Итак, вступление к поэме «Евгений Онегин» (6 строк!) нашлось в конце предпоследней главы. Так ещё никто не делал, да и потом никто не делал. Вот Пушкин и выделил курсивом эти строки — чтоб заметили.
Номинальный герой романа здесь даже не назван; о нём упомянуто небрежно и вскользь: «Чтоб не забыть, о ком пою...»; упомянуто случайно: «Да, кстати, здесь о том два слова »...
Зато есть важное признание «О ты, эпическая муза!». Итак, это эпос! — догадался Пушкин в конце концов.
А всё вместе — насмешка над читателем, который требует соблюдения правил. Требуешь? — ну, ехай на фиг (есть такая хорошая песня у группы «Ленинград»).
...Так никто не делал? Никто не засовывал вступление куда попало? Но если попробовать «см. Стерна», то в его знаменитом романе (от которого Пушкин был в восторге) вступление находится отнюдь не в начале.
Я утверждаю, что эти строки являются посвящением, несмотря на всю его необычайность в трёх самых существенных отношениях: в отношении содержания, формы и отведённого ему места.
Лоренс Стерн. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена.
Конец VIII главы.
Я знаю, мадам, что вы очень внимательный читатель, когда вас свербит желание поймать автора на ошибках или ещё лучше — на жульничестве. Вы, разумеется, скажете, что посвящение — это отнюдь не вступление. Ваша правда. Виноват. Но виноват не в жульничестве, а в том, что выкопал очередную ямку у вас на дороге, чтобы посмотреть: перепрыгнете или плюхнетесь? (Да, это бессердечие.)
Что касается добряка Стерна, то он поместил вступление к своему гениальному роману в XX (двадцатую!) главу III (третьего!!!) тома. Пушкин так поступить не мог, потому что в его романе нет ни третьего тома, ни XX главы. И Пушкин воткнул своё вступление в конец VII главы, несмотря на всю необычайность этой затеи в трёх самых существенных отношениях: содержания, формы и отведённого места.
Если б этого вступления не было, кто б это заметил? — Никто. — Тогда зачем оно? — Очень просто: Автор забавлялся.
XVII. ТЕАТР ЕВГЕНИЯ В.*
* См. Горчакова и Милна
...После газетной заметки про «почему Евгений», позвонили из Вахтанговского театра. Мол, Римас Туминас собирается ставить «Онегина», прочёл статью, хочет с вами поговорить.
Встретились. Он рассказывал, что хочет показать, какой Онегин плохой, бесчувственный, жестокий холодный циник, всё разрушает... Я и сказал, что спектакль про Онегина вряд ли получится.
— Почему?!
— Потому что нет сюжета. Нечего играть. Да и Онегин пустой. Долго ли можно с увлечением разглядывать пустышку?
— Почему же все так любят?
— Не все. Любят только русские, русскоязычные. А главное: людям кажется, что они читают «про Онегина», а на деле они читают Пушкина, и именно это им нравится.
Рассказал про кросс, про блаженство/совершенство и ушёл, совершенно не веря в успех режиссерской затеи. Продолжал урывками писать то, что вы сейчас читаете.
Прошёл ещё год — премьера в Театре Вахтангова 13 февраля 2013 года. Невероятный шедевр! Гениальная постановка. Потрясающая музыка. Грандиозная сценография. И вдруг Татьяна рванула по сцене — кросс! — прыгая через столы и стулья (не выращивать же на сцене ради минутного эпизода лесок, аллею и кусты сирен).
Туминас после премьеры сказал: «Хотел и блаженство/совершенство сделать. Пробовал и так и сяк, уж Онегин тросточкой совершенства Татьяны обводил — нет, никак».
Ещё бы! Эти стихи, эти объяснения Онегина (сперва в нелюбви, потом в любви) в романе разнесены так далеко (совершенств а в IV главе, а совершенств о в VIII), что на бумаге их сопоставить просто, а как совместить в спектакле?
...Пушкин написал несколько пьес. «Борис Годунов», «Моцарт и Сальери» — настоящие шедевры, но... «Не сценичны» — говорят режиссёры. Решимся возразить: драмы Пушкина сценичны, однако невероятно трудны («Борис Годунов» в постановке Петра Фоменко — единственное известное нам исключение; спектакль был гениальный, исчез без следа).
Но Пушкин — такое имя, что всем очень хочется. Ставят не только пьесы, ставят прозу: «Капитанскую дочку», «Пиковую даму» и пр. С удовольствием и легко переделывают повесть в пьесу; это ж так просто: слева — кто говорит, справа — что говорит. Спектакль — это же разговоры, диалоги.
В «Онегине» их очень мало. Ленский с Онегиным («Поедем к Лариным!» — «Ладно»); Онегин с Татьяной («Учитесь властвовать собой»); Татьяна с няней («Как недогадлива ты, няня!»)... — где ж тут мысли Пушкина? Нету.
Есть описания событий («Поэт роняет молча пистолет»); картины природы («Зима! Крестьянин, торжествуя»); жанр («Мальчишек радостный народ коньками звонко режет лёд»); портреты («Ах, ножки, ножки, где вы ныне»). Всё это можно сыграть: выпустить на сцену лошадку, мальчишек, даже ножками можно помахать... но где ж тут мысли Пушкина? Нету.
Или — обойтись без мыслей? — оно бы и лучше, голове легче — легче играть, легче смотреть. Или всё же произносить эту рифмованную философию? Но как при этом вдобавок быть интересным, понятным, увлекательным и развлекательным?
Можно, конечно, тупо выпихнуть на сцену «Автора» — налепить актёру бакенбарды, кудри — пусть будет похож на Пушкина. Однако, что он будет говорить? Свои стихи? Делать вид, будто сочиняет? Морщить лоб, чесать в затылке, грызть перо (гусиное, из зоопарка)?
На этом пути потерпел катастрофу даже Фоменко. Он вывел Чехова в «Трёх сёстрах». Точнее — ввёл в пьесу. Бородка, пенсне, свечка, тоска. Делать ему совсем нечего. Он цитирует письмо Чехова Немировичу: «Я обязательно должен присутствовать на репетициях!» И эта фраза, звучащая в самом начале и бесконечно повторяемая, губит спектакль, ибо получается, что мы на репетиции, где всё пока ещё сырое («в полноги» на театральном жаргоне). На сцене все четыре часа торчит бездействующее лицо, об которое иногда спотыкаются действующие лица, создавая незапланированного Хармса: «Ах, чёрт возьми! об Чехова!»
...Сочинить реплики для врача или солдата, или хоть для принца — нет проблем. Но сочинять слова для языческого бога (Пушкин — бог языка) — получится поручик Ржевский: дурак, пошляк, бездарь; так из великих людей артист Безруков регулярно делает поручиков ржевских.
Когда-то Булгаков гениально решил задачу. В его пьесе «Последние дни» сам Пушкин не произносит ни слова. Его почти нет. Иногда вдали (в глубине сцены) кто-то чёрный, с неразличимым лицом стоит у колонны. Царь и другие персонажи его видят и говорят о нём, цитируют стихи, планируют гибель...
А где Пушкин? В койке с Натали? На пирушке с друзьями? Но он интересует нас как гений, а не как любовник или гуляка. Моцарт — музыка, а всё остальное — ничто.
Так где же настоящий Пушкин? В его стихах. Вот если их сыграть, то и выйдет Александр Сергеевич.
Как сделать? — вот главный вопрос. Роман (хоть бы и в стихах) — не пьеса. В пьесе люди только говорят, а в романе они ещё и думают.
Хорошо, если это «Три мушкетёра» — там много говорят и почти не думают (некогда); да и что там думать — прыгать надо (из окна), скакать надо, драться, пить, плыть... «Три мушкетёра» — это раздолье для театра и кино — энергичные диалоги и невероятные приключения (английский премьер-министр в спальне французской королевы! Боже мой!).
В «Онегине» диалогов мало, приключений вовсе нет (разве что короткая дуэль), зато думают там очень много.
И самое плохое — там не только персонажи думают, которые на худой конец могли бы думать вслух («монолог» называется). Больше всех там мыслей у того, кого среди театральных действующих лиц нету, — у Пушкина.
Кому ж он будет их высказывать? Татьяне? Евгению? — но в романе Автор с ними не разговаривает. Публике? — пусть выйдет на авансцену с лекцией; остальные персонажи будут, значит, на это время замирать, умирать?
Среди персонажей, вымышленных Пушкиным, будет бродить Пушкин, вымышленный режиссёром. Несоизмеримость разорвёт спектакль в клочья.
Пушкин говорит в романе: «Онегин добрый мой приятель», но появись приятели на сцене вместе... Либо поднимать Онегина до Пушкина (что невозможно); либо опускать Пушкина до Онегина (что проще, но не будет прощено); либо они не могут быть приятелями — кочка и Эверест.
А может, мысли Пушкина раздать персонажам? — — Но он же гений; он умнее их настолько, что его мысли им не по росту. Либо они должны резко поумнеть на время произнесения пушкинской мудрости, а потом (вернувшись к «своим» словам) поглупеть обратно. Либо Пушкина надо снизить и укоротить. Укротить. Иначе порвёт.
Выручило блестящее решение. Туминас не стал Пушкина вставлять. На сцене два Онегина: молодой и старый. Молодой почти не говорит. Старый говорит много. Старый Онегин поумнел (задним умом все крепки), смягчился (укатали сивку крутые горки) и вспоминает свои безобразия (они когда-то казались ему остроумными забавами): «Как я ошибся! Как наказан!» Его змия воспоминаний, его раскаянье грызёт... Этот старик и начинает спектакль: