Когда маме решили делать операцию, мы с Надей были в палате.
– Надо оперировать немедленно, – сказала пожилая решительная женщина с умным и настойчивым взглядом.
Это была Евгения Дмитриевна Дмитриева, ст<арший> ассистент проф<ессора> Очкина[42].
Я дал согласие на операцию…
Когда мы уходили, маме начали вливать глюкозу. Большие стеклянные сосуды с жидкостью, которая должна будет уйти под кожу. У мамы были врач, сёстры.
– Молитесь каждый своему богу, – сказала мама.
Перед этим наедине с нами она впервые разрыдалась. Остальное время она вела себя мужественно и сурово.
– Так хочется вам много сказать, когда вас нет, – говорила она, – когда вы здесь, не могу… да… в случае чего деньги Мотины (тёти Моти) – всего 150 руб. остались, драп два куска во Всехсвятском, в гардеробе.
Какими ничтожно мелкими казались эти деньги, какой‑то драп. Эти слова о вещах входили в мозг как что‑то непостижимо чужое, лишнее, нелепое до ужаса. Деньги, драп… И тут жизнь человека величайшей целомудренной чистоты, человека, близкого, как сердце…
Маму положили на санки и повезли в 10‑й (хирургический) корпус.
– Я почувствовала себя хорошо, – говорила мама, – меня везли, я могла дышать чистым воздухом.
Маму готовили к операции, но убеждали её, что, вероятно, операцию отложат.
Мы недоумевали. Оказывается, операция делается без предупреждения.
Я приехал из города (22.III), Вера выскочила.
– Маме делают операцию, Надя уехала…
Я сел в машину и понёсся в больницу. Мы гнали во весь дух по разбитой Красной Пресне, через виадук, мимо Бегов.
Надя стояла возле батареи внизу у гардеробной.
– Маме сделали операцию.
Через час нас пустили наверх. Мама лежала, бледная, пожелтевшая, закрыв глаза. Мы посидели с ней немного и вышли. Она пошевельнула рукой. «Уходите».
По лестнице спускался рыжеватый плотный человек в тёмно‑синем костюме, хороших чёрных туфлях, с белым платочком, торчавшим из бокового кармана пиджака.
– Очкин! – сказали нам.
Очкин возвращался с операции. Он только что сделал операцию маме. Я слышал, как к нему с настойчивостью и озлоблением приставала какая‑то медицинская сестра, требуя какую‑то справку. Как Очкин вначале вежливо, а потом сухо и отрывисто говорил с ней, что он не может дать эту справку.
Я недоумевал, как могут приставать к этому человеку, который сейчас только спасал жизни. Как не ценится труд хирурга. «Он резал маму…»
Я смотрел на его умелые пальцы, быстро застёгивающие пуговицы коричневого драпового пальто.
«Драп. Драп…»
Мы поговорили с ним, когда он садился в машину.
– Да, – сказал он быстро, – колит, злокачественная опухоль на тонкой кишке. Вырезал. Убрал… Не обещаю… Подождём шесть дней… Возраст…
Он быстро сел в машину.
На стёклах эмки были красные кресты, за рулём сидела девушка, взявшая с места такой скоростью, что я понял: она одна понимает, кого она везёт. Она возит его, как командарма по полю решительного сражения. Она знала цену этому человеку и смотрела на него влюблёнными глазами соратника и солдата.
Мы уехали.
А потом начались дни: первый, второй, третий… шестой… восьмой…
Мама считала их по пальцам, считали и мы.
Жизнь была спасена. Наступила реакция. Я размяк. Ещё больше разыгрался ишиас.
Мама как будто родилась на свет. Это был ребёнок, и мы радовались её смеху, и вот когда я понял великую силу любви, материнства, великую силу жизни и одновременно поразительную её ничтожность. Нужно ли было жить на свете, чтобы быть этим горечам и печалям.
За эти дни я постарел душой. Я чувствую, как у меня начало седеть сердце.
* * *
Я болен. Ужасно. День ото дня всё новые и новые неожиданности. Организм бастует. Нервы, желудок, голова, лёгкие…
Я хочу жить в лесу, в камышах… Я хочу вернуться к природе. Я хочу дышать и требую освобождения своего из каменного мешка города. Здесь я домираю, чахну…
Кончаются деньги. Вижу отсутствие резервов. Дрожь проходит по телу. Это ещё больше расшатывает нервы.
Июня 1941 г. Переделкино
Сегодня в 10 часов утра я лежал, страдая от ишиаса, на кровати. Верочка у окна читала Арсеньева «В горах Сихотэ‑Алиня». Во двор дачи один за одним прошли Нина Кирилловна, бухгалтер Дома творчества, Юрий Либединский и его жена. Через несколько минут к нам без стука врывается Павел Филиппович Нилин в голубом халате и с серым лицом.
– Мы воюем с Германией. Была речь по радио Молотова…
Он побежал вниз, где уже находились Либединский и другие.
– Немцы бомбили Киев, Каунас, Житомир, Севастополь и другие города…
Стало холодно и страшно. Ясно подошла война.
Тревога была написана на всех лицах. Всё было неожиданно и стремительно страшно. Началось! Великое испытание кровью. Я знал, что такое война, она как бы вернула мне молодость, но потом холод пополз по мне…
В Киеве Надя с ребёнком. Мама и Вовик в Новопокровке[43]. Мы с Верой в Переделкине. Судьба разбросала всех. Я не говорю об Аполлоне, который в Сочи, о Вите – в Сибири…[44]Верочка была бледна и расстроена. Я видел в уголках глаз её слёзы. Война! Война с противником, победно прошедшим всю Европу. Молотов говорил о Наполеоне. Аналогия с Наполеоном. Но тогда, кроме Отечественной войны, мы вели отступление до Москвы.
Прибежал Шмулевич[45]. Он был расстроен. Мы решили ехать в Москву. Впервые слушали передачу речи т. Молотова. Это документ начала великого испытания Родины. «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
В 4 часа пришёл Николай Иванович[46]. Он быстро наладил машину. Подъехали к Дому творчества. Алёша Овчинников уложил матрацы и вещи в эмочку, собирается увозить семью в Москву. Почему? Готовится к призыву. Вышел Оськин[47]. Он едет с нами. С нами едет Паустовский[48]. Он слышал речь Гитлера: «…большевики не выполнили пакт, не возвратили Германии пять линкоров, которые строились на их верфях… я уничтожу это жидовско‑коммунистическое государство».
Уже стоят зенитки. Ничего не напоминает войны. Прохладный день, облачка на голубом прохладном небе, твёрдое чистое шоссе. Мы летим быстро. Вот и Москва. На улицах у магазинов мы видим первые очереди. В остальном – всё по‑прежнему. Паустовский сошёл у Киевского. Мы едем на Воровского. Уже группами видны писатели. Оказывается, было собрание, говорили Фадеев, Бредель, Раиса Азарх[49]. Завлекли к себе Базилевского[50]. Он держится бодро, хотя, по‑видимому, волнуется. Позвонили Оле. Тётя и Люда[51]ещё не вернулись из Суханова. В голосе Оли слёзы. Я утешил её, но это, видимо, мало помогло.
Позвонил театр. Бояджиев[52]. Мы приедем к вам. Жду. Приехали. Верочка не может уже купить сахар. Мы остались без сахара и с 10 рублями в кармане. Но это всё мелочи и пустяки. Приехали Бояджиев и Пильдон[53]. Пьесу[54]нужно делать срочно. Театр в отпуск не идёт. Читал третью картину. Она была написана ещё до войны, но она о войне, и всё правильно. Обязался дать срочно пьесу. Надо делать. Нога занемела и болит меньше. Звонил Кандыбин[55]. «Ну, вот и началось, Аркадий». – «Приезжай». – «Не могу, дежурю». Поговорили, покичились оба своим боевым хладнокровием. Звонила Нина Михайловна[56]. Она расстроена, но бодрится. Послали маме письмо. «Мужайтесь, оставайтесь пока в Покровке».
