Зуга пригнулся и всмотрелся в проход, прорубленный в густом подлеске, который успел вырасти там, где прошелся топор Фуллера Баллантайна. Впереди он различил очертания изогнутых порталов и обтесанные гранитные ступеньки, ведущие к узкой двери.
За долгие столетия тысячи босых ног истерли ступени так, что они стали вогнутыми, как тарелки, но ворота были тщательно заделаны камнями и булыжником. Небрежный завал резко отличался от аккуратной кладки основной стены. Видимо, вход заделывали впопыхах, спасаясь от приближавшегося врага, подумал Зуга.
Кто-то, вероятно, Фуллер Баллантайн, разобрал завал настолько, чтобы можно было пройти. Сын пошел по его стопам. Круглые камни перекатывались под ногами. Он протиснулся в ворота и обнаружил, что проход резко поворачивает влево, переходя в узкое, густо заросшее ущелье между стенами, открытое сверху.
Разочарование было жестоким. Он надеялся, что стоит пройти ворота, и перед ним откроется весь город с его сокровищами и чудесами. Вместо этого его ждут долгие часы тяжелого труда. С тех пор как этой дорогой прошел старший Баллантайн, миновало много лет, по крайней мере года четыре, и проход исчез, будто его и не было.
В одном месте каменная кладка обрушилась, и Зуга осторожно перелез через груду камней. После посещения пещеры Умлимо в нем был очень силен страх перед змеями. Узкий длинный проход, несомненно, построенный для обороны от незваных гостей, следовал за изгибом стены и внезапно выводил на просторную площадь, тоже густо заросшую колючим зеленым кустарником. Над площадью возвышалась высокая цилиндрическая башня, сложенная из поросших лишайником гранитных блоков. Башня была огромной, и распаленному воображению Зуги показалось, что она достает до облаков.
|
|
Зуга двинулся через внутренний дворик, нетерпеливо прорубая дорогу сквозь кусты и ползучие растения. На полпути он заметил вторую башню, как две капли воды похожую на первую, которая поначалу заслоняла ее. Сердце отчаянно заколотилось. Он интуитивно догадался, что эти башни были центром странного древнего города и что именно в них хранился ключ к тайне.
Второпях он споткнулся и упал на колени, разорвав брюки и содрав с голени длинную полосу кожи. От боли и нетерпения Зуга выругался. Он выронил топор и принялся ощупью искать его среди переплетения корней и веток. Он нашарил его почти сразу и в тот же миг обратил внимание на камень, о который споткнулся.
Это не был гранит, из которого слагались стены и башня. Камень заинтересовал его, и майор, не вставая с колен, топором расчистил кустарник. С дрожью он понял, что камень представлял собой часть скульптуры.
Ян Черут шел следом. Он тоже опустился на колени и стал голыми руками обрывать растения. Потом оба сели на корточки и осмотрели статую. Она была невелика, весом килограммов пятьдесят. Вырезанная из шелковистого зеленоватого мыльного камня, она стояла на знакомом постаменте, украшенном простым узором из треугольников, которые походили на ряд акульих зубов.
Голова изваяния была отбита, словно кувалдой, но, вероятнее всего, молотком послужил большой камень. Туловище не было повреждено — туловище хищной птицы со сложенными крыльями, ринувшейся с небес на жертву.
Зуга засунул руку за пазуху и вытащил маленький талисман из слоновой кости на кожаном шнурке, который он снял с тела вождя машона, убитого в ущелье на слоновой дороге.
|
|
Он внимательно рассматривал его, сравнивая со статуей. Готтентот пробормотал:
— Да это та же самая птица!
— Да, — тихо согласился Зуга — Но что все это значит? — Он снова опустил талисман из слоновой кости за пазуху.
— Это старинная вещь, — пожал плечами Черут. — Нам никогда не узнать.
Поставив таким образом на этом точку, он хотел было подняться на ноги, но тут его внимательный взгляд заметил что-то еще, и он ринулся вперед. Его рука клюнула рыхлую землю возле статуи, как голодная курица, он двумя пальцами поднял добычу и поднес к глазам, чтобы получше рассмотреть ее в косых лучах утреннего солнца.
Это была идеально круглая металлическая бусина с отверстием, чтобы нанизывать на нить, крохотная, чуть больше спичечной головки, неправильной формы, словно ее били молотом в примитивной кузнице. Красно-желтая поверхность не потускнела, на ней не было ни пятнышка ржавчины; таким особенным блеском обладает только один металл.
Зуга чуть ли не благоговейно протянул за ней руку; бусина была тяжелая и теплая, как живое существо.
— Золото! — произнес Зуга, и Ян Черут восторженно хихикнул, как юная невеста при первом поцелуе.
— Золото, — согласился он. — Доброе желтое золото.
Зуга ни на миг не забывал, что времени в его распоряжении осталось очень мало. Он работал изо всех сил, пот заливал лицо и шею, струился по гладким мускулам на груди. Он то и дело поднимал голову и вглядывался в небо, и с каждым часом облака темнели и громоздились все выше, жара становилась удушающей, а ветер угрожающе роптал, как толпа невольников на грани восстания.
|
|
Ночью он то и дело просыпался, вырываясь из одурманивающей пелены сна, лежал и прислушивался, как далеко за горизонтом, словно кровожадное чудовище, рычит гром.
Каждое утро на заре он вытряхивал людей из-под одеял и с плохо скрываемой дрожью нетерпения гнал на работу. Как-то раз Мэтью, оруженосец, отказался вставать после короткого отдыха, разрешенного майором в самые жаркие часы дня. Зуга поднял его на ноги и всего один раз ударил кулаком. Короткий, хорошо рассчитанный удар опрокинул Мэтью на спину в вырытую им самим яму. Оруженосец выбрался наружу, с его подбородка капала кровь. Он взял грубое сито, сплетенное из расщепленного бамбука, через которое просеивал землю из раскопа, и принялся за работу над кучей рыхлой земли и гравия.
Зуга изнурял себя работой не меньше, чем свою шайку храмовых грабителей. Майор работал с ними плечом к плечу. Они вырубили на внутреннем дворе под двумя каменными башнями весь подлесок, и обнажились груды разбитых булыжников и рыхлой земли, между которыми лежали упавшие статуи.
Он нашел еще шесть резных птиц, практически неповрежденных, если не считать мелких сколов и нанесенных веками царапин, но попадались ему и обломки скульптур, разбитых с жестокостью, которая могла быть только умышленной. Поэтому он не мог точно определить, сколько там было статуй. Рыхлая земля и щебенка, на которых они лежали, представляли для его команды большое поле деятельности, хоть их и сдерживала нехватка инструментов. Зуга отдал бы сотню гиней за хорошие кирки, лопаты и ведра. Однако приходилось управляться заостренными деревянными кольями с обожженными на огне концами. Ими они раскапывали рыхлую землю. Ян Черут сплел из бамбуковой щепы плоские корзины наподобие тех, какими африканские женщины просеивают зерно, и они просеивали сквозь них измельченную землю, предварительно прощупав ее руками.
Работа была нудной, от нее болела спина, жара стояла убийственная, но урожай они собирали богатый. Золото встречалось небольшими кусочками, преимущественно в виде проколотых круглых бусин из ожерелий, нитка в которых давно сгнила, но попадались и крупинки тонкой фольги, которой, возможно, украшали резные деревянные фигурки, и витки тонкой золотой проволоки; реже они находили небольшие отливки металла величиной с детский палец.
Зеленые каменные птицы, вероятно, когда-то стояли в круг, клювами внутрь, как гранитные колонны Стоунхенджа, а золото скорее всего входило в состав даров и жертвоприношений. Тот, кто сбросил эти статуи, заодно раскидал и втоптал в землю принесенные им жертвы, и время уничтожило все, кроме неуязвимого желтого металла.
За десять дней, прошедших с тех пор, как они расчистили от подлеска внутренний двор, храмовый двор, как назвал его Зуга, они собрали по крупинкам более двадцати трех килограммов самородного золота. Весь внутренний двор был выпотрошен, земля изборождена и перекопана, словно в ней рылась целая армия диких кабанов.
После этого Зуга всерьез занялся башнями-близнецами. Он измерил их основание — больше ста шагов — и осмотрел каждый стык каменной кладки в поисках потай-
срубленных деревьев и веревок из коры шаткую лестницу и, рискуя сломать шею, забрался на верхушку самой высокой башни. Перед ним расстилался лабиринт открытых сверху переулков и дворов города. Он зарос густым кустарником, и не было места более многообещающего, чем храмовый двор с изваяниями птиц.
Майор снова внимательно обследовал башню, на которой стоял. Сколь усердно он ни искал признаки тайного входа, ничего найти не удалось. Его приводило в недоумение, что древний архитектор построил такое огромное сооружение без видимой пользы или мотива, и возникла мысль, что, может быть, башня служит наглухо запечатанной сокровищницей, сооруженной над подземной камерой.
Перспектива разбирать мощную каменную кладку устрашила даже Зугу, а Черут объявил такие попытки безумием. Но майор уже извлек из раскопов под башней все, что возможно, а в других местах ему вряд ли удалось бы что-нибудь найти.
Горько стеная, небольшая команда, возглавляемая Мэтью, взобралась по шаткой лестнице и под наблюдением Зуги начала расшатывать небольшие каменные блоки на верхушке башни. Однако мастерство и преданность своему делу древних каменщиков были столь велики, что работа продвигалась невыносимо медленно. Высвобожденные камни падали на землю двора, и за каждым стуком упавшего булыжника следовала долгая пауза. Через три дня упорного труда им удалось пробить в первом слое отшлифованных камней иззубренное отверстие, и обнаружилось, что стены подземного помещения состоят из того же серого гранита.
Стоя на вершине башни, Ян Черут выразил все терзавшее молодого Баллантайна разочарование:
— Мы понапрасну теряем время. Здесь только камень и больше ничего. — Он сплюнул вниз и посмотрел, как капелька слюны упала на разоренный двор. — Что нам нужно искать, так это место, откуда золото берется.
Зуга был так поглощен поисками и разграблением покинутого разрушенного города, что у него и мысли не возникло о том, что где-то за стенами должны находиться шахты. Он задумчиво кивнул.
— Неудивительно, что мать тебя любит, — сказал Зуга. — Ты не только красив, но и умен.
— Ja, — самодовольно кивнул Черут. — Все так говорят.
В этот миг тяжелая капля дождя упала майору на лоб и скатилась в левый глаз, на мгновение ослепив его. Капля была теплой, как кровь, кровь человека, сжигаемого малярийной лихорадкой.
За высокими стенами опять тянулись развалины, правда, не такие величественные и впечатляющие, как внутренний город; они были сильно разрушены, рассеяны на большой площади и так густо заросли кустарником, что о подробном их обследовании в оставшееся у Зуги время не могло быть и речи.
Гранитные холмы вокруг города были укреплены, но в крепостях никто не жил. Пустые пещеры зияли, как глазницы черепа, в них пахло леопардами и горными кроликами — последними их обитателями. Баллантайн целиком отдался поиску древних горных выработок, которые, как он внушил себе, должны были являть собой костяк этой исчезнувшей цивилизации. Ему представлялись глубокие штольни в склонах холма и отвалы пустой породы, как в древних оловянных шахтах Корнуолла, и он рыскал по покрытой густыми лесами местности, усердно проверяя каждую неровность почвы, каждую возвышенность, которая могла оказаться отвалом заброшенной шахты.
