В поисках древних кладов 31 глава




Ужас застрял под ребрами холодным тяжелым комком, но подсознательно майор понимал, что выказать его равносильно смерти, смерти именно в тот миг, когда он снова поверил в жизнь.

Молодой Баллантайн обвел взглядом сжимавшееся кольцо воинов и быстро подсчитал: их не меньше сотни. Нет, больше, по меньшей мере двести амадода из племени матабеле в полном боевом убранстве. Над верхним краем длинных пятнистых щитов были видны только перья да глаза. В сером свете зари поблескивали широкие лезвия копий щитов. Кольцо было сплошным, щит перекрывал щит — так с двух сторон охватывают противника рога быка. Это классическая тактика матабеле, самых сильных и безжалостных воинов, каких порождал африканский континент.

«Здесь импи Мзиликази убивают всех чужестранцев», — написал Том Харкнесс.

Зуга подобрался и шагнул вперед. Он поднял здоровую руку и протянул раскрытую ладонь к кольцу щитов.

— Я англичанин. Офицер великой белой королевы Виктории. Мое имя Бакела, сын Манали, сына Тшеди, и я пришел с миром.

Из кольца воинов выступил человек. Ростом он был выше Зуги, а покачивающийся убор из страусовых перьев превращал его в гиганта. Он отставил щит — тело его было стройным и мускулистым, как у гладиатора. На плечах он носил кисточки из коровьих хвостов — каждая из них была королевской наградой за доблестный поступок. Они висели толстыми связками, слой за слоем. Короткая юбочка сшита из пятнистых хвостов дикой кошки циветты. У него было приятное, круглое, как луна, лицо настоящего нгуни с широким носом и полными, резко очерченными губами. Среди остальных он выделялся благородной осанкой и гордой посадкой головы.

Он медленно, с мрачным вниманием оглядел Зугу. Посмотрел на его рваные лохмотья, грязные повязки, придерживавшие раненую руку, костыль, на который он опирался, как старик.

Не укрылась от него и опаленная борода Зуги, сожженные порохом щеки, пузыри на губах и черный струп, непристойно торчавший на бледной опухшей щеке.

Матабеле рассмеялся глубоким мелодичным смехом и заговорил.

— А я, — сказал он, — матабеле, Индуна двух тысяч воинов. Мое имя Ганданг, сын Мзиликази, сына высоких небес сына Зулу, и я пришел с блестящим копьем и красным сердцем.

 

После первого дневного перехода Робин поняла, что, принимая решение идти к побережью, серьезно недооценила силы и выносливость отца. Возможно, Зуга бессознательно предвидел то, о чем она, опытный врач, не догадывалась. При этой мысли она разозлилась на себя. Робин заметила, что после расставания с братом ее враждебность к нему и чувство соперничества, пожалуй, даже усилились. Ее бесило, что он сумел дать верный совет.

К полудню первого дня Робин пришлось остановиться и разбить лагерь. Фуллер Баллантайн сильно ослаб, стал даже немощнее, чем был в тот день, когда она впервые нашла его. Его кожа стала на ощупь сухой и горячей. Перемещение на носилках по неровной земле, сопровождаемое толчками и тряской, сильно повредило ноге. Она чудовищно распухла и стала такой болезненной, что при малейшем прикосновении к обескровленной коже отец визжал и отбивался.

Робин велела одному из носильщиков соорудить из зеленых веток и коры шину, чтобы наложить ее на ногу и снять меховое одеяло, а сама села возле носилок и, прикладывая ко лбу отца прохладную влажную салфетку, заговорила с Юбой и женщиной каранга. Она не ожидала, да и не получала от них совета, просто среди людей ей становилось спокойнее.

— Может быть, нужно было остаться в пещере, — терзалась Робин. — По крайней мере там удобнее, но тогда сколько нам пришлось бы в ней прожить? — Она размышляла вслух. — Скоро наступят дожди. Нам нельзя было оставаться. Если мы будем идти так медленно, как сейчас, дожди могут застать нас в пути. Нам просто необходимо ускорить шаг, но я не знаю, перенесет ли он это.

Однако на следующий день Фуллер Баллантайн выглядел бодрее, жар спал, и они шли весь день, но вечером, когда разбили лагерь, ему опять стало хуже.

Робин сняла повязку. Больная нога выглядела лучше, и она почувствовала облегчение, но потом заметила, что цвет кожи вокруг язв изменился. Она поднесла намокшую повязку к носу — в ноздри ударил запах, о котором не раз предупреждал преподаватель медицины в Сент-Мэтью. Это был не обычный запах доброкачественного гноя, а всепроникающее зловоние, запах разлагающегося трупа. В душе вспыхнула тревога, она бросила повязку в огонь и со страхом осмотрела больную ногу.

По внутренней стороне бедра, начиная от паха, вдоль чахлых мышц по тонкой бледной коже протянулись характерные красные полосы, чрезвычайная чувствительность к боли исчезла. Похоже, отец совсем не чувствовал ногу.

Доктор попыталась успокоить совесть, уверяя себя, что перемены в ноге и ее омертвление не связаны с тем, что старика два дня несли на носилках по неровной земле. Но какие к тому еще причины? Ответа не было. До того как они пустились в путь, язвы стабилизировались — ведь с тех пор, как пуля работорговца раздробила кость, прошло почти восемнадцать месяцев.

Вероятно, передвижение на носилках вызвало в ноге серьезные изменения, и результатом стало ухудшение состояния Фуллера Баллантайна

Робин чувствовала себя виноватой. Надо было послушать Зугу. Вот до чего она довела отца. Газовая гангрена. Она втайне надеялась, что ошибается, но знала, что это не так. Симптомы определялись безошибочно. Оставалось лишь продолжать идти и уповать на то, что они достигнут побережья и вернутся в цивилизованный мир раньше, чем болезнь приведет к неизбежной развязке, но она понимала, что надежда эта тщетная.

Молодая женщина жалела, что не развила в себе ту философскую способность примиряться с неизбежностью, какую исповедовали большинство ее знакомых врачей перед лицом болезни или увечья, которые они не могли излечить. Но она знала, что ей это недоступно, что чувство беспомощности всегда будет выводить ее из себя, а на этот раз пациентом был ее родной отец.

Она наложила на ногу горячий компресс, понимая, сколь жалок ее порыв — все равно что пытаться остановить прилив детским замком из песка. Наутро нога стала на ощупь прохладнее, тело потеряло упругость, и под ее пальцами оставались вмятины, словно она трогала пресный хлеб. Запах усилился.

Они шли целый день. Робин плелась за носилками: Фуллер сидел молча, словно впал в кому. Он уже не распевал псалмы и не возносил горячих молитв к Всевышнему, и она благодарила Бога, что он по крайней мере не чувствует боли.

К концу дня они наткнулись на широкую, хорошо утоптанную дорогу, которая тянулась с востока на запад, насколько хватало глаз. Она в точности соответствовала описанию и местоположению, приведенным отцом в дневнике. Увидев эту дорогу, малышка Юба разразилась слезами и от ужаса не могла сдвинуться с места.

Они нашли покинутое поселение из полуразрушенных хижин — возможно, им пользовались работорговцы. Робин приказала остановиться здесь. Она оставила женщину и все еще всхлипывающую дрожащую Юбу ухаживать за больным и взяла с собой только старого Карангу. По такому случаю он вооружился длинным копьем и напыщенно вышагивал, точно старый павлин. В трех километрах от поселка тропа круто поднималась к седловине, рассекавшей гряду невысоких холмов.

Робин искала доказательств того, что эта дорога действительно была невольничьим трактом, Дорогой Гиены, как называла ее Юба.

Первое доказательство Робин нашла на седловине: оно лежало в траве в нескольких шагах от дороги. Это было двойное ярмо, сделанное из выдолбленного с двух концов бревна и кое-как обтесанное топором.

Робин рассматривала рисунки в дневнике отца и сразу поняла, что это такое. Когда у работорговцев нет цепей и наручников, они попарно сковывают невольников за шеи таким ярмом; двое рабов оказываются вынужденными делать все вместе: идти, есть, спать, облегчаться — только не бежать.

Теперь от невольников, когда-то носивших это ярмо, остались лишь осколки костей, не доеденные грифами и гиенами. Грубо обтесанная деревянная вилка вселяла ужас, наводила дрожь, и доктор не могла заставить себя коснуться ее. Робин сотворила короткую молитву за несчастных рабов, погибших здесь, и, удостоверившись, что вышла на невольничью дорогу, повернула в лагерь.

Той ночью она держала совет с капралом-готтентотом, старым Карангой и Юбой.

— В этом лагере не жили и по дороге не ходили вот столько дней. — Каранга дважды показал Робин обе руки с растопыренными пальцами. — Двадцать дней.

— Куда они шли? — спросила Робин.

Она научилась доверять способности старика читать следы.

— Они шли по дороге к восходу и еще не вернулись, — дрожащим голосом произнес Каранга.

— Он верно говорит, — подтвердила Юба. От нее потребовалось немало усилий согласиться с человеком, которого она презирала и ревновала — Это будет последний караван перед приходом дождей. Когда реки наполнятся, торговать рабами не будут, и Дорога Гиены зарастет травой до следующего сухого сезона.

— Итак, впереди нас идет караван работорговцев, — задумчиво произнесла Робин. — Если мы пойдем по дороге, то сможем их нагнать.

Капрал-готтентот перебил:

— Это невозможно, госпожа. Они опережают нас на несколько недель.

— Тогда мы встретим их, когда они продадут рабов и пойдут обратно.

Капрал кивнул, и Робин спросила:

— Если работорговцы вздумают напасть на колонну, вы сможете нас защитить?

— Я и мои люди, — капрал вытянулся во весь рост, — стоим сотни грязных работорговцев. — Он помолчал и продолжил: — А вы, госпожа, стреляете, как мужчина!

Робин улыбнулась.

— Хорошо, — кивнула она. — Пойдем по этой дороге до самого моря.

Капрал радостно ухмыльнулся:

— Меня тошнит от этой страны с ее дикарями, я мечтаю увидеть облака на Столовой горе и смыть пыль с горла добрым глотком «Кейп смоук».

 

Это был старый самец гиены. Его густая косматая шкура местами облезла, плоская, чуть ли не змеиная голова была покрыта шрамами, уши он оторвал, продираясь через колючки. Сотни раз он, рыча и огрызаясь, дрался с себе подобными над разлагающимися трупами людей и животных. В одной из таких стычек ему разорвали губу до самых ноздрей, она зажила криво, и желтые верхние зубы с одной стороны обнажились, словно в чудовищной усмешке.

Зубы его истерлись от старости, и он уже не мог разгрызать крупные кости. Драться он тоже не мог, и охотничья стая изгнала немощного старика.

Невольничья колонна прошла по дороге много недель назад, человеческих трупов уже не осталось, а дичь в этой сухой местности встречалась редко. С тех пор хищник кормился лишь объедками да свежим пометом шакалов и бабуинов. Иногда удавалось разорить норку полевой мыши, иногда — найти давно заброшенное и протухшее яйцо страуса. Он разбивал его лапой, и оно взрывалось, выбрасывая фонтан пахнущего серой газа и гноеподобной жидкости.

Гиена достигала в холке почти метра и весила шестьдесят три килограмма. Брюхо под грязной косматой шкурой было впалое, как у гончей. От нескладных плеч к тощим задним лапам костистым гребнем спускался позвоночник.

Зверь шел, низко опустив голову, и принюхивался к земле — не запахнет ли падалью или отбросами, но тут ветер донес знакомый запах. Он поднял голову и изуродованными ноздрями потянул воздух.