Решили заехать к Маяковским, поддержать дух. Мы застали их всех дома. Оля занавешивала окна. Все расстроены. Даже вечно сильная духом Оля. У тётечки красные глаза и полосы на щеках. Я поцеловал её, почувствовал её горячие губы. «Пришло время погибать», – сказала она. Я утешил её, но мало помогло. Люда бодрится, но тоже ей нелегко. Попили чайку, заняли у Оли 100 рублей, уехали сдавать телеграмму в Киев (у Маяковских мы нашли уже телеграмму от Нади следующего содержания: «Сообщите, где Аля, Вера». И подпись – Надя. Значит, Тимку уже забрали, поскольку подписывается – Надя).
На улицах уже появились люди в противогазах. Дворники надели тоже противогазы и чистые фартуки. У бензоколонки заряжают бензином санитарные легковые машины. Милиционеры с противогазами.
На Центральном телеграфе полно народа. Жарко. Потно. Оказывается, очереди в сберкассу. Встретили знакомого капитана Г.Б. Он одет под иностранца. Говорю ему: «Что же такое?» Он: «Сейчас сдал Советскому государству 7000 рублей и даю подписку, что до конца войны, до победы не возьму их». Я: «Но нужно сделать это достоянием гласности». Он: «Если они поворотливы, сделают выводы». Адресовалось работникам сберкасс.
Ехали в Переделкино, когда уже блёк день. Надо было засветло добраться до дачи. Шли красноармейцы, молча, с касками на походных ранцах, с привинченными штыками. Верочка заплакала. Ребята шли молодые, белозубые.
По Можайке везут укрытые чехлами зенитные четверные пулемёты. На грузовиках‑трёхосках – ящики с патронами. На ящиках – свежие клейма. Везде много праздного народа. Весело. Много пьяных. Это уже возмутительно.
Дома завесили окна. Шмулевич пришёл с женой и ребёнком. Он выпил. Ему, видно, тяжело. Жадно узнаёт новости. Новостей мало, но все ждут и впитывают всё, как губки. Попили чайку. Уверения в нашей победе. Я не сомневаюсь, что должен победить наш великий народ. Что наш народ должен победить. Хотя все знают, что это достигнется большой кровью.
Спустились к Нилиным. Павел Филиппович едет военным корреспондентом от «Правды» в Киев, на фронт. Уже получил сапоги. Вылетает сегодня ночью. Завидую! Я не могу выехать из‑за своей страшной болезни. Загромождать госпитали! Нилин сообщает, что немцы послали на Киев самолёты с красными звёздами. Сообщил о бомбёжке Львова, Таллина.
Были сообщения англичан о нашем налёте на Восточную Пруссию. И даже на Берлин. Сегодня все ожидают налёта на Москву. Есть уверенность, что этого не произойдёт. Народ сплачивается для борьбы. Мы вступили в страшную, отчаянную войну, в войну, которой не знал мир за всё время своего существования.
Семья наша разъединилась. Надеюсь, что всё окончится благополучно. Я уверен в этом. Я верю в разум нашего народа, я верю во всё то, за что мы двадцать лет боролись. Мелкие обиды должны уйти, уйти. Мы должны оборонять своё Отечество!
Верочка не спит. Ей тяжело, я понимаю её…
Ночь. Слышно, как по шоссе с рокотом, как от прибоя, ползут, ползут и ползут танки…
VI. Переделкино
Вчера уже стало известно, что нам объявлена война Румынией, Италией, Финляндией. Вчера германское посольство выезжало из Москвы. Они грузили чемоданы на мелкие и большие машины, и проходящие люди сучили им кулаки.
Вчера стало известно, что Киев бомбили предательски. На крыльях бомбардировщиков стояли красные звёзды. Жители Киева не могли, конечно, догадаться, что на их мирный город налетели немцы пираты.
Вчера с нетерпением ждали выступления Черчилля. Сегодня речь его опубликована в газетах. Черчилль выступил за нас. Англия за нас. Народ нашей страны вздохнул несколько свободней.
Я ещё не видел газет. Радио передавало об ожесточённых боях на границах. Сейчас там льётся кровь. Говорят, было наше нападение на Восточную Пруссию с хорошим успехом. Немцы говорят, что мы там потерпели поражение. Сводка нашего главного командования скупа и немногословна. По стране прокатились митинги. Народ поднят. Мобилизация идёт. Под ружьё ставят людей от 35– до 18‑летнего возраста.
Предполагаемого налёта на Москву не было. Ночью ползли по автостраде танки. Рокот их слышен был и сегодня до двенадцати. Мимо нас провозят грузовики с патронами. Зенитки полукружием опоясали Переделкино.
Сегодня на машине Евгения Петрова уехал на фронт Нилин. Сам Петров выехал сопровождать американского писателя Колдуэла. День прохладный, но солнечный. Земля ещё не просохла. Верочка по‑прежнему встревожена.
У меня болит нога. Какое проклятие! В такое время чувствовать себя инвалидом. Не на фронте, так в тылу. Работаю усиленно над пьесой. Может быть, она даст свой выстрел за мою Родину.
Пока настроение народа патриотично и бодро. Встречаются, правда, хлюпики. Очень расстроен Арго[57]. Расстроенным, чуть ли не со слезами на глазах, уехал на призыв Шмулевич. Но его, вероятно, не заберут… У него остаются жена и ребёнок.
Живём в недоумении, ибо почти ничего ещё не знаем. Хорошо, что с внешним миром нас связывает радио. Помню, как мы сидели у приёмника Стреблова[58]в Царском Селе во время начала Второй мировой войны. Тогда горели польские границы, рушились Калиш и Ченстохов, теперь разрушаются наши города – плоды сурового труда народа‑борца, плоды его невероятных лишений. Я ненавижу войну, уничтожающую ценности, созданные человеком. Злой дух Гитлера носится над моей Родиной. Что несёт нам этот страшный год?
В городе очереди опять. Гитлер бьёт нас в тылу кошёлкой. Как этого не понимают люди? Хотя и винить не приходится. Слишком памятны всем тяжёлые дни голода и недостатков. Слишком мало светлых дней в нашей истории, чтобы они запомнились больше, нежели плохие!
…Прочёл речь Черчилля. Благородная речь. Она поддержит моральный дух в стране. Правда, он говорил много подобных речей, но эта лучше всех, ибо она говорит, что мы не одиноки в своей исторической борьбе.
Приходили студенты. Жадно слушаем все новости. Здесь мы, как в темнице.
Говорят, что сегодня ночью был отбит налёт на Москву. Сегодня ждут. На небе облака. Всё время гудят патрули.
Мы производили страшный налёт на Берлин. Большие воздушные успехи в Восточной Пруссии.
Немцы сбросили десант в форме НКВД над Украиной. Переловили. Высадили десант возле Одессы. Перебили.
Сражение идёт с неослабевающей силой. Мобилизация идёт быстро. Введено военное положение.
Как стемнело на шоссе – поползли танки. Рокот стального прибоя. Мимо ходят машины с погашенными огнями. Зенитки ещё не стреляли. Ждём. Возможно, к утру.
Что принесёт завтра?
Работал над пьесой до двух ночи. Нога болит до ужаса. Но всё же чувствую себя дезертиром. Хочется туда, где борются за Родину и её славу твои товарищи.
VI
Сегодня в три часа утра мы проснулись от гула зенитных орудий. Сухие и резкие полузалпы заставляли дребезжать стёкла, глухо вздрагивала дача. Мы быстро оделись, выскочили в столовую. За стёклами бледнел далёкий рассвет. Сосны чуть‑чуть покачивались. Испуганная залпами, подняв хвост трубой, в гущину деревьев и кустарников улепётывала чья‑то собачонка. Возле клумбы металась кошка Фенька. Она прыгала, взъерошив шерсть и выгибая дугой то хребет свой, то хвост. Животные, оказывается, чувствуют бедствие так же, как и человек.
Я вышел в сени, орудия стреляли с короткими промежутками, и в один из этих промежутков я слышал, как тревожно гудела сиренами Москва. Город расположен от нас в 18 км, и поэтому гул был отдалённый и сплошной. Где‑то работали моторы самолётов. Я уловил вспышки разрывов и дымки, плывущие в воздухе куполами.
Верочка стучала в двери Нилиных. Там ещё не спали. Матильда[59]встретила нас, и мы все, люди этого малообитаемого островка дачи № 23, слушали отчётливую работу зенитной артиллерии. Конечно, было немножко тревожно, но одновременно остро, ново, и поэтому восприятие уравновешивалось. Так продолжалось 40 минут. Потом стрельба затихла, и мы пошли спать. У меня болела нога. Верочка погрела синим светом, боль успокоилась (конечно, относительно), и мы заснули. В 7‑м часу пришли «христославщики» Ильенков, Панфёров, Либединский. Уже была сводка за 23‑е. Взяты немцами Брест, Ломжа, Кольно. Мы уничтожили триста танков и 56 самолётов. Поговорили, удивились, что стрельба проходила из пушек старых систем, что почему‑то не было воздушного боя. Лишь в Москве, приехав к Маяковским, мы узнали, что ночью была проведена учебная тревога по противовоздушной обороне.
В Москву выехали в полдень. Только приехав на улицу Воровского, обнаружили, что мы забыли ключи от квартиры. Поехали к Маяковским. Тревога не прошла для них даром. Оле и тёте давали валериановку. У Оли очень плохо с сердцем. Я не узнаю её, этого жизнерадостного в мирное время человека. Если так продолжится, у неё не хватит сердца до конца войны. Поехали в Театр Красной Армии. Пьеса утверждена к постановке ПУРом[60]. Отношение хорошее. Максимов сказал мне, что я объявлен мобилизованным ПУРом РККА для работы над пьесой. Поехал в Госполитиздат. Надо срочно на базе «Над Кубанью» давать брошюру о народном ополчении против Германии. Буду делать. Сейчас опять требуют короткометражку «Боевой квадрат». Прислала Войтинская[61]телеграмму. Надо ехать в «Известия». Но нога болит всё хуже и хуже. Чёрт с ней, с ногой! Всё же хочется драться, грызть зубами тех, кто напал на нас. Сейчас я вижу только пылающие города моей Родины и мой народ, умирающий под германскими пушками. Мы должны победить. Нам не нужен чужой штык. Мы слишком долго были свободны, чтобы снова сделаться рабами.
VI
Страна поднимается на Отечественную войну. Подъём масс вызывает восхищение. На фронт идут и мужчины, и женщины, коммунисты.
Надя приехала из Киева. В течение нескольких дней она переживала ужас первых воздушных налётов германских бомбардировщиков. Тиму забрали на фронт, в самое пекло на Львовском направлении. Его послали в пулемётный батальон. Конечно, там будут ужас смерти и всё, что полагается солдату. Надя исхудала. На шее появились морщинки. Ларочка тоже исхудала и, несмотря на то что ещё не ходит, понимает всё и жалко глядит.
Когда я приехал из поликлиники, Надя бросилась мне на шею и разрыдалась. Нелегко пришлось ей. Только что начали они устраивать свою жизнь, и вот Адольф Гитлер. Его дух зловеще поплыл над нашей страной. В Киев везут эшелоны раненых. Их бомбят. Беженцы переполнили город. Прекрасно ведут себя дети. Они ловят диверсантов, помогают эвакуации и т. п. Бедные героические дети. Девушки тысячами идут на фронт наряду с мужчинами.
Вчера проводили трёх наших командиров эскадрилий: Мишу Предкова, Кутихина, Исаева. Последние два показали мне карточки своих детей, оставленных в Шауляе, в Литве. Аэродромы там подверглись внезапному налёту немцев. Может, детей нет в живых. Кутихин прячет карточку дочки в карман гимнастёрки и говорит: «Ничего, злей будем». На глазах у него небольшая неприметная влага.
Уже прилетают фронтовики за новой матчастью. Они полны злобы к фашистам и полны решимости победить или умереть. Говорят, что немцы не принимают боёв с нашей авиацией. Фронтовики рвутся в бой. Вообще наши лётчики – удивительно благородная и великолепная поросль нашего, советского народа. Дай счастья им!
Англичане, прилетевшие в дождливый вечер на «Дугласах» из Мурманска, день и ночь договариваются с нашим правительством. Неужели объединение Англии, СССР и Америки не даст результатов?
Пока мы принимаем на себя всю силу германского сокрушительного удара. Бои идут уже под Минском. Минск изрешетили. Угроза реальной бомбёжки Москвы налицо. Сегодня забегал Серёжа и подтвердил это. Приехал на несколько минут Кандыбин.
– Ты замечаешь, Аркадий, – сказал он, – у меня поседели виски, и я осунулся не потому, что я несколько дней не спал. Нет! Когда началась война, я подумал, какие ужасы несёт она нашему народу, который я так люблю. Я, переживший две войны, знаю ужас и неприглядность войны. Я знаю наперёд те неисчислимые страдания, которые должен поднять наш народ на свои плечи. И тем более принимая на себя удар Германии, сгруппированный удар на одном фронте. Я не могу спокойно сидеть. Я не призываюсь. Я снят с учёта, но я не могу оставаться в стороне, когда народ начал Отечественную войну. Мне стыдно. Я должен опять помочь своему народу, или я не комиссар кочубеевской бригады… Сегодня я проводил 70 коммунистов с выставки. В райкоме с каждым из них был разговор короток: «Умеешь стрелять? К обороне готов?» Сегодня уже их проводили. Гусев, мой сосед по квартире, рыдал. Я не могу этого видеть. «Ты не должен рыдать, – сказал я ему. – Мне противно».
Война развивается. Сталин сказал, что у нас всегда вначале бывает плохо, а потом хорошо. Конец всегда хороший…
Митрополит Введенский обратился к христианам СССР с призывом идти на войну. Местоблюститель патриаршего престола Московской митрополии призвал народ к защите Отечества. На молебне, который он служил в Елоховской, было полно народу. Молебен был о даровании победы русскому воинству…
VII
Утром я стоял на асфальте Бульварного кольца напротив Книжной палаты и смотрел, как догорает это знаменитое здание – творение архитектора Казакова. Догорала середина здания. Крылья были спасены от огня. На ступеньках валялась сваленная колонна. С неё была обита штукатурка, и обнажилось дерево. Здание, где останавливался в 1812 году маршал Даву, где жил офицер наполеоновской армии Стендаль, сделано из дерева и оштукатурено. Гитлеровская бомба обнажила его сущность. Несколько пожарников поливали дерево струями воды, искрящейся от огня. Нас, наблюдающих картину пожара, было человек двадцать. Я посмотрел на лица окружающих меня людей. Усталые и утомлённые. На многих лицах копоть и размазанная сажа. Они всю ночь гасили пожары и боролись с первыми зажигательными бомбами, упавшими на город. Подъехали два мотоциклиста. Крестьянские, здоровые лица. За спиной залихватски переброшены автоматы. Подъехали и лихо спешились. Так спешиваются замечательные джигиты. Один из них поправил подбородочный ремень стальной каски, посмотрел на меня.
– Что горит, товарищ?
– Книжная палата…
– Книги вывезли? – спросил он по‑хозяйски.
– Не знаю…
Вмешался дворник в брезентовом винцерате, очевидно, старожил этих мест.
– Вывезли. Сам видел. Ещё бы не вывезти. Ведь всех книжек по две штуки сдавали сюда. Всех, которые выходят по всей стране… Мало того, что книги, даже афишки всякие, программки… словом, всё…
– Деревянное, – сказал мотоциклист, нажимая на педаль стартёра, – буза… Новое построим.
– Это архитектура Казакова, – сказал я, – в этом здании останавливались маршал Даву и Стендаль.
– Всё равно построим. Буза… Деревянное…
Мотоциклист укатил вниз. Налево подъехала группа сапёров и принялась выковыривать бомбу, упавшую на углу и не разорвавшуюся. Они окружили место работ кольями, на которые натянули канат. Сапёры весело пересмеивались, называли бомбу «дура» и т. п. Кто‑то сказал, что это бомба замедленного действия и может взорваться неожиданно.
– Пустое дело, – сказал весёлый паренёк, откидывая землю, – психотерапия…
Он смачно произнёс это слово. Лопата цокнулась о что‑то металлическое.
– Кажись, добрались, товарищи… Ого… На два дни хватит ковыряться.
– Какой вес? – спросил старичок, идущий на работу.
– А тебе зачем, папаша?
– Рядом живу.
– А… Видать, килограммов пятьсот потянет. Далеко живёшь?
– Рядом, – указал старик.
– Счастье, папаша, – ответил сапёр, – теперь сто лет жить будешь. Вторую такую, да ещё рядом, не угадать…
Мы смотрели по направлению зоопарка. Там, на уровне Красной Пресни, поднималась и густо шла к небу огромная борода дыма. Дым был чёрный, густой и высокий. Кто‑то сказал, что горят толевый завод и «Лакокраска». По Кольцу горели ещё дома. Напротив Книжной палаты догорал этаж деревянного дома. Пожарные кончали тушить. Оставался целый подвал. Там жили люди. Они пришли, открыли форточки, собрались на работу. Кто‑то умывался в садике. Ему поливала девочка лет восьми. На траве и под деревьями лежали перинки, самовар, книги, этажерка, кровать. Тут же на костре из взятых с пожара обуглившихся досок женщина варила картофель, заглядывая в котелок. Старуха стояла у пожарища и плакала. Мужчина в рабочей спецовке подошёл к ней. «Не плачь, мама…» Постоял и отошёл прочь, бросив затуманенный взгляд на пожарище.
Ехали автомобили с красноармейцами. Пронеслась пожарная команда. Пожарные были уже черны от копоти. Очевидно, где‑то поработали и теперь спешили на Красную Пресню. Сегодня попало больше всего этому району Москвы. Пронеслись прямо через площадь Восстания красные автомобили пожарного начальства и два ЗИСа с чинами НКВД. Все спешили на Пресню, где поднимались густые бороды дыма, плывущие над всем районом.
Я спустился к зоопарку. Часы у трамвайной остановки разбиты. Порвана проволока проводов. Угловой двухэтажный дом полуразрушен. Из него будто вытряхнули всю душу. Задние стенки развалились. На мостовой рядом с домом упало две или три бомбы, но небольшого калибра.
Шли перегруженные трамваи. Люди отъезжали с работы, с ночных смен, и люди спешили на работу. Открывались магазины. Дворники принялись убирать осколки и рухлядь, выкинутую бомбардировкой на улицы: бумажки, корзины, шапки. Соскребали остатки вплавленных в асфальт зажигательных бомб.
Итак, немцы напали с воздуха на Москву. Пока они находились далеко, но их сухопутные армии, двигающиеся по всем направлениям, свободно маневрируя и имея инициативу в своих руках, смогут достичь Москвы. Неужели сравнение Гитлера с Наполеоном, сделанное Молотовым, будет оправдано дальнейшим ходом войны? Неужели Гитлер будет допущен до Москвы? Но судьба армии великого завоевателя! Русские завлекли его в глубину своих беспредельных пространств и, использовав территории и климат, нанесли сокрушительный удар, поваливший в течение первых месяцев суровой русской зимы повелителя мира.
Но теперь моторные ресурсы Европы объединены в руках нового завоевателя. Но теперь в его руках железные дороги и шоссе. Он движется несколькими бронетанковыми армиями, привыкшими побеждать и натренированными на прорывах и безудержном стремлении вперёд.
Пока над Москвой появились его крылатые предвестники, а потом в лесах Подмосковья появятся его танки и автоматчики. Ещё вчера многие не верили в возможность налёта на Москву. Ещё недавно А.Н. Афиногенов, стоя на веранде Нилиных, обвинял меня чуть ли не в паникёрстве, когда я утверждал, что возможность германского воздушного удара по Москве реальна и подтверждена их возможностями. Афиногенов решительно сопротивлялся моим утверждениям и упорно крутил головой. Я говорил ему, что убеждения его не основаны на здравом смысле, ибо если мы сейчас уверим народ в невозможности германского удара с воздуха по нашей столице и этот удар произойдёт, тогда очень невыгодно будет выглядеть наша оборона. Воздушный океан велик, и авиация – самый неуловимый род войск.
…Вчера к нам на улицу Воровского пришёл Ваня Гридин. Он редко к нам заходит, и поэтому мы ему обрадовались. Всё же Ваня – друг моего детства, хорошо знает нашу семью. Вместе с ним мы переживали Гражданскую войну и обсуждали мальчишками на крыльце их дома возле Саги возможности улагаевского десанта 1920 года. Потом он был на Камчатке в армии, плавал на «Алеуте», заходил в Японию, проехал всю Сибирь с изыскательными партиями, добывал корабельную лиственницу, ходил с большим ножом и прославился среди охотников, контрабандистов и камчадалов как человек большой физической силы, угрюмого характера и решительных действий. Он замерзал на Чукотке, ездил на собаках, зимовал в верховьях Анадыря, в с. Марково, и был известен среди местных жителей и по побережью под фамилией Ваня Кредит. После он несколько отошёл от нас, ибо, женившись на некультурной и сварливой жене, был задавлен семейной обстановкой и погиб для товарищей. Прежний лихой каюр и охотник, зверобой и лыжник, гроза контрабандистов и бродяг был подавлен неказистой Тасей, убогой на вид женщиной, подарившей ему сына, тёщу и хомут семейной жизни. Тася всячески оберегала мужа от прежних друзей. Она боялась, что мы введём его в круг интересных знакомств и тем более женщин и ей придётся расстаться с таким трудом завоёванным Ваней. Это глубоко далёкое от сегодняшней обстановки отступление вряд ли сделает имя хорошего сюжетника автору романа, но в дневнике такие отступления приходится делать, ибо говоришь сам с собой и записываешь только для памяти мысли и события.
На нашей квартире, которую мы не так давно получили после страшных страданий и мытарств, была уже создана обстановка, позволяющая гостеприимно встречать наших друзей и знакомых. Конечно, мы не имели красных и ореховых гостиных и спален, какие были примерно у Коли Вирты или Погодина, мы не имели картин Руслановой[62]и Гаркави[63], мы не имели хрусталя и бронзы, но выпить и закусить всегда можно было в нашем доме. И обычно через несколько десятков минут наши друзья и даже впервые увиденные знакомые совершенно забывали, из какого дерева стол, на котором расставлены водка, вино и разные закуски, и отлично располагались на обычном мослеспромовском диване, не боясь сломать дорогие инкрустации и смять подушечки, вышитые в восемнадцатом веке. На столе в столовой стояла картина «Девушка‑натурщица», оставленная нам на сохранение Маяковскими и написанная маслом Володей Маяковским в 1912 году, очевидно, ещё в бытность его строгановцем. Девушка сидела с опущенными плечами, с печально обвисшими руками и страдальчески сникшей шеей. Конечно, лучше было бы иметь что‑либо похожее на мастерство фламандцев для возбуждения аппетита, но мы просто не обращали внимания на эту девушку.
Завесили окна синей бумагой, закрыли фрамуги и уселись за стол. Когда ужин был в полном разгаре, послышались звуки воздушной тревоги. Унылые и протяжные звуки сирен, которые действовали на нервы, вероятно, хуже, чем звуки сирен Сциллы и Харибды на отважного Одиссея.
– Тревога, – сказал Ваня, приподнимая бровь.
– Тревога, – сказал я.
Мы закончили выпивку и улеглись спать. Идти в бомбоубежище не хотелось. Да и наше бомбоубежище, сделанное из раздевалки клуба писателей, вряд ли могло предотвратить от опасного прямого попадания.