Уже на заре изучения рязанских древностей вопросы истории населения Рязанской земли в период, предшествующий массовой колонизации славянами региона и его включению в состав Древнерусского государства, стали одними из ключевых, стоящих перед исследователями. Яркая, обильная материалами культура, выявленная в результате масштабных раскопок Курманского, Борковского, Кузьминского, Кошибеевского могильников, наличие большого количества выявленных других памятников свидетельствовали о том, что задолго до появления здесь русского населения, территория была освоена многочисленной группировкой рязанских финнов – наиболее западной частью поволжских финнов. Это население уже на пороге раннего средневековья представляло собой сообщество с определенной социальной структурой, уровень развития которой позволяет предполагать и наличие локального центра власти.
В целом, накопленный за более чем столетний период изучения памятников этой культуры, в первую очередь погребальных памятников, что даже отразилось в устойчивой традиции в историографии именовать культуру рязано-окских финнов - культурой рязано-могильников, позволяет выдвинуть следующие предположения:
Территория культуры охватывало пространства среднего Поочья от западной границы Рыбновского района Рязанской области (Вакинский могильник, расположенный примерно в 45 километрах ниже по течению от впадения р. Москвы в Оку), до Касимовского района. Отдельные группировки рязано-окских финнов сохраняются еще со II в. на нижнем течении р.Цны (Кошибеевский и Польно-Ялтуновский могильники). Примерно с начала V в. известны памятники рязанских финнов в бассейне нижней Мокши (Старо-Кадомский и Шокшинский могильники). В настоящий момент так же появляются сведения о наличии рязано-окских памятников на территории верхнего течения правого притока Оки р.Пары, (Кривель и др.), что позволяет предположить заселение рязано-окскими финнами и части территории междуречья Пары и нижнего течения Цны. Концентрации памятников связаны с районами максимальных пойменных расширений р.Оки, в значительной определяемых участками сильного меандрирования русла реки. Ландшафтные особенности территории позволяли исследователям априори определять характер хозяйства рязано-окских как скотоводческий. Как пишет П.П. Ефименко, «притягательную силу для населения, занимавшего северную часть Рязанского края, составляли именно эти широкие открытые луговые пространства, протянувшиеся широкой полосой по течению Оки и ограниченные с юга густым чернолесьем правого берега Оки и болотистыми борами Мещерской низменности на севере» (Ефименко, 1937. С. 46).
Материальная культура рязано-окских финнов, хорошо известная на данный момент по погребальным комплексам, характеризуется инвентарем с ярко-выраженными этническими признаками - самобытной устойчивой системой декора женского костюма, выработанной системой иерархических признаков в составе мужского костюма, некоторые из которых - крестовидные фибулы, некоторые формы поясных наборов, система декора клинкового оружия - будучи изначально переработкой инокультурных образцов, стали одним из основных иерархических и культурных индикаторов в престижной воинской культуре рязано-окских финнов. К устойчивым признакам относится и погребальный обряд грунтовых могильников с захоронениями в грунтовых ямах, с доминирующим обрядом трупоположения, преобладающими северо-восточными ориентировками. Появляющиеся на короткие моменты другие формы и черты погребального обряда: отдельные кремации (в V и начале VII вв.) и иные ориентировки погребенных (например северные в конце V – начале VI вв.) совпадают с появлением массивов импортов, являются отражением инокультурных импульсов, быстро переработанных в местной среде. Изучение комплексов с престижным инвентарем и их распределение по различным могильникам позволяет предположить, что территория рязано-окских финнов на среднем течении р.Оки была политически структурирована. В западной части лидирующее положение мог занимать коллектив, оставивший Борковской могильник, в центральной части - население оставившее могильник Заречье, а центральной место, судя по концентрации памятников и характеру материалов, с гуннского времени принадлежало лидирующей группировке, представители которой жили в микрорегионе занимавшем низовья рр. Тырницы и Пары в центральной части Шиловского Поочья. Судя по находкам рязано-окских импортов, в первую очередь крестовидных фибул, фиксируется активность рязанских финнов в направлении регионов верхнего Поочья, Москворечья и Волго-Клязьминского междуречья в конце IV –начале V вв. и во второй половине V в. н.э. Начало же этого процесса, судя по всему относится еще к рубежу III-IV вв., когда отдельные коллективы рязано-окского населения достигают районов Суздальского ополья. Судя по всему, вплоть до середины VII в. рязано-окские финны занимали доминирующее положение в системе культур этого района Центральной России (Ахмедов 2007, 2008, 2010, 2012; Макаров Н.А., Красникова А.М., Зайцева И.Е. 2012, С.151-161.)
Таким образом, рязанские финны занимали важнейший контактный регион в западной части Среднего Поволжья, пограничья лесной зоны Центральной России и лесостепной зоны. В силу этого положения они оказались в значительной степени вовлечены в различные процессы, происходившие в лесостепной и степной зоне Восточной Европы как в эпохи римских влияний и Великого переселения народов, так и в начале раннего средневековья. Это определило своебразный облик культуры рязанских финнов, впитавший в себя различные культурные компоненты, в значительной мере переработанные местным населением.
Это предопределило тот широкий спектр проблем, вставший перед исследователями уже на первых этапах изучения этих древностей. Естественно, первооткрыватели археологии Рязанского края, выдающие специалисты, среди которых выделяются имена А.И. Черепнина, А.В. Селиванова, В.А. Городцова, А.А. Спицына сразу обратились к проблеме участия рязано-окских финнов эпохи раннего средневековья в сложении культуры древнерусского населения и образования Рязанского княжества. Для ее решения не только наиболее важными, но и самыми сложными и дискуссионными представляются вопросы хронологии поздних этапов существования культуры, ее характера и возможных контактов со славянским пришлым населением. Уже с первых лет изучения древностей окских финнов наблюдался большой разброс, как в датировках, так и в определении судеб их культуры.
Первые опыты обобщения новых материалов, предпринятые А.И. Черепниным, были посвящены решению этих проблем и были представлены вниманию общественности на праздновании 800-летия г.Рязани и на Х Археологическом съезде (Черепнин А.И. 1896, с.12-55; 1899, с.55-58). В них автор, обобщив результаты первых широкомасштабных по меркам XIX в. работ на погребальных памятниках рязанских финнов, выдвинул гипотезу о синтезном характере этноса, оставившего рязано-окские могильники, в котором он прослеживал поволжско-финские и тюркские компоненты, предполагая и наличие незначительной «примеси славянского населения». Хронологические рамки культуры, по его мнению, охватывали VII-VIII вв.
А.В. Селиванов, основываясь на материалах раскопок Борковского могильника, предложил несколько иную интерпретацию рязано-окских древностей. Он считал, что могильники «борковского» типа и городища «дьякова» типа принадлежали одной и то же археологической культуре. Население же, оставившее эти памятники состояло из «восточно-финских» и «пришлых, тюркских» элементов. Время функционирования рязано-окских могильников этот исследователь разделил на два периода: первый - IV- VI вв. - характеризуется преобладанием воинственных носителей «тюркского» элемента, которым собственно и принадлежали все яркие черты обряда и состав погребального инвентаря, а культура восточно-финских «аборигенов» слабо прослеживается в силу ее примитивности. Второй период - VI-VIII вв.- представляется им как время слияния этих двух этнических компонентов, время унификации культуры. В финале этого периода проявляется влияние «русских пришельцев», появляются погребения смешанного типа, и с течением времени исчезают все самобытные следы культуры рязано-окских могильников (Селиванов А.В. 1895, С.81-91; 1909, С.1-15).
А.А. Спицын в своей фундаментальной работе, ставшей первым в своем роде опытом анализа финно-угорских древностей на широком пространственно-хронологическом срезе, установил преемственность между населением, оставившим Кошибеевский могильник и погребальными памятниками финнов в среднем течении р. Оки. Дата Кошибеевского могильника определялось им в рамках VI-VII вв., а хронологические рамки более поздних, по его мнению, рязано-окских могильников (Борковского и Кузьминского) предположительно определялись VIII-IX вв. (Спицын 1901).
П.П. Ефименко, опираясь на массив накопленных данных, а так же на свой опыт работы на Гавердовском и Шатрищенском могильниках, проанализировал рязано-окские древности опираясь на метод выделения типологических рядов и хронологических комплексов. Результатом этой работы стала предложенная им хронология рязанских древностей, в которой он определил верхнюю границу ее бытования 1 половиной VII в. и выделил 5 стадий – А (II вв.), В (III-IV вв.), C (V в.), D-I (VI в.) и D-II (первая половина VII в.) (Ефименко, 1937. С.50). Эта периодизация, несмотря на интуитивность многих предположений и тезисность аргументации в течение долгого времени являлась опорной для археологии Центральной России. В отличие от А.В. Селиванова, автор не считал рязанские могильники синхронными городищам «дьякова типа», предполагая некоторый хронологический разрыв в их существовании и отмечал коренные отличия в облике их материальной культуры и хозяйства. Дальнейшую историю окских финнов он связывал с древностями муромы, хронологические рамки которых определялись им VII – XI вв. и объединялись в стадии D-II-III, E-I-II, F и G. Однако для этого времени он указывал на иное ландшафтное расположение памятников и иную основу хозяйственной деятельности, в большей степени земледельческую. Исследователь также отметил различия в облике поздней части рязано-окских и ранней части муромских древностей, что оставляло открытым вопрос о генезисе населения Муромского течения Оки (Ефименко 1926, 1937. С.53-56). Он так же указывал на отсутствие данных о населении рязанского течения р.Оки в последние столетия I тысячелетия, по его словам: «памятники последующих столетий, по крайней мере до X в., остаются для Рязанской территории совершенной загадкой. Это создает впечатление, как будто край на данное время пустеет» (Ефименко, 1937. С. 52).
Закрыть хронологическую лакуну в более чем два столетия в истории Среднего Поочья попытался А.Л. Монгайт, который посвятил древностям раннего железного века и раннего средневековья несколько разделов своей фундаментальной монографии «Рязанская земля» (Монгайт 1961). Он считал, что культура рязано-окских финнов генетически связана с древностями городецкого облика (Монгайт, 1961. С.32) и даже тождественная им на последней стадии существования городищ (Монгайт, 1961. С. 69), и определял верхнюю хронологическую границу погребальных комплексов окских могильников IX - X вв. (Монгайт, 1961. С. 78). Основанием для этого служили, по мнению автора, находки в составе комплексов пряслиц из розового шифера, время бытования которых относится уже к древнерусскому времени. К ним он относил находки якобы происходившие из пп. 26, 38, 44, 77 и 87 Борковского могильника, а также вещи, хранящиеся в составе коллекции из раскопок А.И.Черепнина на Шатрищенском могильнике (Монгайт 1961, рис.34; РИАМЗ №200). Однако на фототаблице в монографии А.Л.Монгайта представлены разновременные вещи от V до X в., что наводит на мысль о том, что они представляют собой набор вещей, не составляющих единый комплекс. Раскопки А.И.Черепнина достаточно плохо документированы, а вещи, скорее всего, перепутались в хранении музея, что нередко бывает со старыми коллекциями. Возможно, подобными причинами объясняется присутствие пряслиц из розового шифера в комплексах погребений Борковского могильника в фондах Рязанского историко-архитектурного музея-заповедника.
По мнению А.Л.Монгайта это хронологическое определение подтверждалось и находками лунниц, серебряных обкладок мечей с пунсонным орнаментом, небольших пряжек и некоторых типов подвесок в погребениях Борковского и Кузьминского могильников. Неверное определение хронологических рамок бытования этих категорий вещей было вызвано отсутствием в конце 1950-х годов, когда писалась монография, разработанных хронологических схем для раннесредневековых древностей Восточной Европы (Монгайт 1961, С.76-78).
В более поздней работе этот выдающийся археолог возвращается к этой проблеме, указывая на ее первостепенное значение для изучения истории Рязанского края. Для ее решения Рязанской археологической экспедицией были предприняты масштабные исследования Шатрищенского могильника и поселения и святилища на Северном мысе Старорязанского городища. (Кравченко 1974, Розенфельдт 1974). Наиболее поздние погребения Шатрищенского могильника датировались Т.А.Кравченко VIII вв. н.э., а святилище на Северном мысе функционировало, по предположению И.Г.Розенфельдт и А.Л.Монгайта, до IX в., затем там появилось славянское поселение. По мнению А.Л.Монгайта, о непосредственном контакте рязанских финнов и славян свидетельствуют и материалы женского погребения «…синхронного ранним слоям Старой Рязани», найденного по соседству с Северным мысом. Его материалы включали в себя проволочные перстнеобразные височные кольца, «бочковидные» позолоченные бусы, витые браслеты и шумящие привески. Этот набор А.Л.Монгайт считал отражением слияния черт славянского и финского уборов. В то же время исследователь еще раз констатировал временной разрыв между верхней границей культуры рязанских финнов (на примере Шатрищенского могильника) и появлением славянских древностей, охватывавший примерно два столетия (Монгайт, 1974, с. 7-8).