Он оставил сержанта наблюдать за отсеиванием и извлечением последних крупинок золота на храмовом дворе, и с приходом нового, не такого строгого надсмотрщика люди облегченно вздохнули. Все они разделяли взгляды Черута на роль черной работы в жизни воина и охотника.
Первые капли дождя были только предупреждением о грядущей буре, они успели лишь намочить рубашку Зуги, но предупреждение было серьезным, и он понимал, что пренебрегает им на собственный страх и риск. Однако его терзала надежда найти древние горные выработки с богатыми золотоносными жилами, и он тянул время, пока даже Ян Черут не забеспокоился.
— Если реки разольются, мы окажемся в ловушке, — предостерегал сержант, сидя у лагерного костра. — К тому же мы забрали все золото. Теперь давайте жить и тратить его.
— Еще один день, — пообещал ему Баллантайн, забираясь под единственное одеяло и устраиваясь поудобнее перед сном. — Там, сразу за южным хребтом, есть долина, мне нужен всего один день, чтобы обследовать ее… всего один день, послезавтра, — сонным голосом пообещал он.
Зуга первым учуял запах змеи. В ноздри ударила сладковатая тошнотворная вонь, дышать стало трудно, но он старался не поперхнуться и не закашляться, чтобы не привлечь внимание рептилии. Он не мог пошевелиться — неимоверная темная тяжесть прижала его к земле, грозя переломать ребра, а змеиный запах не давал вздохнуть.
Майор едва сумел повернуть голову в ту сторону, откуда, как он знал, появится змея, и она приползла, грациозно извиваясь, волной перетекая из витка в виток. Она подняла голову и остановила на нем немигающий, холодный и мертвенный взгляд своих стеклянных глаз. Между изогнутых в ледяной улыбке тонких губ затрепетала, расплываясь облачком, черная лента языка. Чешуя мягко шелестела по земле. Она отливала тусклым металлическим блеском, как полированная золотая фольга, которую Зуга находил в храмовом дворе.
Зуга не мог ни шевельнуться, ни крикнуть, язык распух от ужаса и прилип к гортани. Змея проползла мимо, так близко, что, владей майор руками, он мог бы коснуться ее. Она вползла в круг мягкого мерцающего света, и тени расступились. Из темноты появились птицы, сидящие на высоких насестах.
Их золотистые глаза свирепо сверкали, хищный изгиб клюва вторил линии гордо выпяченной груди, испещренной красно-коричневыми крапинками, длинные маховые перья сложенных крыльев скрестились на спине, как лезвия шпаг.
Зуга знал, что это охотничьи соколы — на ногах у них раструбом висела бахрома из перьев, — но величиной они были с беркутов. Хищников украшали гирлянды цветов — алые цветы («огонь короля Чаки») и девственно-белоснежные лилии аронника. На надменных шеях красовались ожерелья и цепи из ярчайшего золота. Змея вползла на середину круга, и они зашевелились на насестах.
Змея подняла блестящую голову с гребнем топорщащихся чешуек на затылке, и соколы ринулись на нее. Раздалось хлопанье крыльев, и послышался горестный, похожий на стенания охотничий клич.
Зуга поднял руки, чтобы заслонить лицо. Огромные крылья просвистели над ним, стая соколов взмыла в воздух, и приближение змеи вдруг перестало его тревожить — самым страшным было то, что соколы улетели. На Зугу навалилось чувство обреченности, глубокой утраты, словно он потерял что-то дорогое. Майор открыл рот — оказывается, дар речи вернулся к нему, и закричал, призывая птиц вернуться.
Зуга кричал в темноту, пока наконец громоподобное хлопанье крыльев улетающих птиц, вопли и крики слуг не вырвали его из тисков кошмара.
Он проснулся и понял, что разразилась буря и над лагерем с громким ревом проносится ураган. Деревья гнулись и хлестали ветвями, осыпая их дождем листьев и сломанных веток. Ветер был холодным, как лед. Ураган сорвал крыши с наспех построенных хижин, развеял пепел и раскидал тлеющие угли костра. Угли разгорелись ярким пламенем, и только оно освещало картину, потому что низко над землей, закрывая звезды, проносились тяжелые клубящиеся тучи.
Пытаясь перекричать ветер, люди ползали по земле и собирали раскиданное снаряжение.
— Держите сухими мешки с порохом, — проревел Зуга, обнаженный, если не считать рваных брюк. Босыми ногами он пытался нашарить сапоги. — Сержант Черут, ты где?
Ответ готтентота потонул в пушечном грохоте грома, разрывающем барабанные перепонки; следом вспыхнула ослепительная молния, и в мозгу Зуги отпечаталась незабываемая картина: Ян Черут в чем мать родила приплясывает на одной ноге, а к подошве другой прилип красный уголек разбросанного костра. Его отчаянные проклятия тонули в раскатистом рокоте грома, а искаженное лицо напоминало лик химеры на парапете собора Нотр-Дам. Потом на них снова обрушилась темнота, и с черного неба хлынул дождь.
Ливень налетел горизонтальными струями, как коса сборщика урожая, воздух внезапно превратился в воду, и они захлебнулись и закашлялись, как утопающие. Струи воды хлестали по обнаженным телам, обжигая кожу так, словно в них выстрелили из дробовика крупной солью. Холод пробирал до костей. Люди сбились в кучу, прижались друг к другу и натянули на голову намокшие меховые одеяла, пытаясь согреться, но те воняли, как свора мокрых собак.
Все так же сбившись в кучу под серебристыми струями дождя, они встретили холодную мрачную зарю. Налитое свинцовой тяжестью небо навалилось на них, как брюхо поросой свиньи. Разрушенный ураганом лагерь заливали потоки воды глубиной по щиколотку, в ней плавало намокшее снаряжение. Односкатные навесы обрушились, лагерный костер превратился в черную лужу пепла, и вновь развести его было невозможно. Вместе с ним улетучивалась надежда приготовить горячую пищу или согреть закоченевшие тела.
Зуга завернул мешки с порохом в промасленную кожу, и они с Черутом всю ночь держали их на руках, как больных детей. Однако открыть мешки и проверить, не намокло ли содержимое, было невозможно: с низкого серого неба тонкими серебристыми стрелами беспрерывно хлестал ливень.
Скользя и хлюпая в мокрой грязи, майор велел людям подготовить тюки к походу и собрался сам. Они кое-как второпях позавтракали холодными просяными лепешками и доели последние куски копченого буйволиного мяса. Потом Зуга поднялся и обернул голову и плечи накидкой из полувыделанной шкуры куду. Дождь стекал по его бороде, рваная одежда прилипла к телу.
— Сафари! — прокричал он. — Выступаем!
— Давно бы так, — проворчал сержант и перевернул ружье за спиной дулом вниз, чтобы в ствол не натекла вода.
Только тогда носильщики обнаружили, что Зуга приготовил им дополнительную ношу. Она была привязана к шестам из дерева мопане веревками из коры и укрыта циновкой, сплетенной из слоновой травы.
— Они этого не понесут, — сказал ему сержант, большим пальцем стряхивая капли дождя с лохматых бровей. — Я вам говорил, они откажутся.
— Понесут. — Глаза Зуги сверкали холодным зеленым огнем, как изумруды. — Понесут — или останутся лежать рядом с ней мертвые!
Он тщательно отобрал лучшую из резных каменных птиц, самую неповрежденную, с художественно исполненной резьбой, и сам упаковал ее и подготовил к переноске.
Для Зуги резная статуэтка была весомым доказательством существования древнего покинутого города, доказательством, которого не смогут отрицать даже самые циничные критики, когда прочитают его отчет в далеком Лондоне. Молодой Баллантайн догадывался, что ценность, этой реликвии превосходит равный ей вес чистого золота. Но главным соображением, по которому Зуга решил доставить это произведение искусства в цивилизованный мир, была не цена резной фигурки. Каменные птицы приобрели для него некий сверхъестественный смысл. Они стали символом успеха его чаяний, и, обладая одной из них, он непостижимым образом владел всей этой дикой и прекрасной страной. В будущем он вернется за другими, но этот образец, самый лучший, должен быть с ним. Это его талисман.
— Ты и ты.
Он выбрал двух самых сильных и обычно самых сговорчивых носильщиков, но и они продолжали колебаться. Тогда Зуга скинул с плеча тяжелое охотничье ружье. Носильщики видели решимость на его лице и понимали, что майор говорит серьезно и не остановится ни перед чем. Они неохотно принялись разбирать свои тюки и распределять груз между товарищами.
— По крайней мере давайте оставим это чертово барахло. — Дождь и холод обозлили Яна Черута не меньше, чем других, и он пнул оловянный ящик, в котором лежал парадный мундир Зуги, с ненавистью и презрением, какие обычно приберегал для живых существ.
Зуга не дал себе труда ответить, но знаком велел Мэтью взять ящик.
К полудню небольшая потрепанная колонна выбралась из зарослей высокой мокрой травы, покрывавшей дно долины, и, скользя и чертыхаясь, начала карабкаться на дальний склон.
Дождь лил пять дней и пять ночей. Иногда небеса разражались гулким ливнем, и тогда вода низвергалась сплошной стеной, иногда надолго зависала холодная промозглая изморось. Они с трудом пробирались по предательской размокшей почве, а мелкая серебристая пелена обволакивала их, как одеялом, и гасила все звуки, кроме бесконечного шелеста леса и тихого шепота ветра в вершинах деревьев.
С земли поднимались малярийные испарения. С каждым вздохом они проникали в легкие, по утрам корчась и извиваясь в низинах, как призраки истерзанных душ. В первую очередь симптомы болезни появились у носильщиков, так как малярия засела у них в костях, а холодный дождь выгнал ее наружу. Они тряслись в непроизвольных приступах дрожи, стуча зубами так, что казалось, те вот-вот разобьются, как фарфор. Однако болезнь была для них привычной, и они сохраняли способность идти.
Полуголые люди, шатаясь как пьяные от лихорадки, кипящей в крови, выбиваясь из сил, тащили громоздкую статую в нескладной упаковке из травы и коры то вверх, через скалистый кряж, то вниз по другому склону. Дойдя до берега реки, они с облегчением бросили ее и рухнули в грязь, даже не пытаясь прикрыться от безжалостного дождя.
Там, где пролегали пересохшие русла с наносами сухого песка, сверкавшими на солнце, как альпийские снежные поля, с тихими прудами, полными неподвижной зеленой воды, с высокими крутыми берегами, где в норах гнездились красавцы зимородки и маленькие яркие, как самоцветы, щурки, теперь бушевали неистовые вихри коричневой воды. Они переливались через высокие берега и размывали корни огромных деревьев, опрокидывая их в реку и унося, как тонкие тростинки.
Не было способа человеку переправиться через эти бурные, пенистые потоки. Вниз по реке со скоростью скачущей лошади пронесся труп утонувшего буйвола с раздутым розовым брюхом и торчащими в воздух ногами.
Зуга угрюмо стоял на берегу и понимал, что опоздал. Разлив рек поймал их в западню.
— Придется идти вдоль реки, — проворчал он и рукавом промокшей охотничьей куртки вытер потоки воды, струившиеся по лицу.
— Тогда путь лежит на запад, — с болезненным злорадством сказал Ян Черут, и не было нужды что-либо больше пояснять.
На западе лежало королевство Мзиликази, короля матабеле, и они уже приблизились к той смутно обозначенной области, которую Том Харкнесс на своей карте пометил:
«Выжженные земли. Здесь импи Мзиликази убивают всех чужестранцев».
— И что ты предлагаешь, о луч золотого готтентотского солнца? — горько спросил Зуга. — Или у тебя выросли крылья, чтобы перелететь через это? — Он указал на широкий стремительный поток, где гребешки волн, казалось, стояли неподвижно, как резные статуэтки, отмечая положение подводных скал и невидимых коряг. — А как насчет жабр и плавников? — продолжал Зуга. — Покажи, как ты плаваешь, а если у тебя нет ни крыльев, ни плавников, может быть, дашь мне хороший совет?
— Да, — так же язвительно ответил Черут. — Мой совет таков: во-первых, слушать добрых советов, когда их дают, а во-вторых, бросить это в реку. — Он указал на упакованную статую и запечатанный ящик с мундиром.
Не дожидаясь, пока он закончит, Зуга повернулся к нему спиной и прокричал:
— Сафари! Всем подняться на ноги! Выступаем!
Они медленно продвигались на запад и немного на юг, но маршрут, проложенный сетью рек и затопленных долин, слишком сильно уводил их на запад, и даже Зуге было трудно сохранять спокойствие.
На шестой день дождь стих, сквозь просветы в тучах проглянуло небо, вымытое до глубокой аквамариновой синевы, и появилось набухшее жаркое солнце. Под его лучами от одежды повалил пар, а лихорадочный озноб носильщиков утих.
Даже при сомнительной точности хронометра Зуге удалось в полдень по местному времени наблюдать прохождение солнца по меридиану и определить широту. Они ушли на юг не так далеко, как он полагал по навигационному счислению пути, и поэтому, возможно, продвинулись на запад даже дальше, чем показывали его предположительные вычисления долготы.
— В стране Мзиликази климат суше, — успокаивал себя Зуга, упаковывая навигационные приборы в промасленную кожу, — а я англичанин, внук Тшеди. Что бы там ни писал старина Том, даже матабеле не посмеют преградить мне путь. — К тому же с ним талисман, каменная птица, и он защитит его.
Баллантайн решительно повернул на запад и повел свой караван дальше. Ко всем их страданиям добавилось еще одно несчастье. У них не было мяса, не было ни крошки с того дня, как они ушли из покинутого города.
После первого натиска дождя огромные стада животных, собиравшиеся у последних невысохших прудов и источников, свободно разбрелись по всей обширной стране: каждая канава и неровность почвы наполнились свежей сладкой водой, а выжженные солнцем равнины зазеленели первыми робкими побегами молодой травы.
За пять дней похода под дождем Зуга видел только небольшое стадо козлов, самой невкусной африканской дичи — их мясо пропитано отвратительным, похожим на скипидар мускусным запахом. Могучий козел в косматой сливово-коричневой шубе во главе группы безрогих самок галопом проскакал мимо охотника, высоко вскинув голову с широко раскинутыми рогами, похожими формой на лиру. С каждым прыжком ярко вспыхивало белоснежное круглое пятно под хвостом. Он пронесся сквозь мелкую изморось и исчез в кустах хурмы. Зуга вскинул тяжелое ружье и навел на козла.
У него за спиной голодные носильщики повизгивали от предвкушения, как свора охотничьих собак. Зуга мгновенно прицелился и нажал на спусковой крючок.
Под ударом бойка пистон взорвался с резким треском, но вслед за этим из дула не вырвалось пламя, не прогремел выстрел, не раздалось тяжелого глухого удара свинцовой пули о плоть. Ружье дало осечку, и красавец козел галопом увел свой гарем подальше от опасности. Они тотчас же исчезли в кустах за завесой дождя, и стихающий топот их копыт звучал как насмешка над человеком. Вытаскивая пулю и патрон похожим на штопор инструментом, прикрепленным к шомполу, он раздраженно ругался. Оказалось, что предательский дождь каким-то образом проник в ствол, возможно, через боек ударника, и порох намок так, словно ружье уронили в бурный коричневый поток.
На шестой день солнце палило во всю мощь, и Зуга с Яном Черутом на несколько часов разложили грязно-серое содержимое мешков с порохом на ровной скале и как следует просушили его, чтобы уменьшить вероятность того, что в следующий решающий миг ружье опять даст осечку. Пока порох сушился, носильщики сбросили поклажу и, хромая, пошли искать местечко посуше, чтобы вытянуть ноющие руки и ноги.
Но вскоре небо снова затянулось, и они торопливо собрали порох обратно в кисеты. Когда упали первые тяжелые капли дождя, охотники упаковали кисеты в истрепавшуюся промасленную кожу, засунули под свои объемистые кожаные фуражки и с поникшими головами, молчаливые, голодные, замерзшие и несчастные, снова побрели на запад. От хинина у Зуги звенело в ушах — первый побочный эффект больших доз лекарства, принимаемых в течение долгого времени. Этот звон в ушах может в конечном счете привести к необратимой глухоте.
Несмотря на мощные ежедневные дозы горького порошка, однажды настало утро, когда Баллантайн проснулся с ломотой в костях и с тупой болью в голове, словно на глаза давил тяжелый камень. К полудню его трясло, по жилам растекался то пылающий жар, то ледяной могильный холод.
— Прививная лихорадка, — философски сообщил Ян Черут. — Она или убьет вас, или сделает к ней невосприимчивым.
«Некоторые люди, похоже, обладают естественной невосприимчивостью к этим болезням, — писал его отец в своем трактате „Малярийные лихорадки тропической Африки: их причины, симптомы и лечение“, — и существуют свидетельства тому, что эта невосприимчивость передается по наследству».
— Посмотрим, знал ли старый черт, о чем говорил, — пробормотал Зуга сквозь клацающие зубы, запахивая полы мокрой вонючей кожаной куртки.
Ему не приходило в голову хоть ненадолго остановиться из-за своего нездоровья; он не сделал бы такого послабления ни одному человеку, не рассчитывал на него и сам.
Он мрачно плелся вперед, при каждом шаге колени подгибались, предметы расплывались, перед глазами кружились искры, извивались черви, летали мошки. Маленький готтентот шел позади и то и дело касался его плеча, возвращая заплетавшиеся ноги Зуги на тропу.
По ночам его пылающий лихорадкой мозг терзали кошмары, преследовали громоподобное хлопанье темных крыльев и тошнотворная змеиная вонь. Он просыпался с криком, задыхаясь, и нередко обнаруживал, что Ян Черут, успокаивая, придерживает рукой его трясущиеся плечи.
Когда в следующий раз ненадолго прекратился дождь, первый приступ лихорадки ослаб. Можно было подумать, что яркое солнце, казавшееся еще жарче из-за того, что в воздухе слишком долго держалась влага, выжгло сырость из его мозга и ядовитые миазмы из крови. Голова его прояснилась, пришло хрупкое ощущение здоровья, но в руках и ногах еще сохранилась слабость, а справа под ребрами засела глухая боль — печень была опухшей и твердой, как камень, обычное остаточное явление лихорадки.
— Все будет в порядке, — пророчествовал Ян Черут. — Вы справились быстро, быстрее, чем обычно человек поправляется после первого приступа лихорадки. Ja! Вы человек Африки — она пустит вас к себе, приятель.
Ноги Зуги еще подгибались, голова кружилась, и ему казалось, что он не ступает по раскисшей земле, а летит над ней. Тогда-то они и заметили след.
Огромный слон оставил в липкой красной грязи следы глубиной сантиметров по тридцать. Цепочка глубоких выбоин протянулась по земле, как ожерелье из черных бус. Громадные подошвы отпечатались в грязи, как в гипсе: различалась каждая трещинка, каждая вмятинка на коже, каждая неровность, прорисовывались даже тупые ногти. В одном месте, где размякшая почва не смогла выдержать его вес, слон погрузился почти по брюхо. Он пытался выбраться, помогая себе клыками, и на земле остались следы длинных толстых бивней.