Пахло древесным дымом, пахло человеком, а этот запах он привык соотносить с пищей. Однако резче, яснее других был запах, от которого с перекошенных, покрытых шрамами челюстей тягучими серебристыми нитями потекли слюни. Гиена вперевалку затрусила навстречу ветру, доносившему волны этого соблазнительного запаха. Ароматом, привлекавшим старую гиену, было отвратительное сладковатое зловоние гангренозной ноги.

Гиена залегла неподалеку от лагеря, скрывшись за куртиной жесткой слоновой травы. Она лежала по-собачьи, положив подбородок на передние лапы и поджав под брюхо задние лапы и кустистый хвост, и наблюдала за тем, что делается у дымного сторожевого костра.

Она лежала неподвижно, лишь ворочались в глазницах глаза да рваные огрызки ушей подергивались и настораживались, прислушиваясь к мерному гулу человеческих голосов. Изредка слышался лязг ведра или стук топора по бревну.

Легкие порывы ветра то и дело доносили тот аромат, что привлек гиену, и она принюхивалась, с трудом подавляя тихий жадный визг, рвавшийся из горла.

К вечеру тени стали гуще, и из лагеря вышла человеческая фигура. Полуобнаженная черная женщина направилась прямо к тому месту, где спряталась гиена. Гиена подобралась для прыжка, но Юба остановилась, не успев дойти до ее укрытия, и внимательно осмотрелась по сторонам. Не заметив зверя, она приподняла подол расшитого бисером передника и присела на корточки. Гиена съежилась и не спускала с нее глаз. Женщина встала и пошла обратно в лагерь, а зверюга, осмелев с приближением ночи, подползла и сожрала то, что осталось после Юбы.

Съеденное лишь разожгло аппетит, и, когда наступила ночь, самец раздул грудь, выгнул над спиной кустистый хвост и испустил назойливый, обрывающийся на высокой ноте крик: «У-у-ау! У-у-ау!» — крик, давно ставший привычным всем обитателям лагеря, так что едва ли кто-нибудь из них обратил на него внимание.

Движение вокруг лагерных, костров постепенно стихло, людские голоса зазвучали сонно и неразборчиво, костры погасли, в лагерь вползла темнота, и вместе с ней подкралась гиена.

Дважды гиена, внезапно заслышав громкий голос, обращалась в паническое бегство и скрывалась в кустах. Наступала тишина, она набиралась смелости и ползла обратно. Далеко за полночь зверь нашел в колючей изгороди слабое место и тихо, крадучись, пролез в щель.

Запах вел его прямо под открытый навес в центре огороженной площадки. Припав брюхом к земле, зверь, похожий на огромную собаку, подкрадывался все ближе и ближе.

Робин уснула, не раздеваясь, сидя возле носилок отца; измученная усталостью, тревогой и чувством вины, она уронила голову на сложенные руки, и сон сморил доктора.

Ее разбудили громкие крики отца. Лагерь окутывала непроглядная тьма, и на миг Робин почудилось, что она спит и видит кошмар. Доктор в панике вскочила на ноги, не понимая, где находится, и склонилась над носилками. Руки наткнулись на что-то большое и волосатое, вонявшее смертью и экскрементами, и этот запах тошнотворно смешивался со зловонием отцовской ноги.

Она завизжала, и зверь зарычал, приглушенно, сквозь стиснутые челюсти — так рычит волкодав, грызущий кость. Крики старика Баллантайна и ее визг подняли на ноги весь лагерь. Кто-то ткнул в пепел сторожевого костра факелом из сухой травы. Факел вспыхнул, и после полной темноты оранжевое пламя показалось ярким, как полуденное солнце.

Огромный горбатый зверь выволок Фуллера из носилок вместе с грудой одеял и тряпок. Он вцепился ему в ноги, и Робин услышала, как под могучими челюстями затрещали кости. Обезумев, доктор схватила топор, лежавший возле кучи дров, и ударила по темному бесформенному телу. От удара топор чуть не выпал из руки, гиена сдавленно взвыла.

