КАКИМ ОН БЫЛ
Г.Л. ВЫГОДСКАЯ
Немногие для вечности живут...
О. Мандельштам
Я вас не забыла и вас не забуду
Во веки веков.
М. Цветаева
Прошло сто лет с того дня, когда в Орше у банковского служащего Семена Львовича Выгодского родился сын. Это случилось 17 ноября (5.XI старого стиля) 1896 г. Мальчика назвали в честь деда. Когда он вырастет, его будут звать Лев Семенович Выготский.
Ему была отпущена короткая жизнь - он прожил всего 37 лет, - но за эти годы ему удалось так много сделать, что и сейчас, сто лет спустя, его мысли и идеи, его имя и личность и сама его жизнь привлекают к себе умы и внимание исследователей всего мира.
К сожалению, уже не осталось в живых никого, кто бы хорошо знал Льва Семеновича и мог правдиво о нем рассказать. Я - единственный живой свидетель последних лет его жизни. Мы не просто жили вместе, мы жили в одной комнате, поэтому вся жизнь Льва Семеновича протекала у меня на глазах.
Конечно, я не могла понять (и не понимала) ничего из тех бесед, которые Лев Семенович вел со своими коллегами, учениками, друзьями, ничего из того, что он говорил.
Но, наверное, потому, что я очень его любила, я всегда понимала его - знала, что ему нравится, а что не нравится, что ему приятно, а что огорчает, всегда чувствовала его настроение, а порой даже его душевное состояние. Я понимала его не умом, а сердцем. Зинаида Гиппиус говорила: "Когда любишь человека, видишь его таким, каким его задумал Бог". Кто знает, может быть, это в какой-то степени было мне дано?..
Обычно лучше всего запоминается то, что связано с переживаниями, сильными чувствами. "О память сердца! Ты сильней рассудка памяти печальной"... Все мое детство при жизни Льва Семеновича было очень счастливым, оно было так насыщено чувствами, что в памяти моей на всю жизнь сохранилось все происходившее в те далекие годы, даже то, что сейчас кажется совсем незначительным.
|
|
Один забавный эпизод. Мне лет пять. У Льва Семеновича сидят люди, не помню всех, кто был в тот вечер. Они разговаривают, а я тихо готовлюсь ко сну. Вдруг Алексей Николаевич Леонтьев громко чихнул, но все
делают вид, что не заметили этого.
Я, желая быть хорошей, вежливой девочкой, громко говорю ему: "Будьте здоровы! Растите большой и умный". Алексей Николаевич смеется. К нему присоединяются Александр Романович Лурия и мама. Я удивлена такой реакцией, смотрю на Льва Семеновича и понимаю, что он смущен. Но почему? Глядя на него, я понимаю, что что-то сделала не так. Но что? Я же сказала лишь то, что говорят в подобных случаях мне! А в том, что со мной всегда говорят вежливо, я ни секунды не сомневаюсь. Но все-таки я сделала что-то не так, я вижу это по Льву Семеновичу, по его виду, его реакции на мои слова. Мои размышления прерывает мама - она велит мне ложиться спать, и я нехотя укладываюсь.
Утром, проснувшись, вижу, что Лев Семенович собирается уходить. Все же спрашиваю его: что накануне я сделала не так? Он не сердится на меня, нет, он, улыбаясь, говорит мне: "Видишь ли, взрослым так не говорят. Это не принято. Можно просто ограничиться пожеланием здоровья". - "Почему?" - недоумеваю я. Но Лев Семенович торопится и, прощаясь со мной, говорит: "А вот в этом разберись сама. Подумай и поймешь". И он уходит. А я начинаю думать. И целый день, что бы я ни делала, я все время думаю о случившемся. Меня это мучает... И вдруг меня осенило! С нетерпением начинаю ждать прихода Льва Семеновича, чтобы проверить правильность своего умозаключения. А время тянется... Но вот наконец он приходит, и я кидаюсь к нему со словами: "Взрослые думают, что они уже совсем умные?! И что умнеть им больше уже не нужно?!" Лев Семенович смеется, обнимает меня и говорит: "Ну, в общем, ты права. Ты правильно поняла".
|
|
Не ждите от меня, уважаемый читатель, рассказа о том, каким Лев Семенович был ученым: при его жизни я этого не могла понять, а сейчас знаю так же, как и Вы - из его работ.
Но есть нечто, что знаю сейчас только я - это то, как он жил и работал, каким он был человеком. И тот, кому это представляется важным, найдет, я надеюсь, на этих страницах что-нибудь для себя интересное.
Судьбе было угодно так распорядиться, что я на протяжении многих лет общалась с близкими Льву Семеновичу людьми - его учениками, друзьями, сестрами. Мне посчастливилось быть ученицей Александра Владимировича Запорожца и долгие годы работать под руководством Натальи Григорьевны Морозовой.
С обоими у меня были очень теплые дружеские отношения, которые прервались лишь со смертью каждого из них. Добрые отношения связывали меня и с Александром Романовичем Лурия, Даниилом Борисовичем Элькониным, Розой Евгеньевной Левиной, Иваном Михайловичем Соловьевым и многими другими коллегами и сотрудниками Льва Семеновича.
Я не довольствовалась только тем, что сохранила мне память, а расспрашивала и их всех. Все мое детство я жила вместе с сестрами Льва Семеновича, и мы сохранили взаимную привязанность и близость на всю жизнь. Я расспрашивала и их, и, конечно, маму.
|
|
Из всего мне рассказанного я отбирала лишь те факты, о которых упоминали по крайней мере двое, чтобы быть полностью уверенной в их подлинности.
Только отражение такого рода фактов вы и найдете, уважаемый читатель, на этих страницах.
Когда-то я, расспрашивая о своем отце, задала нескольким хорошо его знавшим людям один и тот же вопрос: какую черту его личности они выделили бы как основную, главную. Помню, что была крайне удивлена, получив несовпадающие ответы.
А.Р. Лурия: Его ум. Гениальность.
А.В. Запорожец: Благородство. Высокую нравственность. Деликатность.
Р.Е. Левина: Беспредельную скромность. Сердечность.
Д.Б. Эльконин: Доброту. Широту. Научную щедрость.
Н.Г. Морозова: "Желание каждому помочь. К нему без конца обращались за советом и по личным, и по научным вопросам. Он никогда никому не мог отказать в своем внимании...
К каждому он был очень внимателен и снисходителен... Отвечая, он был очень тактичен и не давал понять собеседнику, что его суждения неверны или примитивны. Он как бы подсказывал ему правильное решение, к которому сам его подводил. В этом проявлялась его доброта и доброжелательность к людям"1.
Казалось бы, ответы действительно разные. Но тем не менее все (кроме А.Р. Лурия) выделили те его черты, которые проявлялись в общении с другими людьми, делая это общение незабываемым. Так, люди долгие годы вспоминали его "большую душевную деликатность, заботливость, ровность в отношениях" (Т.А. Власова), "необычайную скромность в поведении" (Л.В. Занков), не могли забыть его душевную щедрость, "мягкую доброжелательность, умение слушать - такое редкое качество у руководителя" (Ж.И. Шиф, Б.В. Зейгарник), говорили, что "близость с ним поднимала людей в их собственных глазах" (Ж.И. Шиф).
Ко всем людям, с которыми он общался, независимо от того, были ли это его сотрудники или студенты, родственники или друзья, родители, пришедшие к нему с детьми на консультацию, или приехавший иностранный ученый, - он неизменно был очень внимателен, проявлял сердечность, заинтересованность, удивительную деликатность, такт.
Он был прост в общении с людьми, никогда ни до кого не снисходил и ни перед кем не заискивал. Он одинаково говорил и с известным ученым, и со студентом-первокурсником, всегда оставаясь самим собой. "Исключительно привлекательной была манера Льва Семеновича разговаривать с любым собеседником независимо от ранга. Он умел выслушивать и никогда не отвлекался от предмета разговора, не проявлял нетерпения. Деликатность по отношению к слабому собеседнику была отличительной чертой его как человека очень гуманного"2. В его манере говорить всегда сквозило уважение к собеседнику и желание как можно лучше его понять.
Лев Семенович никогда не искал знакомства с известными, заслуженными людьми, никогда сам не стремился выделиться. "Это был необыкновенно скромный человек, скромный до такой степени, что он не любил общаться с "великими мира сего", - вспоминал Д.Б. Эльконин. - Я помню, как А.Р. Лурия не мог затянуть его к академику Марру, когда он приезжал в Ленинград, хотя Александр
Романович страшно хотел познакомить Льва Семеновича с Марром"3. "Вместе с тем, - продолжает Даниил Борисович, - я знал тогда одного человека в Ленинграде...всеми забытого, к которому Лев Семенович ходил с удовольствием, и я его туда несколько раз сопровождал. Это был Владимир Александрович Вагнер, человек необычайной скромности, чрезвычайной преданности науке, совершенно не занимавший тогда никакого положения. И как только Лев Семенович мог пойти к Владимиру Александровичу утешить его и поговорить с ним, особенно о психологии, он обязательно туда ходил"4.
Свое внимание к людям Лев Семенович проявлял не от случая к случаю, не по большим праздникам. Он умел быть внимательным ежедневно, ежечасно.
Вспоминается 1934 год. Последняя зима Льва Семеновича. Ему осталось жить считанные месяцы... В феврале в Чукотском море был раздавлен льдами пароход "Челюскин". Команда "Челюскина" и находившиеся на его борту члены экспедиции высадились на льдину. Это событие волновало даже непричастных к этому людей. А уж те, у кого на льдине оказались близкие, имели все основания для волнений: не расколется ли льдина? Сумеет ли подойти спасательное судно? Смогут ли приземлиться самолеты? Сумеют ли всех снять со льдины? Среди тех, кого это событие касалось непосредственно, была и Вера Федоровна Шмидт, сотрудница и товарищ по работе Льва Семеновича. У нее на льдине был муж -О.Ю. Шмидт. Он возглавлял экспедицию и теперь отвечал за жизнь и благополучие всех с ним находившихся. И покинуть льдину он должен был последним. Так что, согласитесь, было из-за чего волноваться! Утро теперь у нас дома начинается всегда одинаково - Лев Семенович быстро просматривает газету (радио у нас нет) и торопится к телефону - звонить Вере Федоровне. Узнает о ее самочувствии, спрашивает, не нужно ли что-нибудь, предлагает помощь, находит какие-то нужные слова, чтобы ободрить, вселить надежду, успокоить. И так каждый день вплоть до возвращения челюскинцев в Москву... Ему свойственно ответственное, сердечное отношение ко всем, с кем свела его судьба.
Весна 1934 года. Уже болезнь во- всю дает себя знать. Уже врачи настаивают на госпитализации... Но Лев Семенович твердо решает отложить лечение до окончания учебного года ("Я не могу сорвать студентам учебный год", - говорит он). Он продолжает работать. А за неделю до своей последней, роковой болезни - 1 мая - он пишет письма двум женщинам, недавно потерявшим мужей, - Марии Аполлоновне Вагнер и Анне Петровне Щербина. В этих письмах не только разделенное горе, не только слова участия. В них предложение помощи, забота о том, как увековечить память ушедших ученых, обещание всячески этому содействовать: помочь в публикации рукописи В.А. Вагнера, в передаче архива А.М. Щербины в Киев, в организации вечера его памяти, в публикации его биографии. Марии Аполлоновне он обещает зайти за рукописью (он собирается, как он пишет, дважды или трижды в течение мая побывать в Ленинграде)... Этих обещаний, к сожалению,
ему уже не удалось выполнить: 9 мая его привезли домой с тяжелейшим горловым кровотечением, и ему уже не суждено было подняться.
Однако 14 мая, когда он не в силах уже не только писать, но даже и собственноручно расписаться, он диктует еще одно короткое письмо Анне Петровне Щербина, в котором пишет, что ждет ее указаний, "как и чем я мог бы помочь Вам". А меньше чем через месяц его самого не стало...
Но оба эти письма написаны по особому случаю - в них соболезнование, участие, заверение в неизменных чувствах и отношении. Желание поддержать в трудные дни.
К счастью, сохранились и другие письма Льва Семеновича, написанные им при обычных обстоятельствах. По этим письмам можно судить о том, как складывались его отношения с учениками.
Уехав после окончания университета работать в разные города (Курск, Ярославль, Нижегородскую область), ученики Льва Семеновича не порывали с ним связь. Во-первых, работая без выходных, они накапливали себе отгулы, чтобы иметь возможность регулярно приезжать к нему на консультации, иметь возможность лично общаться с ним, участвовать в проводимых им конференциях. А во-вторых, они писали ему и писали не только о работе, но и обо всех обстоятельствах своей жизни (ведь, по словам Н.Г. Морозовой, они считали его учителем жизни). И он всегда находил время, чтобы отвечать на эти письма. И отвечать не формально. "Лев Семенович всегда отвечал на письма, вникая в судьбу и работу каждого из своих учеников"5. Его письма умные и добрые. В них нет места сентенциям, нравоучениям, призывам. Они полны человеческого участия, в котором все так нуждаются. Его письма проникнуты тонким, глубоким пониманием чужой души. В них - желание помочь разобраться в себе, ободрить, поддержать, вдохнуть веру в себя. Эти письма очень много значили для его учеников, и они бережно их хранили.
Давайте же, уважаемый читатель, прочтем вместе одно из них.
Письмо Р.Е. Левиной.
16.06.1931 г.
Получил Ваше письмо, милая Роза Евгеньевна, и отвечаю сейчас же, так как оно пришло в свободный день. Я мог его обдумать и обдумать ответ.
...То, что Вы пишете о работе, заставляет меня думать о том, что делается под именем педологии сейчас у Вас. Беда не в удаленности, не в примитивности, беда - в фальши, в лжи, в подделке. Но, конечно, это не все. Есть частица честности и правды во всякой работе, и на них надо смотреть в первую очередь. Есть они, наверное, и в Вашей работе в Курске. Кроме того, нужно, конечно, наладить свое исследование, которое питало бы, учило бы, давало бы, чем дышать и жить, и было бы объективно нужно, т.е. вело бык правде.
Трудно работать после перерыва. Но все что-то делают. Прошлое заседание лаборатории и завтрашнее посвящены беседе с Zeigarnik о работах Берлинского института. Получил я новую книгу Lewin'a о методологической проблеме психологии. Вижу по всему: в психологии (мировой) совершается на наших глазах великое. Не чувствовать этого и принижать значение того, что происходит в этих страстных, трагических попытках найти путь к изучению души, которые составляют смысл кризиса (например, говорить просто о путанице в психологии, о том, что она не нужна etc.) - значит по обывательски смотреть на вещи, на историю человеческой мысли.
...Теперь о другой теме, о которой Вы пишете. О внутренних неполадках, о трудности жить. Я сейчас только прочел (почти случайно) "Три года" Чехова. Прочтите, пожалуй, тоже. Вот - жизнь. Она глубже, шире своего внешнего выражения. Все в ней меняется. Все становится не тем. Главное - всегда и сейчас, мне кажется, это не отождествлять жизнь с ее внешним выражением и все. Тогда, прислушиваясь к жизни (это самая важная добродетель, немного пассивное отношение вначале), найдешь в себе, вне себя, во всем столько, что вместить нельзя будет никому из нас. Конечно, нельзя жить, не осмысливая духовно жизнь. Без философии (своей, личной, жизненной) может быть нигилизм, цинизм, самоубийство, но не жизнь. Но есть ведь философия у каждого. Надо, видимо, растить ее в себе, дать ей простор внутри себя, потому что она поддерживает жизнь в нас. Потом есть искусство, для меня - стихи, для другого - музыка. Потом - работа. Что может поколебать человека, ищущего истину? Сколько в самом этом искании внутреннего света, теплоты, поддержки. А потом самое главное - сама жизнь - небо, солнце, любовь, люди, страдания. Это все не слова, это есть. Это подлинное. Это воткано в жизнь. Кризисы - это не временное состояние, а путь внутренней жизни. Когда мы от систем перейдем к судьбам (произнести страшно и весело это слово, зная, что завтра мы будем исследовать, что за этим скрывается), к рождению и гибели систем, мы увидим это воочию. Я убежден. В частности, все мы, глядя в свое прошлое, видим, что усыхаем. Это верно. Это так. Развитие есть умирание. Особенно остро это в переломные эпохи - у Вас, в моем возрасте снова. Достоевский с ужасом говорил о засушении сердца. Гоголь - еще страшнее. Это действительно "маленькая смерть" в нас. Так и надо это принимать. Но за этим всем стоит жизнь, т.е. движение, путешествие, своя судьба. (Ницше учил amor fati - любовь к судьбе.)Но я зафилософствовался... Мне близки, понятны Ваши состояния и - простите за самонадеянность - кое-что из того ясно, что стоит за ними: у меня есть здесь, в этих делах маленький опыт. Не то я хочу сказать, что все пройдет. Нет, за ними - это значит, для меня: за их относительным значением. Вот за этим стоит жизнь и работа, то есть для нас работа над истиной. Это не громкие слова, как и "судьба". Это то, что должно стать повседневным...
Пишите мне. В частности, об основной теме мы еще продолжим разговор.
Сердечно приветствую Вас. Ваш Л. Выготский.
Главное, основное содержание его жизни составляла наука. Он вкладывал в нее всю свою жизнь, отдавал ей все свои силы. Если попытаться кратко, одним словом определить его отношение к науке, то это слово будет одержимость.
Начав заниматься наукой со студенческой скамьи, он не прекращал этих занятий ни на один день. Он занимался наукой в любой обстановке, в любых обстоятельствах. Даже тогда, когда врачи исчисляли его жизнь всего несколькими месяцами, так как состояние его считалось безнадежным (и он это знал!), он в труднейших условиях пишет свою работу "Исторический смысл психологического кризиса". "Я не знаю ничего, что отличалось бы такой удивительной ясностью мысли, такой логической красотой, как эта работа, - говорил А.Р. Лурия. - Лев Семенович Выготский написал эту работу в трагической ситуации: он был болен туберкулезом, врачи говорили, что ему осталось 3-4 месяца жизни, его поместили в санаторий... И тут он начал судорожно писать, чтобы оставить после себя какой-то труд"6.
Формы занятий наукой были различными. Это могла быть работа над
теоретическими или методологическими вопросами, когда он обдумывал и писал свои труды, работая, невзирая на то, что происходило вокруг него7; это могла быть экспериментальная работа, когда он сам, своими руками собирал и обрабатывал материал в школе, клинике, лаборатории, наконец, дома; это могли быть научные беседы с коллегами, учениками, когда обсуждались полученные в экспериментальных исследованиях факты или текущая работа, планировались будущие исследования; это могло быть чтение лекций, в которые непременно включался материал, добытый не только теоретическим, но и экспериментальным путем. Но всегда, всякий час своей жизни он думал о науке, служил ей. Он служил ей преданно и верно, не беря у нее ни выходных, ни отпуска. Он занимался наукой всегда - и в праздничные дни, и во время летних отпусков. "Удивительным было его отношение к науке. Ей он отдавал всю свою жизнь, забывая о еде, о собственном благополучии, постоянно был в работе"8. Его "редкостная работоспособность... граничила с полным забвением дня и ночи, заботы о себе, своем здоровье"9.
Над рукописями он работает за письменным столом. Стол большой, доставшийся ему от его отца, стоит вдоль окон (это, пожалуй, единственная собственность Льва Семеновича. С моим поступлением в школу, он, однако, частично лишился и ее, так как подарил мне левую половину своего стола, чтобы у меня было постоянное место для занятий, и я стала ее полноправной хозяйкой. И теперь мы часто сидим с ним за столом рядом, я - готовлю уроки, читаю или рисую, он - за работой.) За столом он сидит часами, часто до глубокой ночи. Вечер. Стелю себе постель, ложусь, а он все пишет. Я закрываю глаза... Засыпаю... А ночью иной раз проснешься - в комнате тишина, верхний свет погашен, посапывает во сне сестренка, тихо спит мама...
А за столом, освещенный настольной лампой, склонившись, работает Лев Семенович. Иногда шепотом окликаю его, и он тут же, встревоженный (не заболела ли), подходит ко мне, щупает лоб (нет ли жара), спрашивает, не приснилось ли мне что-то страшное, не нужно ли чего-нибудь, ласково гладит по голове. Тихонько, чтобы никого не разбудить, прошу его: "Ложись, ведь уже ночь". "Да, да, - отвечает, - я скоро лягу. Еще немного поработаю и лягу. А ты спи, пожалуйста". И снова садится за стол...
Когда он работает, мне не разрешается звать его, отрывать от работы, мешать ему. И я стараюсь не нарушать этот запрет. Но ведь иногда мне срочно нужны его совет или помощь, его участие. Хорошо помню, что однажды мне незамедлительно понадобилось выяснить, есть ли Бог, и, конечно, я не могла ждать! В другой раз мне немедленно надо было уговорить его бросить такую непривлекательную, с моей точки зрения, работу и стать постовым милиционером. И я тоже не могла ждать с этим!
Да мало ли зачем он вдруг мог мне понадобиться?! Тогда я "изобрела" такой способ - формально я не нарушаю запрет - я не зову его, не окликаю, - я просто подхожу к нему слева, почти вплотную и терпеливо жду, когда он меня заметит. Обычно он чувствует мое присутствие, оборачивается и, убедившись в том, что я рядом, кладет ручку. Затем поворачивается ко мне, как правило, обнимает за плечи и спрашивает, в чем дело, что случилось. И никогда, никогда не сердится за то, что прервала его работу, помешала ему.
Незабываемы минуты, когда Лев Семенович привлекает меня и моего двоюродного брата (росшего вместе с нами) в качестве испытуемых. Мы всегда с нетерпением ждем, когда он позовет нас. Он так весело и непринужденно ведет себя с нами, что мы оба абсолютно уверены в том, что он просто так интересно с нами играет. Почему-то особенно запомнилось, как он повторяет на нас те опыты, которые В. Келер проводил с человекообразными обезьянами. Тогда на полу комнаты выложен лабиринт, стенки его образуют различные предметы, в том числе узкие низкие ящики с библиографическими карточками. В центре лабиринта - мандарин. Нам очень хочется его получить, и мы изо всех сил стараемся. В случае нашего успеха Лев Семенович радуется ничуть не меньше нас.
Другое воспоминание. Я сижу за столом, рядом со Львом Семеновичем или напротив него, а передо мною на столе разноцветный экспериментальный материал. Лев Семенович спокойно и вместе с тем весело предлагает мне различные задания и записывает на маленьких листочках все, что я делаю и что говорю при этом. Это он проверяет на мне методику Л.С. Сахарова.
Предметом научного анализа Льва Семеновича являются не только специально проведенные с нами эксперименты, но и многие наблюдения за нами, нашим поведением, играми, наши спонтанные высказывания. Заметками такого рода пестрят его записные книжки.
Если же ему хочется что-то уточнить или проверить, он создает специальные ситуации, задает особо поставленные "хитрые" вопросы. Так, вероятно, желая выяснить, как ребенок может аргументировать свой ответ, объяснить его, он говорит мне: "Знаешь, у одного человека была собака. Ее звали Джек. Когда хозяин собирался уходить, то всегда говорил ей: "Джек, ты идешь или остаешься?" И Джек всегда или шел, или оставался!" Я попадаюсь на удочку: "Но ведь он и должен был или идти, или оставаться!" Лев Семенович возражает мне: "Но ведь он так и делал!" Я понимаю ситуацию, но не могу сформулировать - "третьего не дано". Я кипячусь, стараясь объяснить отцу, что понимаю, а он только посмеивается. Зато его очень развеселила реакция на этот рассказ моей младшей сестры. Она спокойно его выслушала, потом вздохнула и задумчиво сказала: "Умная была собака. Должно быть, дрессированная".
Редкий вечер к нему не приходят его коллеги или ученики, с которыми он работает весь вечер, а по их уходе снова садится писать.
Чаще других бывают Александр Романович Лурия с Алексеем Николаевичем Леонтьевым, всегда неразлучные Леонид Владимирович Занков с Иваном Михайловичем Соловьевым, "пятерка" (А.В. Запорожец, Н.Г. Морозова, Л.И. Божович, Л.С. Славина, Р.Е. Левина). У каждого из приходящих есть в нашей комнате
свои излюбленные места: Леонид Владимирович и Иван Михайлович обычно садятся на рядом поставленные стулья (как ученики за парту), "пятерка" всегда умудряется уместиться на узком зеленом диване, который втиснут между книжным шкафом и стеллажом (с полу до потолка). Стоит мне прикрыть глаза, как я снова вижу их: Наталью Григорьевну, сидящую на валике дивана, (спиной она опирается о книжный шкаф), примостившуюся рядом с ней Лилю Соломоновну Славину, в центре - Александра Владимировича, затем Розу Евгеньевну Левину и, наконец, на втором валике, немного боком, Лидию Ильиничну Божович. Лев Семенович сидит спиной к столу, боком к ним, но если разговор продолжается долго, то он временами встает со своего места и, продолжая говорить, ходит по комнате. А они записывают что-то в тетрадях или блокнотах10. Он всегда говорит с ними на равных, с вниманием выслушивает их соображения, аргументы, спокойно обсуждает результаты работ. Глядя со стороны, трудно представить себе, что это беседа учителя с учениками.
Во время визитов Александра Романовича и Алексея Николаевича беседующие располагаются, образуя как бы треугольник: Лев Семенович сидит левым боком к столу, положив на стол левый локоть, Александр Романович - правым боком к столу, лицом ко Льву Семеновичу, а Алексей Николаевич - между ними (лицом к столу), но на некотором расстоянии, образуя как бы вершину третьего угла.
Эти беседы с коллегами, учениками могут длиться часами. Под эти разговоры я стелю себе постель. Под эти разговоры я ложусь спать. Под эти разговоры, которые кажутся мне такими скучными, я и засыпаю.
Вспоминается время работы Льва Семеновича над "Мышлением и речью". Я больна. Моя кровать придвинута вплотную к стенке книжного шкафа. Я лежу в той же комнате, где работает Лев Семенович, и могу целыми днями наблюдать за ним. У меня в кровати - игрушки, книжки, чтобы было чем заняться, и я молча, чтобы не мешать отцу, лежа играю. За столом Льва Семеновича сидит стенографистка (С.Д. Еремина), которая приходит каждое утро. Лев Семенович меряет шагами комнату, заложив руки за спину, и диктует. Диктует он, не останавливаясь, не запинаясь, все время в одинаково ровном темпе. Диктуя, он слово "человек" произносит как "чек", что мне кажется ужасно забавным. Когда мне надоедает играть, я начинаю считать, сколько раз он произнесет это слово. Примерно каждый час - полтора стенографистка делает перерыв, чтобы передохнуть, выпить чашку чая. Во время таких перерывов Лев Семенович обязательно подходит ко мне, спрашивает, что мне подать, а что забрать от меня, не нужно ли чего. Вот в это время я и сообщаю ему результаты своих подсчетов, и нам обоим весело, мы смеемся. Так работает он до вечера. С уходом стенографистки домой его рабочий день не кончается - он сидит до глубокой ночи за столом. А утром все начинается сначала. Откуда он только черпает силы?! А как Лев Семенович читал лекции! Об этом вспоминали и рассказывали мне многие. Но давайте, уважаемый читатель, дадим слово тем, кому довелось эти лекции слушать.
"Его лекции всегда были большим событием. Для него было довольно обычным делом читать лекцию три, четыре и даже пять часов подряд, имея при себе не более чем клочок бумаги с заметками"11. "При этом он ворошил, как герой сказок, огромные глыбы сведений, привлекал десятки имен и высказываний, всегда сохраняя высокий теоретический уровень"12. "Меня поразило и осталось[в памяти. - Г.В. ] на всю жизнь до сих пор то, как Лев Семенович читал лекции и как учил думать. Обычно на эти лекции стекался весь педагогический и психологический коллектив, хотя лекции читались студентам 3-го курса. Без всякой внешней аффектации, почти совершенно лишенная внешних жестов, но вместе с тем чрезвычайно эмоционально выразительная, смысловым образом насыщенная, четкая и плавная речь Льва Семеновича с первой и до последней минуты держала всю аудиторию в плену. Так что говорить о том, что на лекциях Льва Семеновича можно было бы разговаривать, писать записки, шептаться - об этом не могло быть и речи. Но на его лекциях мы не только слушали, но и напряженно думали.
Я слушал ряд лекций и видел, как от раза к разу его лекции меняются, насыщаясь новыми мыслями"13.
Никогда, ни при каких обстоятельствах не утрачивал он интереса к науке.
Я хочу ознакомить Вас, уважаемый читатель, с несколькими отрывками из его писем, которые, я надеюсь, убедят Вас в правомерности моего утверждения. Первые два письма были написаны во время острой вспышки туберкулеза, когда он был прикован к постели.
Одному из своих учеников он пишет: "Я вот уже неделю [в больнице. - В.Г. ] - в большой палате по 6 человек тяжелобольных, шум, крик,...койки стоят одна к другой без промежутка, как в казарме. К тому же чувствую себя физически мучительно, морально подавленным и угнетенным..." И тем не менее немного ниже он пишет: "Очень хочу знать, за что Вы беретесь сначала. Мне кажется (между нами), сейчас надо экспериментировать над превращением реакций... Надо экспериментировать на простейших формах, показать то, частным случаем чего является сублимация. А экспериментатор должен быть сыщиком, изобретателем, комбинатором, хитрецом, создателем ловушек, бесконечно гибким и смелым. Будьте здоровы. Ваш Л.В."14.
Даже при мучительном самочувствии его не перестает интересовать работа товарища.
В другом письме (из санатория): "Дорогой Александр Романович, очень давно хочу написать тебе, но кругом такая15 обстановка была все это время, что стыдно и трудно было взять перо в руки и нельзя было думать спокойно [...] Я чувствую себя вне жизни, - вернее: между жизнью и смертью; я еще не пришел в отчаяние, но я уже оставил надежду. Поэтому мысль моя как-то не направляется на вопросы о будущей жизни и работе". И все же чуть ниже он интересуется жизнью, планами Александра Романовича, размышляет о
его работе, оценивает ее. Он пишет: "Это большой камень в фундамент вашей прежней работы, это оправдание ее методики... Для меня первый вопрос - вопрос метода, это для меня вопрос истины, а значит - научного открытия и выдумки. Но теоретически я вижу многие опасности в новых опытах для ваших, должно быть, прежних выводов: ведь стирается грань между аффективными нарушениями и всякими другими, исчезает спецификум аффекта, трещит ваша теория эмоций. Как я хотел бы в "частной беседе" обменяться в вашем семинаре мыслями об этом!.. [...] Пиши, если можешь. Что есть нового - в иностранной, русской литературе?"16.
И это пишет человек, приговоренный к смерти! Еще в одном письме: "Мучает туберкулез и ожидание операции (френикотомии), видимо, неизбежной осенью (в легком каверны не хотят закрыться никак!)". Далее он пишет о делах, о том, что ему предлагают написать работу: "Я бесконечно рад этому заказу; это случай изложить в общих чертах психологию в аспекте культуры. [...] Единственное серьезное: работа по инструментальному методу у каждого в своей области.
Я вкладываю в это всю свою будущую жизнь и все силы... Жму крепко руку и прошу готовиться (в душе, конечно) к общей работе"17.
В преддверии тяжелой операции, страдая от болезни, он думает о работе и обещает посвятить ей всю оставшуюся жизнь.
О его ответственном отношении к науке очень красноречиво говорит его письмо пятерым ученикам (известное как письмо Пятиликому Козьме Пруткову). В нем Лев Семенович говорит об "огромности пути", о "большой дороге", которая открывается перед тем, кто решил посвятить себя служению науке, но предупреждает об огромной ответственности, серьезности и трудности этого пути, требующего того, чтобы человек весь, без остатка, отдавался этому служению. Именно так он жил в науке сам. Идя по этой "большой дороге", он не искал проторенных путей, а смело шел по неизведанным тропам. Не боялся идти "против течения", "был правдив", не раскрытую до конца сущность явления не выдавал за окончательную истину, говорил о трудностях исследования, но призывал не отступать перед ними, так как "мы стоим в самом начале пути; предстоит большая трудная работа психолога, требующая всей его жизни"18.
Лев Семенович с большим уважением относился к научным предшественникам (даже если не разделял их взглядов) и учил этому своих учеников. Так, Н.Г. Морозова вспоминала, что однажды получила от Льва Семеновича книгу Г. Гросса с надписью, в которой говорилось, что "это лучшее, что сказано об игре, и это надо преодолеть, ибо это натуралистическая теория игры". Но дальше он писал: "Не забывайте и того, что мы стоим на его плечах. Мы выше, мы дальше видим, но мы видим потому, что он сделал до нас"19.
Незабываемым на всю жизнь осталось для Д.Б. Эльконина то, как Лев Семенович относился к своим ученикам.
Даниил Борисович говорил, что для Льва Семеновича было характерно "чрезвычайное умение поддержать, найти за каждой мыслью что-то новое, здоровое, прогрессивное, поправить, иногда совершенно незаметно. Мы долго не замечали, каким образом он облекал недостаточно еще сформулированные и продуманные наши мысли... и преподносил, возвращая эту идею как нашу творческую мысль. Я, пожалуй, не встречал ни одного человека, который бы не был, я бы сказал, таким приверженцем своего собственного авторства, как Лев Семенович. Это была чрезвычайная идейная щедрость и размах такой личности, которая все всем раздавала. Идеи... вулканом били из него"20.
Своих учеников Лев Семенович объединял в научные коллективы. Н.Г. Морозова вспоминала, что Лев Семенович создавал вокруг себя необыкновенный моральный климат - люди становились близкими и дорогими друг другу. Она рассказывала, что все они, его ученики, чувствовали себя одной семьей и сохранили на всю жизнь дружбу и чувство близости. "Люди, работавшие вместе, становились самыми близкими людьми, для которых каждый из этого коллектива готов был сделать все возможное, чтобы поддержать, прийти на помощь в работе и в жизни. И до сих пор между людьми, работавшими со Львом Семеновичем, сохранились почти родственные отношения. Это была вторая семья"21.
Письмо ученикам - Пятиликому Козьме Пруткову - Лев Семенович кончает так: "С самым сердечным чувством жму руку каждой из Вас.
А Запорожцу одному (каждому) последнему и думаю, что [...] мы с вами сохраним личную приязнь и самую настоящую дружбу при всех обстоятельствах". И они сохранили. Сохранили при всех обстоятельствах (а они бывали и очень не простыми, и попросту тяжелыми) не только личную приязнь и настоящую дружбу, но и любовь, и верность, и благодарность своему учителю. Сохранили навсегда, до конца своих дней.
Теперь их уже нет. Не осталось в живых никого из его учеников. Многие из нас знали их. Многие у них учились. Давайте же с благодарностью вспомним их.
В науке теперь работают их ученики и ученики их учеников. Работают в русле идей Л.С. Выготского, развивая, конкретизируя их.
Так продолжает жить школа Л.С. Выготского.
В детстве отец был самым дорогим, самым близким мне человеком. Я восхищалась им, он казался мне всемогущим. Я очень любила его - он всегда понимал меня, всегда готов был отвечать на все мои бесчисленные вопросы, всегда приходил мне на помощь, всегда дарил мне свое внимание...
Я и сейчас восхищаюсь им. Я и сейчас люблю его.
Если бы меня попросили кратко, одной фразой, сказать, каким он был, я бы не нашла ничего лучше, как ответить словами из любимого им произведе
Он человек был, человек во всем,
Ему подобных мне уже не встретить...
Каждого человека ждет смерть, это, к сожалению, неизбежно.
Но некоторые - обретают бессмертие.
Научно-педагогическая автобиография Л.С. Выготского,