Новейшие исследования позволили конкретизировать наши представления о верхней границе существования «классической» культуры рязано-окских финнов и причинах ее исчезновения на большей части территории рязанского течения р.Оки. Сложение новой культурной ситуации в верховьях р.Воронеж, верхнего Поочья и среднего Поочья, нижнего течения р.Цны, характеризуемое сложением системы взаимокультурных взаимодействий между рязано-окскими финнами, носителями культуры позднего «четвертого этапа» мощинской культуры, а так же появившимся в северной части Липецкой и Тамбовской областей населением колочинской культуры, было прервано некоторым катаклизмом, судя по всему, связанным со степным вторжением, которое было одним из событий, сопровождавших процессы изменения политической обстановки в степной зоне Восточной Европы, связанные с событиями предшествовавшими сложению Хазарского каганата. (Ахмедов, 2010;) Таким образом, хронологические рамки «темных веков» рязанской истории были конкретизированы в рамках последней четверти I тыс. н.э.
С дальнейшей судьбой уцелевших носителей культуры рязано-окских могильников связана и другая проблема – соотношение рязанских финнов и средневековой мещеры. Упоминания о мещере встречены в русских письменных источниках XIII-XVI вв. Древности этого народа занимают особое место в археологии поволжских финнов. На это указывали многие исследователи, в том числе Е.А. Рябинин, проанализировавший все известные к концу XX века летописные и археологические сведения в отдельном очерке о мещере, содержащемся в его фундаментальной работе о финно-угорских племенах в составе Древней Руси (1997). Там же были собраны данные лингвистики, которые позволили исследователю констатировать наличие сложной «этноязыковой ситуации, сложившейся в Мещерском крае до начала древнерусской колонизации». В этом очерке был предпринят первый, и до настоящего момента единственный опыт систематизации и классификации древностей мещеры, рассмотрена их хронология и данные по погребальному обряду и этнокультурным связям. (Рябинин 1997, с. 214-235). Важное значение имеют для этого времени сведения ономастики:– локализация топонимов и прежде всего гидронимов со своеобразными особенностями (с конечными формантами -ур, -ус и др., которые образуют компактную группу в Поочье– см.: Никонов, 1960, 1966; Попов, 1974; Смолицкая, 1974, 2002; Мартьянов, Надькин, 1979; Бейлекчи, 2008). Это позволило ряду исследователей предложить гипотезы о связи этих топонимов с летописной мещерой и предложить границы ареала этой этнической группы, охватывающий восточную часть Среднего Поочья, включая Мещерскую низменность на севере и нижнее течение Мокши на юге, которая в целом совпадает с локализацией области «Мещера» русских средневековых источников и занимает весьма определенную ландшафтную зону этого региона – зону распространения хвойных лесов (Смолицкая, 1974. С.66; Цепков, 2010. С. 245-264).
Проблема формирования средневековой мещеры остается на сегодняшний день одной из наименее разработанных тем истории средневекового населения Западного Поволжья. Древности раннего железного века, представленные на сопредельных территориях памятниками дьяковской и среднеокского варианта городецкой культур, на территории Мещерской низменности – в зоне размещения грунтовых и курганных могильников мещеры - не известны, за исключением нескольких памятников со следами присутствия «городецкого» населения на юго-восточной окраине этой области, на Касимовской возвышенности. Это городища Бабенское, Баишевское, Земляной Струг, Столбище, Поповское, Бабино-Булыгино, Ватреницы, Жданово, Окшово, Сабурово, селища Ананьино, Бабино-Булыгино, Ибердус 1, Иванчино, Квасьево, Курман 1, Нарышкино, Окшово. Все они тяготеют к берегам р.Оки, скопление памятников наблюдается на территории Касимова и его округи. (Мансуров, Бадер, 1974, с. 276-294; АКР Рязанская обл. часть. Т. 1, 1993, с. 23-25, 79-103) (Рис. 1).
Вопрос о соотношении городецкой культуры с культурой рязано-окских финнов, как хронологических предшественников мещеры, решался исследователями неоднозначно. Традиционной, уже упомянутой выше, являлась точка зрения, согласно которой культура рязано-окских финнов формировалась полностью или частично на городецкой основе (А.П. Смирнов, Н.В. Трубникова, В.В.Седов). Однако в данный момент нет никаких оснований связывать происхождение культуры рязанских финнов с местным населением эпохи раннего железного века. Что касается связи памятников мещеры с окскими финнами, то и здесь не существовало единства мнений. П.П. Ефименко выделял известные на тот момент памятники мещеры в отдельную группу, П.Н.Третьяков считал, что они оставлены отдельными коллективами рязано-окских финнов, сохранившимися в глухих районах после их ухода с основной территории культуры в рязанском течении р.Оки в VII в. н.э., а сама мещера могла быть родственной мордовским племенам. А.Л.Монгайт определял население Мещеры родственным рязано-окским финнам, но не тождественным ему. (Смирнов, 1952, с.43-53, 143-144; Седов, 1966, с. 86-104; Ефименко, 1926, с.56-61; Третьяков 1966, с.291; 1970 с.138; Монгайт, 1961, с.71, 115-117). Наконец, хронология древностей мещеры определялась XI-XIII вв. (Рябинин, 1997. С.231), что, как и в случае со славянскими древностями Средней Оки, оставляло хронологический разрыв между появлением мещерских памятников и исчезновением рязано-окских могильников.
В итоге, в наиболее соответствующем состоянию источников на конец XX в., фундаментальном исследовании, рассматривая древности мещеры, Е.А. Рябинин сделал следующий вывод: «дифференцирующие признаки рассматриваемой культуры вполне сопоставимы по своей значимости с этноопределяющими индикаторами, используемыми для атрибуции памятников мери, муромы, мордвы и мари», «мещера – это особая группа волжских финнов, сближающаяся по целому ряду показателей с соседними муромой и мордвой, но, тем не менее, существенно отличающаяся от обоих древних народов», но при этом «вопрос о путях формирования мещеры…остается открытым», а ее «положение...в системе этнокультурных общностей железного века остается неясным». «Хронологический разрыв между мещерскими кладбищами XI-XIII вв. и рязано-окскими могильниками исключает возможность прямого сопоставления этих территориальных групп памятников» (Рябинин, 1997. С.232).
За последние десятилетия появилось значительное количество новых материалов и разработок по хронологии древностей рязано-окских финнов, которые позволяют конкретизировать наши представления и о связи рязано-окских финнов и раннесредневековой мещеры. Новые данные могут быть предложены и в области изучения взаимодействия «мещерского» населения со славянскими переселенцами. (Ахмедов 2007, Белоцерковская 2007; Ахмедов 2010).
Решение первой из этих проблем – связи окских финнов с мещерой - напрямую зависит от новых сведений о ранее не известных памятниках рязано-окских финнов, расположенных в рязанской части озерной Мещеры. К ним относятся два могильника: Деулинский и Барское 2. (Рис. 1)
До их открытия на левобережье рязанского течения р.Оки были известны Кузьминский, Дубровичский, Киструсский, Закопищенский, Облачинский могильники. Все они приурочены непосредственно к левому берегу Оки. Новые памятники - Деулинский и Шагара 5 – Барское 2 (далее Барское 2), располагаются в иных ландшафтных условиях, в болотистых районах озерной Мещеры, в удалении от Оки.
Деулинский могильник расположен на правом берегу р.Пры в ее среднем течении, в южной части рязанской Мещеры, более чем в 30 км от окской долины, если мерить это расстояние по прямой через труднопроходимые болотистые и сейчас еще мало заселенные территории, а по течению р. Пры, которая является левым притоком р.Оки, расстояние до берега Оки составляет более 50 км.
Примерная площадь могильника, по оценкам его открывателя и исследователя В.П. Челяпова, составляла 160 х 100 кв. м, из них раскопками было вскрыто 144 кв. м., на которых выявлено 9 погребений. Инвентарь еще одного разрушенного погребения был собран при обследовании современной ямы. Восемь погребений были совершены по обряду ингумации, одно представляло собой кремацию на стороне с помещением кальцинированных костей в обычную для ингумаций рязано-окских финнов яму, в одном случае кости отсутствовали. Все погребальные ямы вписываются в стандартные для рязано-окских финнов параметры – они подпрямоугольные, со скругленными углами, размеры – от 1,2 х 0,66 м (детское погребение 1), до 3,2 х 0,85 м (погребение 5). В одном случае (п. 3) побывавшие в огне вещи были найдены в гумусированном округлом пятне мощностью до 12 см, кости отсутствовали, в одном случае (детское п. 4) могильная яма не была прослежена. Глубина ям от поверхности материкового песка – до 15 см, от современной поверхности до 45 см. Судя по всему, столь незначительная глубина обусловлена эрозией песчаной террасы, на которой расположен могильник. Пять погребений ориентированы по направлению ССЗ-ЮЮВ, одно СЗ-ЮВ, одно – С-Ю. Подобное сочетание ориентировок является достаточно обычным для рязано-окских погребений VI - 1 половины VII в. Инвентарь погребений так же весьма характерен для этого времени: «серповидные» гривны треугольного сечения, дротовая гривна, слегка сужающаяся к концам, согнутым в замок, застежки – «сюльгамы» с концами рамки свернутыми в выступающие трубочки, круглодротовые браслеты с раскованными округлыми концами, в некоторых случаях украшенными штампом в виде креста или насечкой. Также встречены бусы красного глухого стекла, конусовидные и трапециевидные привески, литые бутыльчатые подвески, обломки нагрудной пластинчатой бляхи, железные пряжки, ножи, пряслица. В двух погребениях находились железные втульчатые топоры, в погребении 1 – наконечник копья, в пп. 2 и 7 – наконечники копий и дротиков. Особого внимания заслуживает комплекс п.2, в котором наряду с гривной, наконечниками копья и дротика, ножом, сосудом и втульчатым топором, был обнаружен железный однолезвийный меч, длиной 88 см, лежавший слева от погребенного (Челяпов, 1992. С. 41-47).
Облик памятника и инвентарь погребений весьма характерны для культуры рязано-окских финнов и позволяют считать его типичным рязано-окских могильником второй половины VI- первой половины VII в.
Еще более глубоко в центре озерной Мещеры расположен могильник Барское 2, входящий в состав комплекса археологических памятников Шагара 5. Он был открыт в 1975 г. А.В.Трусовым на песчаной террасе высотой 5 -7 м на южном берегу озера Шагара. Расстояние от него по прямой, через болота, до берега р.Оки и до самого северо-западного могильника на левобережье р.Оки, Кузьминского, составляет около 50 км, такое же расстояние отделяет его от Деулинского могильника по течению р.Пры. На истоке этой реки, у озер Шагара и Ивановское, он и расположен. Расстояние же до центральной группы памятников (Щатрищенский, Никитинский, Зареченский могильники) составляет более 100 км.
Но уникальность памятника заключается не только в его местоположении, но и во времени его функционирования и соотношении исследованных разновременных комплексов, несмотря на то, что вся площадь комплекса археологических памятников сильно повреждена противопожарными траншеями и сооружениями местного охотохозяйства, а в последние годы еще в большей степени– кладоискательскими ямами.
Комплекс исследовался в 1985 г. Б.А. Фоломеевым (было вскрыто около 200 кв. м. площади - Фоломеев Б.А. Отчет о работах Окского отряда Окско-Донской экспедиции ГИМ. 1985 г. Архив ИА РАН Р-II, № 10837). Помимо основных материалов - эпохи неолита (третьего этапа рязанской культуры) и бронзы (культуры ранней сетчатой керамики) в северо-западной части были обнаружены два комплекса вещей, определенные автором раскопок как остатки погребений рязано-окских финнов 3 четверти I тыс.
В 2007 г. членами Мещерской археологической экспедиции ГИМ под руководством Е.Д. Каверзневой был произведен визуальный осмотр площади комплекса и сбор вещей на отвалах кладоискательских ям, среди которых присутствуют как предметы эпохи энеолита, так и находки середины-второй половины I – начала II тыс., относящиеся к культурам рязано-окских финнов и раннесредневековой мещеры. Эта информация послужила причиной проведения работ на памятнике Рязано-окской археологической экспедицией ГИМ под руководством И.Р. Ахмедова в 2008 г. В центральной части памятника была заложена траншея (раскоп 3), примыкающая к одному из раскопов Б.А.Фоломеева, на участке свободном от деревьев и перекрытом отвалом от противопожарной траншеи. Благодаря этому этот участок не был разрушен кладоискателями, что позволило исследовать несколько неповрежденных объектов.
Общее количество комплексов, обнаруженных на настоящий момент на могильнике Барское 2, составляет девять, известно так же значительное количество находок из слоя и из разрушенных кладоискателями погребений, хронологические рамки которых укладываются в период с середины I до начала II тыс. Из этих комплексов три, датирующихся концом I - началом II тыс., могли быть остатками ритуальных приношений.
Погребальные комплексы распределяются во времени следующим образом:
К наиболее раннему времени (второй половине V – началу VI в.) относятся погребение взрослого мужчины 4 и парное погребение 6. Восточная, с небольшим отклонением к югу, ориентировка, обряд ингумации, расположение вещей - все это аналогично погребениям рязано-окских финнов на всей территории распространения культуры.
В состав инвентаря погребения 6 входили бутыльчатые бронзовые подвески с петлевидным ушком, выполненным в виде двойных валиков. Этот вариант подвесок появляется в женском уборе в финале периода 2Б и бытует в течение периода 3, возможно, исключая его финальную часть, что в целом соответствует концу IV - V в. К концу V в. эта форма подвесок сменяется вариантом более вытянутых пропорций, со спиральной обмоткой под петлей (Белоцерковская, 2007. С.193, 195, рис.2, 20-22; 7; 8). В этом же комплексе находился лепной сосуд, относящийся к серии 13 по классификации погребальной посуды рязано-окских финнов О.С.Румянцевой. Эта серия, по мнению исследовательницы, появляется в середине V в. и относится к группе керамики периода 3Б, которая бытует и позднее, в начале VI в. (Румянцева, 2007. С. 247, 248, рис.7, 7-9; 10; 12).