От темноты и голода зверь осмелел. Сквозь одеяла просачивался вкус мяса; ощутив его, он не собирался выпускать добычу.

Зверь повернулся и зарычал на Робин. В свете пламени большие круглые глаза сверкали желтым огнем, ужасные желтые клыки вцепились в рукоятку топора, как челюсти капкана, в каких-то двух-трех сантиметрах от пальцев Робин. Самец старался вырвать топор у нее из рук, потом вернулся к добыче и снова сжал челюсти на истерзанном теле. Фуллер Баллантайн был так истощен, что стал легким, как ребенок, и гиена быстро потащила его к пролому в колючей изгороди.

Крича и зовя на помощь, женщина рванулась за зверем и схватила отца за плечи, а гиена вцепилась ему в живот. Женщина и зверь вырывали его друг у друга, гиена присела на задние лапы, ее шея вытянулась, тупые желтые клыки раздирали живот Фуллера Баллантайна.

Капрал-готтентот, одетый только в незастегнутые брюки, подбежал к огню, размахивая ружьем.

— Помогите, — визжала Робин.

Гиена подбиралась к колючей изгороди, ноги доктора скользили в пыли, и она не могла больше удерживать отца.

— Не стрелять! — завопила Робин. — Не стрелять!

Выстрел был опаснее, чем сам зверь.

Капрал подбежал и ударил гиену ружейным прикладом по голове. Раздался треск дерева и кости, и зверь разжал челюсти. Природная трусость наконец взяла верх над жадностью. Гиена неуклюже выбралась сквозь пролом в колючей изгороди и исчезла в ночи.

— О Боже милосердный, — прошептала Робин, когда отца несли обратно к носилкам. — Разве он мало страдал?

Фуллер Баллантайн прожил почти всю ночь. За час до зари этот крепкий и упорный человек расстался с жизнью, так и не придя в сознание. С ним умерла легенда, ушла целая эпоха. Робин словно оцепенела, все происходящее казалось ей нереальным. Она обмыла хрупкое бренное тело и обрядила для похорон.

Его похоронили у подножия дерева мукуси. Робин вырезала на коре:

 

ФУЛЛЕР МОРРИС БАЛЛАНТАЙН

3 ноября 1788 — 17 октября 1860

В те дни гиганты жили на Земле

 

Робин хотелось бы выгравировать эти слова в мраморе. Хотелось забальзамировать тело и отвезти туда, где оно должно находиться, — в Вестминстерское аббатство. Хотелось, чтобы перед смертью он хоть раз очнулся и узнал ее, хотелось облегчить его страдания. Робин снедало горе и терзало чувство вины.

Три дня они не сворачивали лагерь близ Дороги Гиены, и все три дня дочь Фуллера Баллантайна отрешенно просидела у свежего могильного холма под деревом мукуси. Она прогнала старого Карангу и даже маленькую Юбу: ей хотелось побыть одной.

На третий день Робин опустилась возле могилы на колени и произнесла вслух:

— В память о тебе, дорогой отец, приношу клятву. Клянусь, что, как и ты, посвящу всю жизнь этой земле и ее людям.

Она поднялась на ноги и стиснула зубы. Время траура миновало. Предстояло выполнить свой долг — спуститься по Дороге Гиены к морю и донести до всего мира свидетельства о чудовищах, которые по ней ходят.

Когда львы охотятся, антилопы это чувствуют. Их охватывает беспокойство; они щиплют траву урывками, каждые несколько секунд вскидывают головы, увенчанные изящными рогами, и застывают в чуткой недвижности, как не умеет никто, кроме антилоп, и только широкие, раструбами, уши непрестанно шевелятся; потом, едва касаясь земли, как горсть брошенных костей, с настороженным фырканьем рассыпаются по травянистой равнине — они чувствуют опасность, но не знают, с какой стороны она придет.

