон. Нет, нет, Клодина, нечего тебе беспокоиться по этому поводу. Обрати своё внимание лучше на меня; теперь, когда он разорён, я стою лучшего. Согласись...
-- Не раньше, пека я переговорю с ним в последний раз.
-- Потерянный труд... Ты надеешься зажечь такого холодного человека, сделать из него...
Ландрильон удержался и не сказал ужасного слова, которое готово было сорваться с его уст.
-- Достаточно уметь, как приступить! заметила Клодина.
-- Женщины более интересные, чем ты, и те не могли ничего добиться! Послушай, ты так хочешь сделаться графиней?!
-- Да.
-- Но, если я говорю тебе, что у него нет ни гроша. Бландина держит его в своей власти. Через несколько дней они покинут страну и замок будет продан. Если б ты захотела, мы повенчались бы, и купили бы Эскаль-Вигор...
-- Нет, я выйду за Кельмарка. В замке должна быть графиня. К тому же, он больше не любит Бландины...
-- Но и тебя он не любит...
-- Он полюбит...
-- Никогда...
-- Почему никогда?
-- Ты увидишь!
-- Послушай, сказала она ему, ты знаешь обычай нашего острова. Завтра великий день ярмарки св. Ольфгара... Несмотря на католических или протестантских епископов, с тех пор, как женщины с Смарагдиса разорвали апостола, который отказался покориться их безумной страсти, в каждую годовщину мученичества молодые девушки имеют обыкновение выбирать себе тихого и упрямого юношу в мужья.
Я хочу воспользоваться этим правом. Завтра утром, я отправлюсь в Эскаль-Вигор, и уверена, что вернусь из замка с обещанием графа...
-- Как бы ни так!
-- Ты не веришь? Ну-с, а я уверена настолько, что, если он откажется, Ландрильон, я стану твоею.
Я буду твоей женой, и даже с завтрашнего вечера, после танцев, я заплачу тебе сторицей...
Гордая девушка думала, что ничем не связывает себя, этою грубою клятвою.
-- В таком случае, я бегу заказывать наши приглашения! воскликнул Ландрильон, зная лучше крестьянки, брачные планы своего бывшего хозяина. Пусть св. Ольфгар помилует тебя! прибавил, он, смеясь, когда она удалялась, уверенная в своей победе.
Дейкграф принял Клодину с большим достоинством и уважением. Его глубоко меланхолический вид произвёл впечатление на гостью. Она, в конце концов, всё же без всяких подготовлений выразила ему цель своего посещения.
Кельмарк не отталкивал её. Он прервал её непонятным жестом и поблагодарил её с улыбкой, которая показалась грубой крестьянке каким-то недовольствием, насмешкою, в которой она не могла схватить настоящего, трагичества оттенка.
-- Вы смеётесь, протестовала она со злобою, но подумайте, граф, что какой бы вы ни были граф, я вас достойна... Род Говартцев живёт на Смарагдисе столько же, сколько и род Кельмарков, мои предки почти так же знамениты, как и их сеньоры.
Она сделалась ласковой и умоляющей.
"Послушайте, граф, снова заговорила она, готовая отдаться ему, если б только он сделал малейший знак, я люблю вас, да, я люблю вас... Я даже долгое время воображала, что вы любите меня, сказала она, возвышая голос, приходя в отчаяние от этого целомудренного крика, в котором она не угадывала затаённой муки, трещины долго не заживаемой раны. Когда-то вы ухаживали за мной... Мне казалось, что я вам нравилась, три года назад, в начале вашего переезда сюда. Зачем было играть со мною? Я вам поверила, я мечтала стать вашей женой!
Уверенная в этом, я отклоняла самых богатых претендентов на мою руку, даже аристократов из города...
Он молчал, и тогда она решилась прибегнуть к последнему средству:
-- Послушайте, сказала она, говорят, что ваши дела не особенно блестящи; если б вы захотели, была бы возможность...
На этот раз он побледнел; но размеренным тоном, отеческим, он проговорил:
-- Дорогая моя, Кельмарки не продаются... Вы найдёте ещё ни одного хорошего мужа, из вашего круга. Впрочем, поверьте, что я не из гордости отказываюсь от вашего предложения... Я, понимаете, не могу полюбить вас? Я не могу...
Последуйте моему совету... Согласитесь выйти за какого-нибудь доброго молодца... На этом острове в нём не будет недостатка... Я совсем не гожусь вам в товарищи жизни.
Чем больше он говорил смиренно, умно и убедительно, тем сильнее возбуждалась Клодина. Она пыталась видеть в нём только высокомерного мистификатора, гордого фата, который насмеялся над ней.
-- Вы сейчас только сказали, чти Кельмарки не продаются! сказала она, задыхаясь от гнева; Может быть, я не указала настоящей цены! Мамзель Бландина, как рассказывают, всё же заставила вас принять кое-что!
-- Ах, Клодина! сказал он, печальным тоном, который, однако, не обезоружил её. Довольно! прекратим, моё дитя, этот разговор. Вы начинаете горячиться... Но я не сержусь на вас! прощайте!
Его холодный и пристальный взгляд, странно целомудренный, с каким-то убеждением, решением лучше всякого жеста выпроводил её.
Она, рассерженная, вышла, хлопая дверьми.
-- Ну-с, сказал Ландрильон, ожидавший её при входе в парк, что я вам говорил? Он тебя не любит и никогда не полюбит.
-- Но что же это за человек? Разве я не хороша, не лучше всех девушек? Откуда такая холодность!
-- Это легко объяснить... Нечего искать далеко... Это, так сказать, тип вроде св. Ольфгара... Нет, я оскорбляю великого святого.
-- Что ты хочешь сказать?
-- Скажу яснее, у этого господина дурной вкус, и он предпочитает тебя твоему брату...
Она фыркнула ему в лицо, несмотря на свою злобу.
Неужели этот Ландрильон так глуп?
-- Нечего смеяться, это так, как я сказал...
-- Ты лжёшь! ты выдумываешь! как распространять такие глупости...
-- Скажу ещё лучше. Гидон платит ему тем же.
-- Это невозможно!
-- Спроси хорошенько мальчишку... Это очень просто. Ему уже исполнилось двадцать один год, я думаю, хотя он и не смотрит таким... Ты хотела прибегнуть к одному обычаю страны. Есть ещё другой, который относится к твоему брату. Разве сегодня вечером, всякий юноша его возраста, не должен отправиться на танцы и выбрать себе временную или окончательную подругу?.. Держу пари, что мальчишка выкажет себя в присутствии какой-угодно девушки столько же упорным, как и его покровитель перед вами.
-- Убирайся! прошептала Клодина, одновременно глухим и задыхающимся голосом. Ах! лицемеры, бесстыдники! Горе им!
-- Чёрт возьми! Наконец, ты поняла! Что ж тут особенного! В то время, как благородный сеньор ухаживал за тобой, он надеялся измениться в своих настоящих склонностях...
И он рассказал ей всё, что ему было известно; он придумывал, усиливал в тех случаях, когда он не мог подтвердить доказательствами.
Задыхаясь от ненависти, но, в особенности, выказывая добродетельное отвращение, она сказала Тибо:
-- Послушай, я отдамся тебе сегодня же вечером, клянусь. Но сначала, ты должен отомстить им всем за меня, начиная с моего брата, этого негодяя, погибшего, от которого я отрекаюсь!
С этим чувством ненависти она решила погубить Гидона, чтобы лучше отомстить Кельмарку.
-- В особенности, никакого скандала! сказал Ландрильон.
-- Будь покоен. Время благоприятствует нам.
Ярмарка извиняет многие необыкновенные поступки! прошептала она с ужасной улыбкой.
Из уважения к имени Говартца, она вовсе не разглашала о том, что узнала, какое положение её брат занимал у графа. Она удовлетворилась бы, если б поставила Гидона в унизительное и неприятное положение. Она хотела натравить на него нескольких весёлых девушек, уже достаточно подготовленных к нападению, благодаря пиву и ликёрам. Но как мы увидим в будущем она слишком понадеялась на своё самообладание и не считалась с горячностью и головокружением мести.
III.
В тот день, после полудня, женщины Смарагдиса шатались толпами, от одного балагана к другому, из одной таверны к другой, кричали, шумели, приставали и отправлялись впоследствии по большим дорогам, с раннего вечера и до поздней ночи.
С своей стороны, молодые люди блуждали тоже партиями, обнявшись. Самцы приглашают самок, но последние выказывают себя ещё более навязчивыми.
С обеих сторон они дразнят друг друга, подталкивают. Тысячи приманок! Они возбуждают друг друга словами, и даже жестами!
Скрытые объятия, удары, поглаживания, увёртки и притворства; они обольщают, обманывают друг друга.
Оба лагеря, оба пола имеют вид врагов, которые перестреливаются, удерживаясь на стороже, охраняя свои позиции. Они наблюдают друг друга, окликают, унижаются, торгуются, расхваливают... Запрещается влюблённым соединяться до вечера. В кабаках, мужчины пляшут и веселятся между собою, то же с-амое делают и женщины. Дикие и циничные танцы! Тяжёлое и сладострастное прыгание...
Если днём какая-нибудь банда женщин встречает колонну молодцов, начинается, перекрёстный огонь, канонада похотливых, сладострастных выходок. Они сталкиваются грудь с грудью, только на короткое время, чтобы нанести поцелуй и вырваться, среди подталкиваний, щипков, и других мелочей. Куртки и кофточки, юбки и шаровары, усиленно трутся друг о друга, вызывая судорожные движения.
При наступлении ночи, после захода солнца, и каких то звуков бешеной трубы, раздававшихся с четырёх сторон острова, наступает пора общих расплачиваний.
Влюблённые собирают своих подруг, и соединившиеся парочки обручённых или временных партнёров становятся священными для сборищ, которые продолжают бушевать, кричать, рычать среди полного мрака.
При каждой стычке отпадают некоторые с той и другой стороны, образуются парочки перебежчиков. Женщины столь же смелы, как и мужчины, в конце концов, пристраиваются.
Находящиеся в колоннах считают, кто выбыл из их компании.
Так продолжается до тех пор, пока мало-помалу все женщины, или почти все, не получают себе кавалеров для танцев и для остального времени празднества. Последние, разумеется, являются наиболее безумными. Иногда хитрость молодцов состоит в том, чтобы избегать предложений этих безумных самок, заставлять их преследовать себя. Они представляются, что сдаются, затем играют в прятки, казалось, недовольные таким домогательством.
Возбуждённые выпивкой, танцами, условиями, грубыми выходками, почти злобные, женщины блуждают, как волчицы на охоте, с одного перекрёстка на другой, или держатся скрытые в кустах, безмолвные, словно дожидаясь добычи...
Вдали насмешливые песни отвечают на их трагическое пение. Дичь пренебрегает ими, находя удовольствие в том, что её преследуют, возбуждая жадных охотниц.
Горе тому, кто блуждает одинокий, тот платит за всех.
Горе даже тому, кто ничего не знает, или иностранцу, которого они поймают; он принуждён бывает сделать выбор или следовать покоряться той, которую присудит ему судьба. Страшные истории наполняют с давних пор репертуар певцов и не один Ольфгар был жертвою сладострастного спора женщин на Смарагдисе.
Анри де Кельмарк был осведомлён об этих бурных традициях. Хотя он был очень падок до оригинальных народных веровании, он всегда избегал выходить вечером в день ярмарки. Это был почти единственный публичный праздник, единственный местный обычай, который он не признавал.
Ему прощали до сих пор это отречение из-за чрезмерного характера этой сатурналии. Столь высокопоставленное лицо не могло, разумеется компрометировать себя с этими беснованными. В тот же день честные девушки запирались у себя в доме, подобно молодым супругам и обручённым, приверженцам менее пламенных излияний.
Визит Клодины оставил в душе Кельмарка неприятное чувство, которое он не испытывал за последние дни. Он был недоволен, что эта Девушка возненавидела его. Он упрекал себя даже в том, что не открыл ей всей правды. Но это могло бы выдать Бидона, погубить его. Нет, то, что он мог доверить такой святой женщине, как Бландине, он не мог открыть такому грубому существу, как Клодина. Вернее сказать, он раскаивался в этой комедии ухаживания, которую он разыгрывал с нею.
Гидон, расстроенный дурным настроением своего друга, который счёл своим долгом скрыть от него предложение Клодины, выразил желание пройтись по ярмарке, в надежде, что свежий воздух успокоит его нервы.
Анри старался удержать его, отклонить его от желания выйти.
Но молодому Говартцу казалось, что кто-то призывает его там, в деревне. Непонятные ловушки, сверхъестественные токи окружали их.
-- Нет, оставь меня, в конце концов, сказал он Кельмарку, вместе мы только усилим наше волнение, и скрытое раздражение, в этот день. Мы только поссоримся или, по крайней мере, мы не будем больше понимать друг-друга. Никогда я не чувствовал себя столь раздражённым и опечаленным. Между нами точно какое-то духовное раздражение. Эти спазмы скотского бешенства доходят и до нашего убежища. Лучше взглянуть им прямо в глаза. Затем, так как мы завтра уезжаем, я в последний раз совершу прогулку по Смарагдису, прощусь с родным островом, где я так страдал, но чтобы мне сильнее полюбить тебя и насладиться жизнью с тобой...
Кельмарк, значит, пытался тщетно отклонить его от прогулки. Гидон, казалось, был охвачен оккультической силой, которая властно призывала его выйти.
Ничего не подозревая, сын Говартца задержался на ярмарке, болтая с прежними товарищами. Мысль, что он покинет их навсегда, заставляла его стремиться к ним. Он стрелял из лука, ловил рыбу, играл в кегли и метал диск; он боролся обнажённым до пояса с мальчиками Кларвача, любовался этими дружескими объятиями, тепловатыми прикосновениями тела к телу; его "роняли" несколько раз, и он заставлял падать других, улыбаясь на свою силу, тонкую грацию, забывая в это время о глубоких наслаждениях ума и искусства.
Гидон не подумал даже о главном в этот день обстоятельстве, что он достиг совершеннолетия, что его возраст требовал соединения с какой-нибудь девушкой острова. Обыкновение и закон Смарагдиса не приходили ему даже в голову. Его мечты витали уже вне этой жизни.
IV.
Праздник развёртывался, распространялся и становился чем-то необузданным.
Наступил вечер, сентябрьский вечер. Из бараков, расположенных на ровном берегу моря, поднимался запах жареных ракушек, вместе с ароматом водорослей среди быстрого прилива волн. Зажигались огни на подмостках и лодках. Царила какая-то какофония барабанов, цимбалов, rommelpots, балаганов; в кабаках гремели какие-то аккордеоны и трубные звуки, вечерние представления начинались в помещениях укротителей зверей, и дикий рёв служил эхом на жалобу волка и сливал вместе с непонятным рёвом людей, какой-то телесный трепет, какую-то муку разврата по всем окрестностям.
Никогда море не было столь фосфорическим. Огни Сен-Ельма скрещивались, под чёрным нёбом, с мачтами яхт и барок, убранных флагами.
На одну минуту, при заходе солнца, Эскаль-Вигор был освещён, точно какая-то постройка из изумруда, затем на нём показалось какое-то кровавое покрывало, на фасаде, обращённом в сторону Океана.
Ропот мужчин с одной стороны и женщин с другой встретились на краю селений. Они кричали о своих желаниях, они выражали их жестами.
Наконец, Гидон расстался с своими товарищами из несчастного Кларвача. Толкаясь он ускорил шаги, чтобы пробраться из ярмарочного сборища, которое начинало ему надоедать и направился в сторону Эскаль-Вигора. Мысль о своём друге наполнилась нежным упрёком, осуждением и тоскою.
По дороге страстные взгляды смущали перебежчика. На него указывали подмигиванием глаз и шептались.
Он остановился, чтобы вдохнуть аромат зелени; вдруг, когда он готов был скрыться в вековой роще у входа в парк Эскаль-Вигора, какая-то банда женщин показалась из боковой аллеи, вопрошая, окружая его.
-- Смотрите на этого большого молодца, который блуждает один по дороге!
-- О, какой красивый мальчик прячется здесь!
-- Какой стыд! В день ярмарки.
-- В день св. Ольфгара! У него уже пушок над устами и он никогда ещё не прикасался к женщине. Надо спросить у его сестры!
Они торопили его; насильно старались возбудить его; они грозились обыскать его, тёрлись о него, опрокидываясь, расстёгивая кофточки, раскрывая уста, точно венчик цветка на встречу солнца.
-- Они правы, братец! прервала Клодина, приближаясь к ним с ужасным лукавством. Ты давно уже мужчина. Исполни твою обязанность кавалера. Выбирай чего тебе ещё надо, чтобы решиться? Вот десять здоровых девушек, которые ждали тебя, самые красивые из всей страны. Они не нуждаются в поклонниках. Разве ты не слышал, как они кричали целый день по деревне? Но по моему указанию, они согласились отдать тебе предпочтение. Ни одна из них не отдастся другому, прежде чем ты не решишься... Однако, повторяю тебе, по дорогам сегодня вечером блуждают здоровые и пламенные петухи, которые сгорают нетерпением найти этих приятных кур и которые угостятся теми, которых ты презираешь!.. Итак, говори! К кому из них тебя влечёт? Кто первая получит твою сильную страсть?
Молодой человек угадал мрачное значение этих лестных слов, первых, с которыми она обратилась к нему в течение долгих месяцев, с тех пор, как они поссорились, и вместо того, чтобы ответить сестре, он надеялся обмануть десять других самок, здоровых девушек, типа Клодины, с полной грудью и эластичной фигурой.
-- Я сожалею, милые девушки, я спешу, я сейчас же вернусь, меня ждут в замке.
-- В замке! закричали они. В замке! Сегодня ты там не нужен.
-- Граф обойдётся прекрасно и без тебя!
-- Ярмарка и отдых для всех сегодня!
-- Господа и слуги празднуют одинаково!.. удовольствие кончится сближением!.. Любовь стоит выше долга!.. -- Затем, твой граф, он занять своей Бландиной! сказала Клодина таким тоном, который открывал худшие перемены.
-- Если я уверяю вас, мои курочки, что моё присутствие там необходимо, я и так уже опоздал.
И он хотел вырваться, ускорить шаги.