На крыше двое – мужчина и женщина. На ней одно из тех легких желто‑красных платьев, какие я сама шью, а на ногах – красные босоножки. У нее длинные светлые волосы.
Мне нечего рассказать. Я не могу ответить даже на самый простой вопрос: удерживал он ее или, наоборот, столкнул? Не знаю, какой вариант выбрать. Они стояли там, наверху, и обнимали друг друга. Я как раз подумала, что вот, мол, двое влюбленных, – и она упала. Пролетела девять этажей. Я закричала и отвернулась. Все, что я видела, – это объятие и падение. Но я не знаю, удерживал он ее или столкнул. И то и другое сразу невозможно. Он не мог держать ее и одновременно сталкивать. Хотя, может, он толкнул ее левой рукой, удерживая правой, или, наоборот, правой толкнул, а левой держал. Может, это была борьба между его доброй половиной и злой. Следователь (странная полная женщина) так и не спросила меня, как он выглядел. Но если бы она и попросила меня опознать его или описать, то я не смогла бы. Я запомнила только ее. Как ветер раздувает ее желто‑красное платье и оно кажется еще шире. Я вижу это вновь и вновь, постоянно, и ничего не могу поделать: они обнимают друг друга, и она падает.
Каждую ночь я просыпаюсь оттого, что вижу это объятие, вижу воздушную желто‑красную ткань и слышу крики – мой и ее. И с ужасом просыпаюсь и сажусь на постели, ощущая, как на меня накатывает безмерная усталость.
Коринне
Сейчас ночь. Мартин Волд уже многое рассказал. Мы сидим за большим обеденным столом напротив друг друга. Слушать я умею. Мои органы чувств хорошо развиты. Мои уши, язык, кончики пальцев, глаза и мой большой натренированный нос. Благодаря ему я по запаху чую виновного. Это полезное качество для моей работы. Коллеги говорят, будь у меня муж, ему пришлось бы несладко. Если бы он изменял мне, я бы это чувствовала. Я бы по запаху определяла его ложь. Если бы он обдумывал мою возможную кончину, запах выдавал бы его.
Но мне ко всему прочему не меньше пятиста лет, и вешу я почти полтонны, поэтому жены из меня все равно бы не вышло.
– Мартин, давай обсудим ее слова: «Разница между нами в том, что в семье тебя любили».
Мартин качает головой. Я продолжаю:
– Ты сидишь на диване, – я киваю на зеленый диван, – а Стелла сидит на полу, скрестив ноги. Внезапно она начинает сердиться, встает и говорит, что разница между вами в том, что тебя в семье любили. Помнишь этот момент?
– А что ее рассердило? – спрашивает Мартин.
– Вы говорили о детях.
Мартин молчит. А потом шепчет, скорее себе, чем мне:
– Не удивительно, что она рассердилась.
– Это правда? Тебя действительно в детстве любили?
– Вокруг полно детей, которых любят. Разве это что‑нибудь значит? Вот, например, моя дочь Би: любим ли мы ее? Я расскажу тебе о моей семье. Я вырос в Хейланде. Моего отца зовут Еспер, мою мать зовут Нора. Из поколения в поколение мои предки возделывали землю. Мои предки по линии отца – шведы, у них была самая северная в мире страусовая ферма. Моя семья до сих пор разводит страусов. А вот у моего деда Элиаса, на которого я больше всего похож, были совсем другие цели. Страусы его не интересовали. Он хотел стать кинозвездой. Он был красавцем, каких мало. Но его переехал поезд. Вот и вся кинокарьера. В Хейланде у него осталась невеста, Харриет, беременная моим отцом. Дед изменил ей самым бесстыдным образом – просто сбежал и даже не думал возвращаться… И ведь все равно вернулся, хотя не таким она представляла себе его возвращение. Вернулся в гробу, разрезанный пополам. Но Харриет быстро оправилась от потрясения, она не из тех, кто долго льет слезы. Правда, говорят, что она отомстила ему, когда его закопали в землю. Говорят, что она прокляла его, беднягу. Это прежде всего из‑за нее, из‑за Хаппиет, Стелла считала, что в семье меня любили. Мои родители – порядочные люди, но не больше.
– А твоя бабушка Харриет любила тебя, ведь правда?
– Я ее любил. Отчаянно.
– Отчаянно любил свою бабушку?
– Да.
– Почему же?
– Потому что моя бабушка…
– Да‑да?
– Мне тогда было шесть лет, и я часто оставался у нее на ночь. Мне все у нее нравилось. Она вкусно готовила, у нее была длинная коса, которая ударялась о спину, когда бабушка расхаживала по дому или работала в саду. У нее имелся любовник. Торлейф. Его предки были португальцами, и он до пенсии работал аудитором. Обо мне бабушка не особо пеклась. Она всего‑навсего меня любила, ни больше ни меньше. Просто любила. Понимаешь?
– Думаю, да.
– Однажды вечером она рано отправила меня спать. Я умылся и выпил горячего шоколаду со взбитыми сливками и свежими булочками. У нее на кухне всегда было что‑нибудь вкусненькое. Когда она приходила попрощаться на ночь, она садилась на мою кровать и разрешала погладить ее по лицу. Гладить ее лицо я любил больше всего на свете. Тем вечером она прилегла рядом и прошептала: «Ты будешь таким же красивым, как твой дед. Надеюсь, ты будешь умнее его. Голова у твоего деда была битком набита всякими глупостями. Театрами, паровозами и женщинами. Театрами, паровозами и женщинами. Только о них и говорил. И получил по заслугам». Бабушка поцеловала меня в щеку. «Но ты‑то не бросишь меня, Мартин?» Я покачал головой. Она улыбнулась, потрепала меня по волосам и вышла. Было темно, и мне хотелось, чтобы она вернулась. Хотелось позвать ее, чтобы она пришла и еще раз поцеловала меня, но я боялся, что она рассердится. Так мне казалось. В конце концов я выскользнул из‑под одеяла и тайком прокрался на кухню. Я знал, что бабушка занята – она готовила жаркое – и я смогу спрятаться в коридорчике рядом с кухней, за висящими на вешалке пальто, и буду просто смотреть на нее и на ее косу, как она раскачивается – туда‑обратно, туда‑обратно. Вот так я и стоял, тоскуя по ней, преклоняясь перед ней и обожая ее всем своим маленьким шестилетним сердцем. Вдруг я услышал шаги позади и весь съежился, пытаясь казаться еще меньше. Ведь если меня заметят, то весь следующий день она будет вести себя так, словно меня в природе не существует, а хуже наказания не придумаешь. Я услышал шаги – это был Торлейф. Теперь он тоже стоял и смотрел на нее. Нас было двое. Она наклонилась, чтобы поставить жаркое в духовку. Бабушка, наклонившаяся к духовке, ее спина, коса, вьющаяся по спине, – зрелище было настолько прекрасным, что Торлейф не вытерпел. Расстегивая на ходу ширинку, он бросился на бабушку и попытался сорвать с нее юбку. Но все пошло не так, как ему хотелось. Выронив жаркое, бабушка ударилась головой о плиту и обожгла левую щеку. Торлейф поскользнулся и сломал руку.
Оба кричали и ругались, бабушка ударила Торлейфа кастрюлей по лицу.
Выбравшись из‑за вешалок, я проскользнул к себе в спальню и забрался под одеяло. Мне казалось, я увидел что‑то очень важное: я видел настоящую любовь. Харриет, первая красавица Хейланда, была не просто бабушкой. Она была богиней.
Видео
Стелла молчит. Ей кажется, что мы не так это делаем. Верно я говорю, Стелла? Ты считаешь, что все должно быть по‑другому, да? Вот она качает головой. А теперь показывает язык. Хотите посмотреть? Она сидит на полу, поджав ноги, и играет с серебряным сердечком, которое ей подарила мать. Хотите увидеть, какой у моей жены язычок? Сейчас я его увековечу, этот розовый язычок, который похож на… Стелла, хочешь, расскажу, на что похож твой язычок?
– А у меня есть выбор?
– Выбор есть всегда.
– А Аксель считает, что нет. Он думает…
– Твой Аксель – старый трухлявый пенек.
– Никакой он не пенек! Ну, будешь ты рассказывать, на что похож мой язык, или перестанем уже валять дурака? Тогда начнем со столового серебра.
– Про язычок, Стелла. Про твой язычок. Высуни его. Да, вот так. Еще дальше высуни. Так. Как дети делают, когда доктор велит сказать им «аааааа». Этот розовый язычок напоминает мне кусочек изумительного рыбного филе, морского окуня, например, вымоченного в белом вине и оливковом масле с луком, чуть поджаренного, которое подают без гарнира, только с бутылкой сухого белого вина.
– Я из‑за тебя теперь хочу есть.
– Из‑за своего собственного язычка? Кажется, в таких случаях говорят: «Готова язык проглотить»?
– Как‑то одной из моих пациенток было так больно, что она чуть не откусила себе язык.
– Почему ей было больно?
– Она умирала. Кричала и угрожала разорвать себя на части, если мы ей не поможем.
– И вы помогли?
– Да.
– Ей стало лучше?
– Нет.
– Ну как, не пропал аппетит?
– Нет.
– Тогда я расскажу тебе, где я ел филе, на которое похож твой язычок. Это было в Италии, где‑то на побережье Амальфи. Еще до того, как мы с тобой познакомились. Однажды вечером я сидел в одном из уличных ресторанчиков, под лимоновыми деревьями. Владелец ресторанчика угостил нас вином и подошел к столику, чтобы показать нам рыбу, из которой повар должен был приготовить…
– Нам?
– Что «нам»?
– Ты сказал: «Подошел к столику показать нам…»
– Это было еще до тебя, до нас с тобой.
– Нас с тобой. Ты и она – с кем это вы ели филе под лимоновыми деревьями?
– С красоткой Пенелопе.
– Пенелопе?
– Пенелопе.
– Кто такая Пенелопе?
– Она была задолго до тебя.
– И это значит, что каждый раз, когда я показываю тебе язык…
– И каждый раз, когда ты целуешь меня…
– И каждый раз, когда я тебя облизываю…
– И каждый раз, когда я кладу тебе в рот кусочки яблока…
– И каждый раз, когда я сплю с открытым ртом…
– И каждый раз, когда твой язычок щекочет мне задницу…
– Каждый раз ты вспоминаешь какую‑то шлюху, которую звали Пенелопе?
– Нет, я вспоминаю рыбное филе, которое я ел в одном итальянском ресторане, где мы оказались вместе с Пенелопе.
– Но косвенно мой язык напоминает тебе о другой женщине.
– Косвенно твой язык напоминает мне, что ты слишком много болтаешь.
Моя жена слишком много болтает. Извините ее. Давайте я лучше расскажу вам о диване, на котором она сидит. Этот диван цвета авокадо… с него все началось. Сейчас он уже не такой чистый и к тому же потрепанный, но когда‑то он стоил целое состояние. Пропади он – и мы были бы вне себя. Так уж получилось, что вот этот диван в нашей гостиной, в гостиной Мартина и Стеллы, он волшебный. Он волшебный, уважаемый господин страховой агент, господин…
– …господин Овесен. Гуннар Р. Овесен.
Именно, уважаемый господин страховой агент Гуннар Р. Овесен. Спаситель наш в случае пожара, или ограбления, или еще каких‑нибудь катастроф, знайте: этот диван волшебный. Вам когда‑нибудь приходилось сидеть на волшебном диване? Вряд ли. Не подумайте, что я недооцениваю ваш жизненный опыт, но все же мне кажется, что на волшебных диванах вы никогда не сидели. По‑моему, в вашем суперделовом страховом мире не бывает волшебных диванов. Мы со Стеллой это уже обсуждали. Мы обсуждали вас в тот день, когда вы к нам заходили. Мы пытались представить себе вашу жизнь, сны, которые вам снятся. Мы считаем, что вы мечтаете о переменах – о новой жене, например, или о новой работе. Ведь так получается, Гуннар Р. Овесен, что когда в первый раз садишься на этот диван, то можешь загадать любое желание, и – крибле‑крабле‑бумс – оно сбывается. Но желание сбывается, только когда садишься на диван в самый первый раз. И больше никогда. Можете потом хоть сто, двести, триста раз садиться на этот диван и желать всего, чего угодно, все равно не сбудется. Сбывается только в первый раз. У нас тут и так куча народу, со всеми детьми и водопроводчиками, поэтому гости к нам нечасто заходят. Но если кто‑нибудь и придет, вот вы, например, господин Гуннар Р. Овесен, то, может статься, мы предложим вам сесть на этот диван и заведем разговор о том, что люди хотят получить от жизни. Потом мы спросим: а чего вам хочется больше всего? Вы сначала подумаете, потом заговорите, но Стелла вас перебьет…
– …Тсс, не произносите этого вслух. Если хотите, чтобы желание сбылось, надо держать его в секрете.
– Мы не говорим, что вы сидите на волшебном диване. Это наш секрет. Мы просто играем. Вы смеетесь, отпиваете глоток кофе или, если дело к вечеру, вина, а мы со Стеллой изучаем ваше лицо и стараемся угадать, чего вы пожелали. Хорошее или плохое. Диван‑то ведь исполняет все желания, не только добрые.
– Когда я впервые села на этот диван…
– То ты подумала…
– Я подумала, что мне нужен именно этот диван.
– Когда ты впервые села на этот диван, я подумал, что именно ты мне и нужна.
Понимаете ли, господин страховой агент Гуннар Р. Овесен, именно этот диван цвета авокадо и свел нас. Стелла зашла в «Мебель Галилео», села на этот диван, повернулась ко мне и сказала: «Я беру его». А через шесть недель я привез его к ней домой.
– Он привез диван ко мне домой и поставил посреди гостиной. А потом отказался уходить.
– Ты тоже этого не хотела, Стелла.
– Все у меня остаются.
– Бедняжка Стелла!
– Все у меня остаются: водопроводчик, Мартин, господин Поппель.
– Тебя уже и господин Поппель не устраивает?
– Я же не знаю, какое у него лицо – доброе или злое.
– Когда я думаю про господина Поппеля, то представляю себе бабушку Харриет.
– Ну тогда у него злое лицо.
– Нет, Стелла, доброе.
– Она бьет детей.
– Стелла, не надо опять об этом!
Коринне
У меня трое свидетельниц: Альма Блум, Фредерике Молл и Элла Далбю. По очереди в кабинет заходят три женщины в черном, одна уродливее другой, и у каждой в руках какое‑нибудь вязанье. Самое обидное, что в тот момент на улице было много народу. Стоял ясный теплый вечер, а этот девятиэтажный дом выходит окнами на Фрогнер‑парк. Люди были повсюду: они гуляли с собаками, несли корзинки для пикника и бутылки вина, играли в мяч, стояли на трамвайных остановках, выходили из парка или заходили в него. Но в Осло прохожие редко поднимают голову. Они чаще смотрят себе под ноги. Поэтому никто не обращает внимания на то, что происходит наверху.
Многие подбежали, когда Стелла уже лежала на земле, накрытая синей подстилкой для пикника, которую в ужасе набросила на нее Альма Блум. Они подбежали позже, и только трое видели Стеллу на крыше вместе с Мартином до падения.
Высоко наверху, на крыше девятиэтажного дома, Стелла и Мартин. Они движутся из стороны в сторону, по самому краю, впереди он, за ним она, маленькими шажками, разведя руки в стороны, как циркачи или канатоходцы. Альма Блум – а может, это была Фредерике Молл – кричит им, чтобы они спускались, но они не слышат. Они оказываются рядом, протягивают друг к другу руки и долго стоят обнявшись.
Однако Альма Блум утверждает, что объятие больше походило на борьбу.
– Мартин, твоя жена была беременна. Срок три или четыре недели.
Мартин делает протестующий жест.
– Этого не может быть, – говорит он. – Она принимала противозачаточные таблетки.
– Еще как может, – вздыхая, говорю я, – Карина, моя коллега из судмедэкспертизы, обнаружила в яичниках Стеллы большое количество желтого тела, а в матке – эмбрион размером около сантиметра. Не крупнее вот этого ногтя, – показываю я ноготь на указательном пальце. – Совсем крохотный зародыш. Маленький сгусток плоти, покрытый слизистой оболочкой, небольшой вздувшийся холмик, пузырчатое образование. Ты знал об этом?
– Нет.
– Не знал, что она была беременна?
– Говорю же – нет!
– Тебе хотелось еще детей?
– Нет.
– А Стелле?
– Я же сказал: нет, она пила таблетки.
Аманда
Когда мама болела, мы думали, что она умрет. Маме казалось глупым, что она не успела прочитать столько книг, поэтому я садилась к ней на кровать и читала про капитана, который охотился на морское чудовище. Но мы недалеко ушли. Ей надоело, да и мне было скучно. Потом ей хотелось, чтобы я читала только объявления о недвижимости из «Афтенпостен».
«Если мы сейчас переедем в другой дом, то сможем начать жизнь сначала», – сказала она и обняла меня.
Я спросила, зачем нам начинать жизнь сначала, если мы уже столько прожили. Мне, во всяком случае, не хочется заново все пережить.
Она ответила, что это просто такое выражение и его не надо понимать буквально.
Однажды я прочитала ей о квартире на Фрогнервейен, которая то ли сдавалась, то ли продавалась. Точно не помню. Мы читали объявления и об аренде, и о продаже в утренних и вечерних газетах.
«Ой, – сказала мама, – мы же там раньше жили, перед тем как переехали. В этом самом доме. Интересно, может, это наша прежняя квартира?»
Я помню, как мы там жили.
Когда‑то очень давно, еще до маминого рождения, с крыши этого дома сбросился мужчина. Мама рассказала мне эту историю, чтобы я не высовывалась из окна. Ведь мы жили на девятом этаже. Ясное дело, она за меня очень боялась. Мне и было‑то всего четыре‑пять лет, маленькой дурочке.
– И никто, Аманда, никто не знал, почему он оттуда сбросился.
Коринне
– Я хотела бы обсудить с тобой еще одну фразу, – говорю я Мартину.
Он отводит глаза. Потом поднимается и предлагает сварить мне кофе. Я предпочитаю чай.
– Если можно, чашку чаю, – прошу я. – Никогда не могла отказаться от чашки чаю.
Моим коллегам больше нравится виски. Раньше мы часто выезжали по работе за город и, бывало, ночи просиживали за расследованиями. С грустью вспоминая прошлое, коллеги говорят, что стакан «Доусона» внес ясность во многие дела. А я раскрыла немало дел за чашкой крепкого «Липтона». Но это же я.
– Какую фразу ты хотела обсудить? – спрашивает он, ставя передо мной чашку.
– Высказывание свидетельницы, – отвечаю я. – Одна из свидетельниц полагает, что ваше объятие на крыше было больше похоже на борьбу.
Мартин отводит глаза.
– Нет, мы не боролись. Мы обнимали друг друга. Она стояла напротив, опьяненная солнцем, высотой и… радостью. Ее настроение вдруг передалось мне. Нам ведь нелегко приходилось в последнее время.
– В каком смысле нелегко?
– Болезнь Стеллы, смерть ее матери… многое.
– Но ваши отношения были в порядке?
– Она меня до безумия доводила, – резко отвечает он. – Стелла боялась всего на свете. А больше всего, что я ее брошу. Боялась, но не говорила. Она была как ребенок. Как Би.
– Би – твоя дочь?
– Собственного ребенка всегда чувствуешь.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Да, очевидно, она моя дочь.
– И вы ждали еще одного ребенка?
– Нет!
– Я повторю вопрос: может, там, наверху, вы боролись, а не обнимались? Может, вы поссорились?
– Нам со Стеллой было хорошо вдвоем. Я не сталкивал ее с крыши, если ты об этом. Да, мы стояли на краю, прижавшись друг к другу. Помню, как я гладил ее узкую спину, позвонки, проступающие сквозь тонкую ткань платья. Когда я был маленьким, Торлейф, любовник Харриет, сказал, что ее спина похожа на скрипку Страдивари. До того, как стать ревизором в Хейланде, Торлейф был музыкантом, скрипачом. У него была мечта сыграть на скрипке Страдивари. Конечно, он ее не осуществил. По‑моему, никакого особого таланта у него не было. И вот это детское воспоминание вдруг налетело на меня как туча, – рассказывает Мартин.
Он бросает на меня взгляд и повторяет:
– Я ее не сталкивал.
– Расскажи мне про видеозапись, – прошу я.
– Видеозапись, – говорит он.
– Да, видеозапись, – повторяю я.
– Зимой ограбили нашего соседа, а квартира у него застрахована не была. Мы подумали, что нам надо застраховаться. То есть Стелла, которая всего боялась, настаивала на этом. Пришел страховой агент, стал ходить из комнаты в комнату, записывать что‑то, а потом сказал, что рекомендует своим клиентам снять на видеокамеру все ценные вещи в доме и сделать сопровождающие комментарии. Запись пригодится в случае грабежа или пожара. Он сказал, что в критической ситуации люди часто забывают, какое у них было имущество и сколько оно стоило.
Мартин смеется.
– Но видеозаписи для страховки у нас не получилось, – говорит он.
– Ну‑у… Зато получилось интересно, – отвечаю я.
Мы долго молчим. Тишина его нервирует и дает мне преимущество. Он не знает, что делать. Он постукивает пальцами по столу.
– О чем ты думаешь? – наконец спрашивает он.
– Я думаю о диване, – отвечаю я. – Это ведь тот диван, да?
Раздвижные двери делят помещение надвое. Мы сидим в столовой, а зеленый диван находится в гостиной.
– Люди моей профессии нечасто сталкиваются с волшебными диванами. Я как‑то видела ковер‑самолет, а вот волшебные диваны – никогда. Интересно, ты мне разрешишь сесть на него, чтобы загадать желание?
– И что же ты загадаешь? – спрашивает Мартин.
– Вот еще, я тебе не скажу.
Мартин вытаскивает пачку сигарет, предлагает мне, но я отказываюсь. Он закуривает и наблюдает за колечками дыма.
– По‑моему, на этот диван такие толстые, как ты, еще никогда не садились, – говорит он.
– Ну тогда он разломится пополам.
– Совсем как мой дед, – говорит он.
– Тот, который лег на рельсы?
– Ага, тот самый.
Мы опять молчим. У меня много времени. Мои коллеги постоянно спешат. А я всегда говорю, что торопиться не стоит. Но неторопливость пугает их, как и тишина. Я достаю из сумочки пилку для ногтей и начинаю полировать ногти. У меня очень красивые руки. Посмотрев на меня, сразу и не скажешь, что во мне вообще есть что‑то красивое. Но это только пока не замечаешь моих рук.
Мы долго молчим. Мартин смотрит в потолок. Я полирую ногти. Между нами обеденный стол. Чтобы разрядить обстановку, я предлагаю рассказывать истории. Следователю и продавцу мебели наверняка есть о чем рассказать друг другу. Зачем же допускать, чтобы обстоятельства (нерасследованная смерть, например) мешали нам познакомиться ближе. По мнению коллег, я трачу слишком много времени на пустые разговоры. Я отвечаю им, что как раз в пустой, посторонней болтовне и таится разгадка дела.
«Ну конечно, Хора, – говорят они. – Ты прямо как мисс Марпл!»
«Будьте уверены, – отвечаю на это я, – взаимосвязь есть. Да, она не очевидна, но от этого не менее логична».
Я рассказываю Мартину об одном деле, которое расследовала очень давно.
– И когда это было? – спрашивает он.
– Почти сто лет назад, – отвечаю я.
Он кивает.
– Жил когда‑то один мужчина, немного похожий на тебя и внешне, и по складу характера, который так хорошо врал, что никак нельзя было его подловить, – рассказываю я. – А у меня не было никаких доказательств, только подозрение, какой‑то зуд в животе. Я чувствовала, что он виновен… Я, знаешь ли, могу по запаху определить это.
– Ну‑ну… – говорит он и чуть отодвигается назад.
– В том деле почти столетней давности я и мертвого тела‑то не видела, – продолжаю я. – Зато у меня было триста пятьдесят восемь свидетелей, точнее, зрителей. Один известный фокусник устроил представление с исчезновением собственной жены.
Фокусник этот выступал под именем Эль Джабали и считался одним из лучших в Скандинавии. В детстве он мечтал стать вторым Гудини. Желание научиться преодолевать любые препятствия – глыбы льда, моря пламени, цепи – постоянно преследовало его. Он попытался бросить вызов норвежским артистам и освоить кое‑какие искусства. Этот способный мальчик ездил по стране, выступая на праздниках и показывая карточные фокусы, фокусы с костями, платками, шляпой, двумя голубями и кроликом. Но с Гудини он сравниться не мог. Он тренировался и тренировался, но ему не удавалось быстро освободиться из цепей и встать перед зрителями как живое воплощение свободы со словами: «Я жив! Я существую!» Наконец в двадцать три года он понял, что мечта повторить успех Гудини не сбылась, и он стал несчастным. Несчастным он оставался четыре года. Он лежал под одеялом в своей крохотной квартирке на Майорстюен, страдал и желал только одного – исчезнуть. Квартирная хозяйка грозилась вышвырнуть его вон. Родители грозились лишить его наследства. Друзья грозились отказать ему в моральной и материальной поддержке. И тогда произошло два события. После четырех лет такого существования он заставил чертей плясать под свою дудку, заставил их работать на себя. Он призвал всех чудовищ, порожденных депрессией, и спросил их: «Как мне стать величайшим иллюзионистом нашего времени?» И чудовища дали привычный ответ: «Тебя нет! Ты не существуешь!»
Четыре года Эль Джабали лежал под одеялом, мечтая исчезнуть. И в какой‑то степени ему это удалось. С ним больше никто не разговаривал. Никто за него не тревожился. Никто о нем даже не думал. Внезапно он понял, что его назначение в жизни заключается не в том, чтобы стать новым Гудини. Не в том, чтобы доказывать, что он есть, что он существует. Наоборот! Назначение иллюзиониста и волшебника Эль Джабали – заставить вещи исчезнуть. Карты, кости, платки, шляпу, голубей, кроликов, возможно, даже красивую женщину и, конечно, самого себя.
«Одно движение, – думал он, – и все погружается во мрак, все исчезает».
Итак, после четырех лет, проведенных под одеялом, в жизни Эль Джабали произошли два события. Первое: он вновь почувствовал интерес к своему искусству. Второе: начав вращаться в прежних кругах, он встретил цирковую артистку Дарлинг, наполовину русскую, наполовину конголезку. Дарлинг вернула к жизни его чувства, и вскоре после знакомства они поженились. Отец Дарлинг был директором маленького, но известного русского цирка «Бравадо», и Эль Джабали немедленно вошел в его коллектив. Каждый вечер Эль Джабали выступал с серией традиционных фокусов, в которых не было ничего примечательного. Пока что!
Однажды цирк «Бравадо» отправился в турне по Норвегии. Жизнь молодых супругов была вполне счастливой. Все знали, что Эль Джабали что‑то задумал. Каждый вечер перед представлением он лежал в вагончике, где они жили вместе с Дарлинг, слушал «Зимний путь» Шуберта и обдумывал фокус с исчезновением.
Спустя какое‑то время он рассказал Дарлинг, как он сможет заставить исчезнуть что угодно: никаких потайных шкафов, люков в полу, никаких занавесов – ничего, только грандиозный оптический обман, постепенное исчезновение прямо посреди манежа на глазах у сотен ошеломленных зрителей. Восхищенная Дарлинг немедленно вызвалась ему помогать.
Но она была воздушной гимнасткой и выросла в цирке. А это значит, что становиться чьей‑то помощницей было не в ее характере. Наполовину русская, наполовину конголезка, Дарлинг стала знаменитой еще в девятилетием возрасте, когда забиралась на самую вершину пирамиды, состоявшей из ее бабушки, дедушки, отца, матери, пятерых братьев, двух сестер, троих двоюродных братьев и одной двоюродной сестры. Но Дарлинг верила в талант своего мужа‑иллюзиониста. У него верные руки, добрые руки. Дарлинг не сомневалась, что это руки волшебника. Существовало еще одно объяснение, почему она согласилась стать его ассистенткой. Меланхолия, временами нападавшая на него и грозившая разрушить их отношения, пугала ее. Она надеялась, что сделает его более счастливым, если будет помогать ему, каждый вечер медленно исчезая под чарующие звуки аплодисментов.
Номер с исчезновением вызвал сенсацию с самого первого представления, а газеты называли Эль Джабали величайшим волшебником Скандинавии. Турне по Норвегии стало самым успешным турне цирка «Бравадо», и Эль Джабали наконец‑то смог угодить своему свекру, директору цирка. Раньше отец Дарлинг презрительно отзывался о зяте и называл его «тщеславным дураком». Теперь он хлопал его по спине после представления и целовал в губы. Естественно, ведь номер с исчезновением, представленный вниманию посетителей «Бравадо», был удивительным.
– А что он делал? Расскажи, – просит Мартин. В комнате темно, его лицо по другую сторону стола кажется расплывчатым.
– Закрой глаза и представь, – говорю я.
Мартин не закрывает глаза, но слушает внимательно.
– Номер был в самом конце представления. Свечи гаснут, освещен только круг в центре арены. Пианист играет вступление, и некоторые узнают в этой музыке последнюю песню из цикла «Зимний путь» Шуберта. Эль Джабали не торопясь выходит на арену, одетый как последний бродяга. На нем дырявый смокинг, сплющенная фетровая шляпа, рваный шарф и не по размеру большие ботинки. Он медленно приближается к освещенному кругу. Иногда он останавливается, поднимает голову и указывает на цирковой оркестр, будто давая понять зрителям, что он тоже слышит звуки фортепиано.
Он выходит на середину и молча стоит в луче света. Потом бросает робкий взгляд на пианиста и начинает дирижировать. Пианист играет, а бродяга дирижирует. Так продолжается какое‑то время. Пианист играет, бродяга дирижирует. Наконец на арену выбегают двое клоунов в красном и выносят шарманку. Они осторожно ставят ее перед бродягой и жестами больших белых рук показывают, что он может сыграть на ней. Они дарят ему эту шарманку и убегают.
И бродяга начинает играть одну коротенькую мелодию за другой, но, похоже, радости это ему не приносит. Он смотрит по сторонам. Он совсем один. Бродяга совсем один. Даже клоуны ушли. Никто не хочет слушать шарманщика. Но, может, если он сыграет еще… Да, верно, он играет еще, теперь мелодия звучит веселее, будто он зовет кого‑то, кричит кому‑то, и, к изумлению зрителей, в круге света начинают проступать очертания женщины. Сначала появляется одна рука, потом другая, потом палец, глаз, колено, нога, грудь… И вот она уже стоит на арене, бледная красивая девушка, наполовину русская, наполовину конголезка, не менее живая, чем сам шарманщик. Даже не верится. Женщина появлялась из воздуха.
Они начинают танцевать. Шарманщик и женщина.
«Я умею танцевать», – говорит он.
Слов не слышно. Совсем. Это ведь цирковой номер, а на арене обычно не говорят. Но тебе кажется, что он говорит это вслух. Что он умеет танцевать. Его переполняет тщеславие, бродяга становится тщеславным, он говорит, что ему не обязательно стоять здесь и крутить ручку шарманки. Потому что он умеет танцевать. Бродяга умеет танцевать. Шарманщик умеет танцевать. «Я умею танцевать», – говорит он. Он может даже танцевать один. Он может танцевать без нее. «Я могу танцевать без тебя, – говорит он. – Я могу танцевать один в луче света».
Шарманщик поднимает руки и делает шаг в сторону. Эль Джабали делает всего лишь один шаг – и красивая молодая женщина начинает исчезать, она дематериализуется, испаряется прямо на глазах у сотен зрителей, и ей больно. Это видно по ее лицу. Ей больно исчезать вот так, против своей воли, прямо посреди танца, больно уходить в небытие, превращаться в воздух в присутствии всех этих свидетелей.
Она изгибается от боли. Подобно лопающемуся мыльному пузырю: ты и глазом моргнуть не успел, а она исчезла.
– Примерно так все и было, – говорю я.
– И зрители каждый вечер по‑прежнему удивлялись? – спрашивает Мартин.
– Зрители каждый вечер по‑прежнему удивлялись, – отвечаю я. – В Кристиансанде, Бергене, Ставангере, Тронхейме и Будё. Как ему удается? Из ничего наколдовать женщину, а потом снова заставить ее исчезнуть? «Должно быть, дело в шарманке, – говорили некоторые, – все дело в шарманке». – «Но женщина и близко не подходит к шарманке, – возражали другие, – ведь мы своими глазами видели, как она рассеивается прямо в воздухе. Он же делает только один шаг. Шарманка здесь ни при чем». Эти разговоры возобновлялись каждый вечер, и все новые зрители приходили в цирк «Бравадо» посмотреть на Эль Джабали и его невероятный номер с исчезновением.
Турне завершалось в Осло. Все билеты на девять представлений были распроданы. По словам очевидцев, Эль Джабали и Дарлинг были счастливы и воодушевлены этим успехом – больше, конечно, Эль Джабали. Каждый вечер они с женой выбегали на арену под овации публики и крики «браво».
И вот однажды вечером на предпоследнем выступлении перед закрытием летнего сезона Эль Джабали выбегает на поклон один. Зрители не обращают на это внимания. Ведь он – волшебник. Его жена – всего лишь исчезающая женщина. Женщина, которую он заставляет исчезнуть. Зрители не знают, что она тоже звезда, воздушная гимнастка, которая стала известной еще в девятилетием возрасте, когда забиралась на самую вершину пирамиды, состоявшей из бабушки, дедушки, отца, матери, пятерых братьев, двух сестер, троих двоюродных братьев и одной двоюродной сестры. Однако об этом знает отец Дарлинг, директор цирка. Он заметил, что Эль Джабали выходит на поклон один. Он боится, что дочь обиделась. Поэтому после представления он отправляется искать ее. Он спрашивает музыкантов: «Вы не видели мою дочь?» И музыканты качают головами и отвечают, что в последний раз они видели ее на арене вместе с Эль Джабали. Тогда директор цирка идет дальше, к канатоходцам Звезде и Месяцу. Он спрашивает их: «Вы не видели мою дочь?» И Звезда с Месяцем отвечают: нет, в последний раз они видели ее на арене вместе с Эль Джабали. Директор цирка идет дальше и подходит к дрессировщику львов (который на самом деле дрессирует собак, лошадей и поющих страусов, потому что в цирке «Бравадо» больше не держат львов). Он спрашивает дрессировщика львов: «Ты не видел мою дочь?» Дрессировщик львов качает головой и отвечает, что в последний раз он видел ее на арене вместе с Эль Джабали. И тогда директор цирка (который вообще‑то никогда особо не любил своего зятя) спрашивает: «Где Эль Джабали?» Его голос гремит: «ГДЕ ЭЛЬ ДЖАБАЛИ?» – «Да, где Эль Джабали?» – спрашивают все. Потому что Эль Джабали тоже пропал. Дарлинг, его жена и дочь директора цирка, пропала. Дарлинг пропала, Эль Джабали пропал.
Позже Эль Джабали нашелся. Он сидит на пеньке перед своим вагончиком, пьет яблочный сок и ест бутерброд. Директор цирка бежит к нему, а за ним бегут музыканты, канатоходцы, дрессировщик львов, бухгалтер, человек‑змея, клоун, собаки и страус. Директор цирка трясет Эль Джабали за плечи и требует, чтобы тот сказал, где его дочь. Почему она не вышла на поклон вместе с ним? «Эль Джабали не знает, – отвечает тот, – я не видел ее с того самого момента, как заставил исчезнуть». Эта странная история продолжается: вмешалась полиция. Немедленно появляется подозрение, что здесь было совершено преступление. Я приезжаю на место происшествия. Разговариваю со свидетелями. Разговариваю с Эль Джабали. Разговариваю со всеми, кто был в цирке тем вечером, когда Дарлинг исчезла, но никто не может мне рассказать ничего кроме того, что они видели во время представления: Дарлинг исчезла. Испарилась на глазах у сотен свидетелей.
– А Эль Джабали? – спрашивает Мартин.
– Он потом тоже пропал.
– И ты его с тех пор никогда не видела?
– Ну‑у, мне иногда кажется, что я его вижу. Нерасследованные дела меня преследуют, – отвечаю я. – Если он еще жив, то должен быть очень старым.
* * *
– Теперь я расскажу тебе историю, – говорит Мартин через некоторое время.
– Мы так и договаривались, – отвечаю я.
– Я расскажу тебе об этом диване цвета авокадо, – говорит он.
– Ты мне расскажешь, что он волшебный? Это мне уже известно, – говорю я.
– Нет, не об этом, – говорит он.
Вот история Мартина.
Очень давно, до того как Мартин повстречал свою Стеллу, а Стелла повстречала своего Мартина, у него была девушка, которую звали Пенелопе Лунд. И однажды Пенелопе сказала Мартину, что он трусливый, избалованный, слабый, эгоистичный и ленивый мужчина, который не заслуживает любви порядочной женщины. Мартин не отрицает этого. Совсем наоборот. Он согласен с каждым ее словом. Это не означает, что он перестает встречаться с женщинами. Ни в коем случае. Он просто‑напросто перестает встречаться с Пенелопе Лунд, во всяком случае, на какое‑то время. Вместо этого он начинает долгую и дурманящую связь со множеством разных женщин. А работа продавца мебели позволяет ему расширять список своих любовниц до бесконечности. Ведь не секрет, что мебель покупают в основном женщины. И совсем не секрет, что у женщин поднимается настроение, когда они заходят в хороший мебельный магазин. Однажды молодой продавец мебели решает воспользоваться этим настроением и переспать со всеми («А ког<