Старый Каранга обладал тем же инстинктом — ведь он был машона, пожирателем грязи, и поэтому, естественно, представлял собой добычу. Он первый почувствовал, что где-то поблизости ходят матабеле. Старик замолчал, встревожился и стал внимательнее смотреть по сторонам, чем заразил и остальных носильщиков.

Робин заметила, как он подобрал в траве обломанное перо страуса и с мрачным видом рассматривал его, поджимая губы и что-то бормоча про себя. Такое перо не могло выпасть из крыла птицы.

Ночью Каранга высказал свои страхи Робин.

— Они здесь, убийцы женщин, похитители детей… — Старик сплюнул в костер с показной храбростью, пустой, как ствол мертвого дерева.

— Ты под моей защитой, — успокоила его Робин. — Ты и весь караван.

Боевой отряд матабеле появился перед ними неожиданно, на заре — матабеле всегда нападают в эти часы.

Они выросли как из-под земли и окружили лагерь — могучая фаланга пятнистых щитов и качающихся перьев. В лучах восходящего солнца поблескивали широкие лезвия ассегаев. Старый Каранга растворился в ночи, с ним исчезли и все носильщики. В лагере не осталось никого, кроме готтентотов.

Предостережения Каранги оказались ненапрасными: все готтентоты выстроились за оградой с ружьями на изготовку, примкнув штыки.

Матабеле, окружившие лагерь, стояли молча, словно статуи из черного мрамора. Казалось, их тысячи и тысячи, хотя здравый смысл подсказывал Робин, что ее обманывают разгоряченное воображение и плохой свет. Их сотня, от силы две, решила она.

Рядом с ней Юба прошептала:

— Номуса, нам ничего не грозит. Мы вышли за пределы Выжженных земель, мы не на земле моего народа. Они нас не убьют.

«Хотела бы я разделять ее уверенность», — подумала Робин и поежилась, не только от утренней прохлады.

— Смотри, Номуса, — уверяла Юба. — С ними носильщики, а многие амадода сами несут исибаму — ружья. Если бы они хотели боя, они бы не стали обременять себя таким грузом.

Робин видела, что девушка права, у многих воинов висели на плече ржавые ружья, а из записок деда она помнила, что матабеле, затевая серьезный бой, вручают ружья носильщикам: они не доверяют огнестрельному оружию, не умеют стрелять мало-мальски метко и полагаются на оружие, которое изобрели и довели до совершенства их предки.

— Носильщики несут товары для обмена, это торговый отряд, — прошептала малышка-нгуни.

Носильщиками были молодые воины-новобранцы, они стояли колонной позади боевого кольца. Ящики и тюки, которые носильщики держали на головах, показались Робин знакомыми, и остатки страха сменились гневом.

Все ясно: это торговцы, они возвращаются по дороге с востока, и у Робин не оставалось сомнений, чем они расплатились за эти презренные товары.

— Работорговцы! — бросила она — Именем Господа милосердного, это те самые работорговцы, каких мы ищем, возвращаются со своего грязного дела. Юба, скорее иди и спрячься, — приказала она.

Зажав под мышкой «шарпс», она вышла через пролом в колючей изгороди, и ближайшие воины в кольце немного опустили щиты и с любопытством уставились на нее. Такая перемена в отношении подтвердила догадку Юбы: их намерения миролюбивы.

— Где ваш индуна? — голосом, звенящим от гнева, спросила Робин, и их любопытство сменилось изумлением.

Плотные ряды заколыхались, и появился человек, колоритнее которого она в жизни не встречала.

В его осанке безошибочно угадывалось благородство. Это был воин, закаленный в сражениях и увенчанный славой. Он остановился перед ней и заговорил низким, спокойным голосом. Ему не приходилось повышать его, чтобы быть услышанным.

— Где твой муж, белая женщина? — спросил он. — Или отец?

— Я говорю за себя и за свой народ.

— Но ты женщина, — возразил высокий индуна.

— А вы работорговец, — накинулась на него Робин, — вы торгуете женщинами и детьми.

С секунду воин недоуменно смотрел на нее, потом вскинул подбородок и засмеялся тихим, мелодичным смехом.

— Ты не просто женщина, — смеялся он, — ты дерзкая женщина.

Индуна сдвинул щит к плечу и прошел мимо. Он был так высок, что Робин пришлось задрать голову, чтобы посмотреть на него. Походка его была упругой и уверенной. Мускулистая спина блестела, словно покрытая черным бархатом, высокие перья на головном уборе покачивались, боевые трещотки на лодыжках шелестели при каждом шаге.

Он быстро прошел через пролом в колючей изгороди, и Робин знаком велела капралу-готтентоту взять штык «на караул» и шагнула в сторону, пропуская индуну.

Окинув лагерь быстрым взглядом, индуна сразу все понял и рассмеялся.

— Ваши носильщики разбежались, — сказал он. — Эти шакалы машона за день пути чуют запах настоящего мужчины.

Робин прошла за ним в лагерь и спросила с непритворным гневом:

— По какому праву вы вторглись в мой крааль и напугали моих людей?

Индуна обернулся к ней.

— Я человек короля, — сказал он, — и иду с королевским поручением. — Словно бы это объясняло все.

Индуна по имени Ганданг был сыном Мзиликази, короля и верховного властителя матабеле и всех подчиненных им племен.

Его мать происходила из древнего рода Занзи, пришедшего с юга, но она была младшей женой, и поэтому Ганданг не мог надеяться унаследовать отцовский престол.

Однако он был в числе отцовских любимцев. Мзиликази, не доверявший почти никому из сыновей и ни одной из сотен своих жен, верил этому сыну, не только потому, что тот был красив, умен и бесстрашен, но и потому, что он строго соблюдал законы и обычаи народа и не раз доказывал преданность своему отцу и королю.

За это, как и за другие заслуги, Ганданг был отмечен многими почестями, о чем свидетельствовали кисточки из коровьих хвостов на руках и ногах. В двадцать четыре года он стал самым молодым индода, удостоенным венца индуны и места в высоком совете народа, где к его голосу внимательно прислушивались даже седые старцы.

Если предстояло разрешить трудную задачу или надвигалось тяжелое сражение, стареющий король, изуродованный подагрой, все чаще и чаще обращался к высокому стройному юноше.

Поэтому, узнав о предательстве одного из индун, командовавшего пограничными отрядами на юго-восточном участке полосы Выжженных земель, Мзиликазн, не долго думая, призвал Ганданга, самого верного сына.

— Бопа, сын Баквега, предатель.

Отдавая приказ, отец снизошел до того, чтобы разъяснить его, — это было знаком благоволения к Гандангу.

— Поначалу он, как и было приказано, убивал нарушителей, пересекших границу Выжженных земель, но потом в нем выросла жадность. Он не убивал их, а захватывал, как скот, и продавал на запад португальцам и арабам, а мне сообщал, что они мертвы. — Старый король пошевелил распухшими ноющими суставами, понюхал табаку и продолжил: — Бопа стал жаден, и люди, с которыми он торговал, тоже жадны, поэтому он начал искать для торговли другой скот. По собственному почину он втайне начал совершать набеги на племена за пределами Выжженных земель.

Стоя на коленях перед отцом, Ганданг ахнул от изумления. Это противоречило законам и обычаям: племена машона, жившие за границей Выжженных земель, были «королевским скотом», и совершать набеги на них дозволялось только по приказу короля. Чтобы кто-то узурпировал власть короля и захватывал принадлежавшую ему добычу — это был худший вид измены.

— Да, мой сын, — кивнул король, видя ужас Ганданга. — Но его жадность не знала границ. Он жаждал безделушек и барахла, которые приносили ему сулумани, и, когда «скота» из племени машона стало недоставать, он обратился против собственного народа.