Инвентарь погребения 4 включал в себя две бронзовые пластинчатые застежки-сюльгамы с завернутыми в трубочки концами рамки, чуть выступающими за ее края, железную пряжку с В-образной рамкой сегментовидного сечения и массивным язычком, железный наконечник копья с листовидным пером с опущенными плечиками, наконечник дротика с небольшим подтреугольным пером, железный втульчатый топор со слегка оттянутым лезвием, нож с прямой спинкой, кольчатые удила, подпрямоугольную уздечную пряжку с вогнутыми боковыми сторонами.
Упомянутые застежки-сюльгамы без декора бытуют до последних десятилетий V в., когда их начинают сменять небольшие тордированные и круглодротовые сюльгамы с сильно выступающими усами (Белоцерковская, 2007. С.189, Табл. 2).
Во второй половине V в. (в период 3С) у рязано-окских финнов появляются и пряжки, аналогичные найденной в погребении. Они известны из комплексов могильников Никитинского (пп. 4 (второй пояс), 19, 51 120, 165, 169, 200, 214), Борковского (п.10), Ундрих (п.50), а также на Кошибеевском могильнике (находка вне погребений из раскопок А.А. Спицына). Железные экземпляры повторяют формы, выполненные из серебра и сплавов цветных металлов, которые известны в погребениях развитой части периода ЗВ. В периоде 3С 1 таких, но более массивных, пряжек становится больше. В целом время их бытования у рязано-окских финнов может быть определено в рамках середины V – начала VI вв. (Ахмедов, 2007. С.147; табл. 2, схема 3; Ахмедов, 2010. С.106 - 108, рис.11, 8; рис.13, 5) Они найдены в Никитинском могильнике (п.191), «княжеском» погребении 525 могильника Борок 2, п.55 могильника Заречье, п.71 Борковского могильника и в сборах Н.В.Говорова на его площади в 1931 г. (Коллекции РИАМЗ).
Сосуд наиболее близок к серии 11 классификации О.С. Румянцевой, которая бытует в течении всего V – в начале VI вв. н.э.
Состав комплекса позволяет датировать его в пределах V в., а тип железной пряжки указывает на возможное сужение даты до второй половины V – начала VI вв.
Помимо двух погребений к раннему этапу могильника относятся две поясные накладки из сборов 2007 г. в кладоискательских ямах и отвалах, относящиеся к особой рязано-окской серии поясных наборов, с деталями, украшенными стилизованными головками птиц. Подобные накладки относятся к наиболее распространенному типу 2 и известны в Курманском (п. 18, раскопки И.Проходцева), Шатрищенском (п. 69), Борковском (п. 4), Никитинском могильниках (п. 99), сборах в Касимовском уезде Рязанской области (коллекция П.С.Уваровой фонды ГИМ), в составе поясного набора из случайной находки (могильники Заречье или Курман). Эта группа поясных украшений достаточно узко датируется в рамках последних десятилетий V начала VI вв. (Ахмедов, 2006; Ахмедов, 2007)(Рис.3, 1-2).
К более позднему времени времени относится комплекс детского погребения 5, датированный по сюльгаме с концами рамки овального сечения, завернутыми в длинные трубочки, длина которых в три раза превышает ширину рамки. Такие сюльгамы характерны для погребальных комплексов рязано-окских финнов VI – VII вв. Этим же временем датируется комплекс погребения 1 из раскопок Б.А. Фоломеева. В нем, наряду с другими находками, были обнаружены пряжка с овальной полой рамкой с выделенным гнездом для язычка и двумя выступами для крепления на ремне, характерная для поясных гарнитур «геральдического» облика, двулезвийный меч с клинком с широким плоским долом и прямым перекрестьем, а также застежка с двускатной пластинчатой серебряной рамкой, выступащими «усами» и утраченной «крылатой» иглой. Пластинчатые и двускатные застежки являются прототипами крупных застежек с «крылатой» иглой, очень характерного украшения поволжских финнов в VIII – IX вв. Известна целая серия аналогов находке на могильнике Барское 2: пп. 153, 160, 176 могильника Кораблино, п.247 Никитинского могильника. Игла от такой застежки была обнаружена в слое разгрома на Тереховском городище во время исследований 2007 г. Эта категория застежек является одной из наиболее характерных для финальной стадии культуры рязано-окских финнов конца VI – первой половины VII вв. (Ахмедов, 2010) (Рис.2, 1, 3, 13).
К характерным для поясных гарнитур «геральдического» облика аксессуарам относятся и две пряжки, одна из которых была найдена в составе погребения 1, а вторая происходит из сборов экспедиции Е.Д. Каверзневой в 2007 г. Они имеют полую овальную рамку с выделенным поперечными рельефными валиками гнездом для язычка. Такие образцы широко датируются в рамках бытования развитых геральдических гарнитур VII в., но небольшая ширина рамок и выделенные валиками гнезда для язычков могут указывать на их позднюю позицию в пределах указанной датировки. (Гавритухин, Обломский, 1996. С.79-80, рис.80: 6, 57; 83; 89: 48, 88; Гавритухин, 1999. С.195-197, рис. 1: 63, 64)(Рис. 3, 3). К третьей четверти I тыс. относятся и свернутые из листа усеченно конические подвески из сборов 2007 г., бутыльчатые подвески, обоймица с «жемчужным» орнаментом.
Описанные четыре погребения и находки из слоя памятника указывают на использование могильника на протяжении развитого и финального этапов культуры окских финнов, но, помимо них, в слое многочисленны и находки более позднего времени - конца I – начала II тыс.
На то что площадь могильника могла использоваться для захоронений и после времени основного периода существования культуры указывает, в частности, находка на юго-западной окраине могильника (на раскопе 2) под дерном фрагмента поясной накладки, характерной для III горизонта поясных гарнитур Поволжья и Приуралья конца VII - 1 половины VIII в., широко представленных в древностях ломоватовской, неволинской, поломской культур (Гавритухин, Обломский, 1996. С.86-87, рис.88) (Рис.3, 4).
К еще более позднему времени относятся находки двух поясных бляшек салтовского круга, найденные на отвалах кладоискательских ям в 2007 г. Бляшка с изображением трех цветков лотоса с подтреугольными листочками у основания была отремонтирована в древности – вместо трех обломанных шпеньков для крепления был использован железный штырек, пропущенный через отверстие, повредившее изображение центрального щитка. Аналогичные бляшки известны в Салтовском и Больше-Тиганском могильниках. Другая бляшка имеет прямоугольное основание с прорезью и фигурный верх. Эти находки могут быть отнесены к элементам салтовских наборных поясов горизонтов III-IV по А.В.Комару, которые бытуют в IX – начале Х в. (Археология СССР, 1981. Рис. 37: 30, 112; Плетнева, 1967. Рис. 44: 16, 41; Комар, 1999. С. 129-131, табл. 4, III-IV) (Рис. 3, 7,8). Множество аналогов в древностях IХ – 1 половины X в. Среднего Поволжья, Южного Урала и Западной Сибири (в частности, в Больше-Тиганском могильнике) имеет и найденная при тех же обстоятельствах щитовидная поясная накладка с прорезью в нижней части (Рис. 3, 5).
Самую позднюю дату из находок вне комплексов имеет сердцевидная накладка крупного размера с изображением трилистника с широкими листьями у основания, украшения также рядом полушарных выпуклостей у основания цветка. (Рис. 3, 6) Подобные бляшки с различными вариантами и техникой изображения цветка широко распространены в древностях 2 половины X – XI в. Они известны в древнерусских марийских, мордовских, прикамских, болгарских памятниках (Класс XXVIII по В.В.Мурашовой или Отдел ВVII по Г.Ф.Поляковой). Наиболее близки по технике исполнения находки в могильниках мордвы на реке Теше (Пятницкий VII, п.14; могильник Заречье II, п.40 – Мартьянов, 2001. С. 201, 232; табл.109; 143), марийских могильниках (пп. 2, 4 Юмского могильника, пп. 12, 13 Веселовского могильника, пп.XV-XVI могильника Черемисское кладбище – Архипов, 1973. Рис.43: 74-76, 78, 80). Подобный орнамент известен также на каплевидных накладках класса VIII, группы 2 по В.В.Мурашовой (Мурашова, 2000. С.34, рис.40).
Часть поздних вещей могильника Барское 2 представляли собой скопления, сосредоточенные над заполнением ям ранних погребений 4 и 6. Одно из них было обнаружено в предматериковом слое у юго-восточной оконечности пятна ямы погребения 4, частично располагаясь над заполнением ямы. Другое скопление находилось над северо-западной частью запо<