Король замолчал, храня выражение глубокой печали. Хоть он и был деспотом, чья власть не знала границ, хоть и были жестоки его законы и суд, все-таки в пределах этих законов он оставался справедливым человеком.

— Бопа посылал ко мне гонцов с обвинениями против наших соотечественников, некоторые из них принадлежали к благородному роду Занзи. Одних он обвинял в предательстве, других — в колдовстве, третьих — в расхищении королевских стад, а я слал к Бопе гонцов с приказами убить виновных. Но он их не убивал. Они уходили по дороге, которую Бопа проложил на восток. Теперь тела этих людей не будут погребены в нашей земле, и дух их вовеки будет скитаться, не находя пристанища.

Это была ужасная участь. Король опустил подбородок на грудь и задумался. Потом вздохнул и поднял голову. Отец говорил голосом, высоким, как у женщины, и трудно было представить, что он принадлежал могучему завоевателю и воину, не знающему страха.

— Обрати копье против предателя, сын мой, а когда убьешь его, возвращайся ко мне.

Ганданг хотел ползком удалиться, но король мановением пальца остановил его.

— Когда убьешь Бопу, ты и те из амадода, кто будет с тобой в этом деле, можете войти к женщинам.

Этого разрешения Ганданг ждал много лет. Это была высочайшая привилегия — право войти к женщинам и взять жен.

Он воздал хвалу отцу и, пятясь, ползком удалился из королевских покоев.

Потом Ганданг, преданный сын, совершил то, что было приказано отцом. Он пронес копье возмездия через всю страну матабеле, через Выжженные земли, и нес его по Дороге Гиены, пока не встретил предателя. Тот возвращался с востока, груженный вожделенной добычей.

Они встретились в ущелье среди гранитных холмов, менее чем в дне пути от места, где Ганданг нашел Робин Баллантайн.

Импи Ганданга Иньяти (буйволы) в головных уборах из страусовых перьев и юбках из хвостов циветты, вооруженные пятнистыми черно-белыми щитами из бычьих шкур, окружили надсмотрщиков, отобранных из лучших воинов импи Бопы Инхламбене (пловцы). Работорговцы красовались в плюмажах из перьев белой цапли и юбках из обезьяньих хвостов, их боевые щиты были обтянуты красно-коричневыми бычьими шкурами. Но правда была на стороне Иньяти, и, совершив быстрый джикела (охват), они смяли растерянных, провинившихся надсмотрщиков. Битва длилась всего несколько ужасных минут.

Молодой воин сам вступил в бой с седовласым, но мощно сложенным Бопой. Это был коварный боец, покрытый шрамами, он пережил тысячи таких стычек. Их щиты, черно-белый и коричневый, сталкивались с грохотом, каким сопровождается бой быков. Они боролись за преимущество, и вот Ганданг, более молодой и сильный, ловким приемом зацепил край коричневого щита Бопы и откинул его в сторону, обнажая бок противника.

— Нгидла — я его съел! — пропел сын Мзиликази и вонзил широкое копье между ребрами Бопы.

Он вытащил лезвие, плоть, сопротивляясь, чмокнула, как липкая грязь под ногами путника, бредущего по колено в болоте, и вслед за копьем из сердца врага выплеснулась кровь. Она полилась на щит молодого воина и на кисточки из коровьих хвостов на руках и ногах.

Поэтому-то Ганданг и рассмеялся, когда Робин назвала его «работорговцем».

— Я иду по поручению короля, — повторил он. — А что ты здесь делаешь, белая женщина? — Он очень мало знал об этом странном народе. Когда импи Мзиликази сражались с ними далеко на юге и были оттеснены на север, туда, где располагалась сейчас страна матабеле, он был еще ребенком.

Ганданг встречал их всего раз или два. Они посещали большой крааль его отца в Табас-Индунае — путешественники, торговцы и миссионеры, которым король «даровал путь» и позволил пересечь строго охраняемую границу.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-02-02 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: