Мы проходили по мертвым и агонизировавшим, но все же проходили.
Люди перешагнули бы через кого угодно.
Они хотели жить.
***
На северо-западе, на ледяном склоне Новой Буды наши валлонцы, верные отданным приказам, сопротивлялись и вновь и вновь бросались в атаки. Они видели блокированные и смятые колонны в огне. До их ушей долетал ужасающий шум тысяч людей, что толпились, толкаясь среди огня и осколков снарядов.
С часу ночи до пяти утра наши взводы снялись один за другим со своих позиций. Они тихо скользили по снегу. Наст был жестким. Они добрались до одной ложбинки на юго-востоке, перегруппировались. Им оставалось три километра до Шендеровки. Можно было и не искать дороги: оранжевые сполохи огня плясали над сверкавшей деревней. Наши люди с грехом пополам проходили между горящих машин, мертвых коней, скрюченных трупов, плавившихся в огне.
В течение всей ночи малыми группами валлонцы спустились через эту бурю.
***
Непоколебимый, наш арьегард держался на своем посту под Новой Будой, постоянно обстреливая противника, прибивая его к хребту.
В пять часов утра, выполнив последнюю часть плана, мы отошли плавно, тихо и соединились с последним заслоном СС, установленным на северном выходе из Шендеровки, затем за последними машинами мы пересекли тот злополучный мост на юге.
Двухкилометровая колонна грузовиков и повозок шириной в пятьдесят метров отходила до самой линии штурма. Я забрался на кучу ящиков с боеприпасами, окрикивая и собирая своих валлонцев, шустрых и бдительных как белки и, несмотря ни на что, неискоренимых весельчаков.
Смесь частей и машин была невероятной. Рассветные лучи уже несколько минут светились на этой запутанной массе танков, автомобилей, конных повозок, смешавшихся батальонов, штатских, украинцев, советских военнопленных.
Вдруг один снаряд упал прямо в эту толкотню.
Потом десять снарядов.
Потом сто снарядов.
Танки и орудия противника только что дошли до склонов Шендеровки напротив нас! Мы были как раз перед их глазами, великолепная мишень!
Двадцать последних немецких танков, резко выйдя из колонны, бросились ко рву, давя как соломинки все, что попадалось на их пути.
Водители машин, возницы повозок бросились во всех направлениях. Кони уносились прочь с сумасшедшей скоростью. Другие, с раздавленными танками ногами, испускали пронзительное ржание. Тысячи осколков поднимали в воздух серые и черные фонтаны, усыпая снег розовыми головешками.
Через все
Приказы предписывали штурмовой бригаде «Валлония» быть на рассвете на острие атаки, чтобы участвовать в ней и решить все: наше спасение или уничтожение.
В невероятной сумятице, произведенной советскими танками, возникшими ни с того, ни с сего среди последней тысячи немецких машин, мы быстро двинули на юго-запад.
Позади нас стоял оглушительный шум. Шендеровка держалась не более часа. Русские уже прошли деревню. Их бронетехника двигалась в нашем направлении для завершающего удара.
Немецкие танки были посланы в самоубийственную контратаку, один против десяти, точно также, как веком раньше кавалеристы маршала Нея на востоке от Березины.
Я увидел их в тот момент, когда они собирались броситься на противника. У этих молодых танкистов были красивые лица. Одетые в короткие куртки, все черное с розовой каемкой, выставив голову и грудь из башен, они знали, что погибнут. У многих на шее была трехцветная лента и широкий, черный с серебром Риттеркройц, отличная мишень для врага. Ни один из этих чудесных воинов не казался нервным или даже взволнованным.
Они вспахали снег гусеницами и двинули через кутерьму отступающей армии.
Ни один не вернулся.
Ни один танк. Ни один человек.
Приказ есть приказ. Жертва была принесена полностью.
Чтобы выиграть один час, час, который мог бы еще спасти десятки тысяч солдат Рейха и Европы, немецкие танкисты погибли все до единого на юге Шендеровки утром 17 февраля 1944 года.
***
Прикрытая этими героями, армия устремилась к юго-западу. Снег шел большими хлопьями. Этот плотный снег полностью закрывал небо до самых наших голов. Будь небо светлое, авиация противника уничтожила бы нас. Защищенные этой снежной вуалью, мы бежали во весь дух.
Коридор был крайне узким. Первые части, освободившие путь перед нами, пробили проход всего лишь в несколько сот метров.
Местность была холмистой. Мы переходили от холма к холму. Каждая ложбина была забита ужасными скоплениями раздавленных машин, десятками убитых солдат, брошенных на красный снег.
Неприятельские орудия дико обстреливали эти наши передвижения. Мы падали прямо на окровавленных раненых. Нам приходилось использовать убитых как прикрытие. Повозки переворачивались, упавшие лошади били воздух копытами, пока очередь не выбрасывала их теплые кишки на грязный снег.
Едва мы прошли ложбину, как очереди снайперов, засевших по обеим сторонам, начали валить нас. Убитых быстро припудривал снег. Через пять минут еще можно было видеть щеки, носы, пряди волос. Через десять минут все это было лишь белыми холмиками, на которые падали другие.
В этом сумасшедшем беге сотни повозок страшно трясли раненых. Лошади прыгали в замерзшие рытвины. Повозки, машины переворачивались, сбрасывая раненых в кучу. Тем не менее, в общем колонна сохранила некоторый порядок. Вот тогда волна советских танков обогнала последние машины и свалила больше половины колонны.
Возницы бросились со своих сидений. У нас не было они одного немецкого танка. Мы безрассудно бросились навстречу танкам, чтобы попытаться предотвратить катастрофу. Ничего ей не помешало.
Советские машины с ужасной дикостью шли по повозкам, на наших глазах давили их, одну за одной, как спичечные коробки, давили лошадей, раненых, умирающих.
Мы как могли подталкивали вперед легко раненых. Мы худо-бедно прикрыли отход повозок, которым удалось избежать танков.
Но повсюду падали люди, носом вперед, снопом или рухнув на колени, с простреленными легкими, пробитыми пулями животами. Пули свистели с обеих сторон коридора, как в сумасшедшей сарабанде.
***
У нас случилась передышка, когда советские танки, запутавшись в раздавленных машинах и повозках, пытались вырваться и перестроиться. Мы бросились вдоль леса, красивого рыжего и фиолетового леса, и достигли долины.
Мы едва добрались до склона, как, обернувшись, увидели сотни кавалеристов, катившихся с юго-восточного склона. Сначала мы подумали, что это была немецкая кавалерия. Я взял бинокль и четко различил форму кавалеристов: это были казаки! Я разглядел их низких, шустрых каурых коней. Они устремились нам в тыл, кружа во всех направлениях. Мы окаменели от ужаса. Советская пехота обстреливала нас, танки преследовали нас, и вот казаки бросились в «Ату!»
Когда, когда же с юго-запада покажутся немецкие танки? Мы же пробежали по меньшей мере десять километров, а ничего не появилось!
Надо было бежать, бежать быстрее!
Как и многие раненые, я не мог этого делать. Лихорадка съедала мои силы. Но бег должен был продолжаться любой ценой. С моими валлонцами я бросился во главу колонны, чтобы подбодрить моих товарищей.
Склон был жестким. Слева от нас открывалась огромная котловина шириной четыре метра и глубиной пятнадцать метров.
Мы почти достигли вершины холма. Тогда мы увидели идущие прямо на нас три танка.
Мы на мгновение обрадовались: «Наши!» Но град снарядов обрушился на нас, разметав наши ряды. Это были советские танки!
Танки неприятеля преследовали нас по пятам. Его пехотинцы стреляли со всех сторон. Его казаки мчались в наши порядки. И перед нами теперь вместо спасения – другие советские танки!
Мы не могли больше ждать: взятые врасплох на этом голом склоне, мы были бы сметены за несколько секунд. Я посмотрел на котловину и крикнул товарищам:
– Прыгай!
Я упал с пятнадцатиметровой высоты. На дне был метровый слой снега. Я воткнулся в него как электрический скат или торпеда. Все мои товарищи тоже прыгнули вниз.
В мгновение ока сотни наших солдат свалились в котловину. Каждую минуту мы ждали появления монголов наверху и гранат, бросаемых оттуда.
Наша судьба была решена.
Некоторые захотели попытаться продвинуться еще. Они прошли по котловине до южной оконечности, потом поднялись на поверхность, и сразу же упали ужасным теплым месивом, разорванные залпами танков. Их трупы образовали холм в два метра высотой, на который опять начал падать снег.
Я собрал валлонцев, бывших рядом, и подготовил их к самой худшей развязке. Мы приклеились один к другому чтобы не умереть от холода. Каждый выбросил свои документы, кольца, перстни. Я утешал, как мог, своих товарищей. Какая надежда оставалась у нас выйти живыми или свободными из этой узкой щели, когда неприятельские танки преграждали южное направление?
Отвернуть назад – значило попасть навстречу первым советским танкам, пехоте и кавалерии, рвавшейся с севера, сметая последние преграды.
И вот тогда произошло невероятное. По нашей расщелине двигались два изнуренных немецких солдата, каждый держа по фаустпатрону. Они были настолько разбиты усталостью, что казалось, ничего не понимали, машинально неся свое оружие, как несут свою голову на своих плечах.
Целых два!
Мы бросились к ним. Один немецкий и один валлонский волонтеры схватили эти противотанковые орудия и взобрались на гребень. Они успели незаметно прицелиться. Раздались два мощных разрыва: два самых ближайших танка, подбитые почти в упор, взорвались!
Один молодой немецкий офицер, взобравшись на другой склон, видел разрывы. Он как школьник прыгал от радости, испуская триумфальные, победоносные крики. Вдруг я увидел, как он буквально разлетелся в клочья. Он получил снаряд третьего танка прямо в грудь.
Прошло несколько секунд ужаса. Затем, маленькие кусочки плоти размером не больше ушей осыпались в снег, медленно, со всех сторон, на нас и вокруг нас. Шлеп… Шлеп…
Это было все, что осталось от радостного лейтенанта, минуту назад праздновавшего временную победу…
***
Нам не следовало терять ни секунды. Я схватил автомат и вскарабкался на огромную кучу убитых в конце оврага. У меня на поясе было шесть магазинов по тридцать два патрона, еще шесть – в сапогах, триста запасных – в рюкзаке. Я смог своим огнем отогнать казаков, уже достигших плато, где сотни немецких солдат и валлонцев выбирались из котловины.
Снизу на склоне, слыша наши крики, двинулись последние повозки с ранеными.
В сорока метрах оставался один советский танк. Он мог натворить много. Но другого выхода больше не было. Надо было спасать все, что было можно и броситься прямо вперед. Прорываться вперед означало использовать шанс или погибнуть.
***
Я наизусть знал карту всей страны. Неделями я изучал ее и я мог без чьей-либо помощи добраться вплоть до румынской границы за триста километров от Черкасс.
Решив для себя не попасться живым в руки Советов, я принял все меры предосторожности. У меня было все, чтобы драться в лесах целые месяцы, если бы потребовалось.
Выбравшись из котловины, я заметил на другом конце плато большой лес, знакомый мне по карте. Там, по крайней мере, укрывшись от танков противника, мы могли бы чуть-чуть передохнуть.
К этому лесу побежали наши солдаты со всех направлений. До этого леса нам предстояло пересечь около восьмисот метров чистого поля. Уцелевшие повозки подтянулись на нашу высоту. С ними мы и устремились вперед.
Но и советский танк, окруженный роем казаков, тоже двинул на нас. Нам нужно было бежать, стреляя из автоматов, раз десять падая от разрывов снарядов, рвавшихся вокруг нас.
Мы задыхались, не в состоянии больше бежать. Перед нашими полными ужаса глазами советский танк шел на повозки с ранеными, переворачивал и давил их. Раздавались ужасные крики, крики умиравших, неслыханные крики раздавленных лошадей, судорожно дергавших ногами.
Полумертвые, мы достигли леса. Позади нас снег был усеян трупами. Танк, окруженный гарцующей ордой казаков, завершал свою безумную карусель!
Лысянка
Танкам и многочисленной кавалерии было невозможно преследовать нас в зарослях леса.
Одна тропинка спускалась к опушке, где какой-то старый интендантский полковник, сидя на коне, напрасно пытался позвать кого-либо. Многие тысячи людей засели в снегу. Под деревьями шла ожесточенная перестрелка. Нельзя было оставить эти тысячи солдат на волю случая, когда они ушли уже от самых страшных опасностей.
Я назвался старому полковнику и вежливо попросил сказать мне направление боя в лесу. Он был очень рад знакомству, слез с коня и сел в снег. Я увидел молодого немецкого офицера, знавшего французский. Я перевел ему слово в слово короткую речь, которую сказал солдатам:
– Я прекрасно знаю, где мы находимся. Нам осталось не более трех километров, чтобы достигнуть южной группировки. Бежать к ней теперь значит дать перестрелять себя. Я берусь перевести всех ночью. Мы сможем пройти. Но в ожидании темноты надо образовать каре по краям леса и не дать себя окружить советской пехоте.
Я попросил добровольцев. Меня интересовали только они. Немцы, немного опешившие, двинулись толпой. Я составил боевые группы по десять человек, среди которых я поставил по одному валлонцу, которые послужат мне связными. Я взял оружие и боеприпасы у всех, кто не мог драться, и расставил немцев и валлонцев по краям леса.
Русские, которых мы потеснили на юго-востоке, яростно атаковали нас. Наши люди получили приказ самым упорным образом сопротивляться, потому что именно в этом направлении нам предстояло прорываться ночью.
Карта показывала мне, что в трех километрах к юго-западу находился городок Лысянка. Этот населенный пункт, я был в этом убежден, находился в руках немцев, двигавшихся нам навстречу.
Невозможно было, чтобы это большое селение, находящееся в двадцати километрах от места начала нашего прорыва, было по-прежнему занято Советами. Было очевидно, что бронечасти немцев дошли до этого места. Я видел по карте, что город пересекала речка. Так что достаточно было добраться до первых домов. Затем мы найдем или соорудим мост.
Наш лес опускался к Лысянке. Ночью под его прикрытием мы должны были пройти как можно дальше. Уже были посланы связные, чтобы аккуратно разведать путь…
***
Но на западе леса нас сразу же ждала серьезная опасность. В трехстах метрах от опушки на склоне напротив нас мы увидели внушительную колонну советских танков, ту, что делегировала нам часом раньше три танка, чтобы уничтожить нас.
Эти танки занимали позиции вдоль дороги на Лысянку. С высоты холма они контролировали весь участок, держа под огнем западный сектор, по которому выходила другая группа окруженных частей; они также контролировали низину, отделявшую их от нашего леса.
Эта низина, абсолютно чистая, была постоянным искушением. Она вела в Лысянку. Один последний бросок, и мы спасены!
Танки красных окружала многочисленная пехота. Те из нас, кто бросился бы в эту голую низину, были бы расстреляны, смяты, – это было ясно, как Божий день!
Я прошелся по всем позициям, чтобы успокоить нетерпение людей. К несчастью, я мог удержать только своих подчиненных.
На нашем правом фланге, как раз в северо-западном краю леса образовалась волна из многих сотен немецких солдат, вышедших на плато после нас. Они проскользнули вдоль леса, вместо того, чтобы пройти через лес. Мощный крик взлетел в воздух, он потряс нас до мозга костей: они шли не в атаку, а в открытую могилу!
С опушки мы увидели всю эту бойню. Ни один из них, никто не прошел. Вражеские танки обрушили на них яростный огонь. Несчастные падали в снег целыми группами. Это было настоящее истребление.
Затем советская пехота бросилась на останки раненых и убитых для окончательного потрошения. Мы находились в укрытии в наших пулеметных гнездах в ста метрах от бойни, не упустив ни одной детали из этой ужасной сцены. Вооруженные ножами большевистские потрошители отрезали пальцы мертвым и умирающим. Видимо, слишком трудно было снимать перстни. Они отрезали пальцы, засовывали их в карманы окровавленными горстями и бежали дальше.
Потрясенные ужасом, мы, сдерживаясь, присутствовали при этих кошмарных сценах. Я дал приказ не делать ни одного выстрела, который не спас бы никого из лежащих на снегу, но зато спровоцировал бы массированную атаку орд на наш лес.
Я хотел спасти три тысячи человек, за которых нес ответственность. Мне бы не удалось это, если бы я бросил их вслепую, без артиллерии и танков, в напрасную бойню. Разумнее было спокойно дождаться ночи, которая скрыла бы долину и нейтрализовала бы танковую колонну неприятеля.
***
Утром пятьдесят тысяч человек, смешавшись своими подразделениями, бросились вперед. Нам на время удалось избежать натиска танков для нескольких тысяч людей с помощью экрана в виде плотного леса.
Но для большой группы войск Рейха, двигавшейся справа и слева от нас, положение было намного хуже. По шуму боя мы определили, что многочисленная лава немецких соседей спускалась на западную часть дороги, занятой сталинскими танками. Они повернули свои башни в сторону этого прорыва и открыли беспрерывную стрельбу.
Другая волна немцев, еще более значительная, вылилась в юго-восточной части леса, пытаясь достичь Лысянки через степь. Для обоих серьезную трудность представлял переход через речку. Я тщательно изучил по карте конфигурацию этого препятствия, и решил избежать его, спустившись ночью прямо к Лысянке, разбросанной по обе стороны реки. Таким образом, я освобождал солдат от необходимости форсировать эту глубокую и быструю речку на открытой местности при пятнадцати или двадцати градусах мороза.
Нам удалось в свое время в суматохе захватить этот спасительный лес, и он поможет нам в темноте добраться до окраин города. Я готов был терпеть сколько потребуется, но в нужный момент по-максимуму использую наше выгодное положение.
К несчастью, остальные, то есть десятки тысяч солдат, должно быть сориентировались на запад и юго-восток. Юго-восточным флангом командовал один армейский генерал, впоследствии убитый впереди своих солдат; его сразу же заменил генерал Гилле.
К часу дня эта волна, преследуемая по пятам советскими танками, подкатила к реке. Три недели оттепели сильно подняли речку, достигавшую двух метров глубины на ширине в восемь метров. Мороз последних дней усеял ее острыми ледяными глыбами, о которые билось быстрое течение.
Менее чем за полчаса двадцать тысяч человек оказались прибитыми к этому берегу. Артиллерия на конной тяге, избежавшая уничтожения, первой бросилась в ледяную воду и льды. Берег был крут: лошади опрокинулись и потонули. Тогда люди бросились вплавь; но едва они выбрались на берег, как сразу же превратились в ледяные глыбы, их одежды примерзли прямо к телу.
Некоторые рухнули замертво, не выдержав переохлаждения. Большинство солдат предпочли раздеться. Они пытались перебросить одежду через реку. Но часто униформа падала в поток. Вскоре сотни абсолютно голых солдат, красных как раки, заполонили берег.
Танки противника жестко обстреливали эту человеческую массу на берегу у воды, превращая действо в кровавую резню.
Многие солдаты не умели плавать: обезумев от приближения танков, они гурьбой бросались в воду. Многие избежали гибели, ухватившись за наспех срубленные деревья, но сотни утонули. Берег был усеян сапогами, оружием, ремнями, сотнями фотоаппаратов; повсюду лежали раненые, неспособные пересечь реку. Но все же большая часть армии переправилась.
Под огнем танков тысячи и тысячи солдат, полуголые, блестя ледяной водой или голые как графины, бежали в снегу к далеким избам Лысянки.
***
В трехстах метрах от нас на дороге неприятельские танки по-прежнему держали свои башни на северо-запад в направлении второй зоны прорыва. Там напор тоже был массивным. Он на много часов частично оттянул на себя танки и пехоту Советов. Это отвлечение противника спасло нас. Ночь спускалась над этой трагедией. Эти отчаянные крики действительно разрывали сердце: призывы о помощи не находили ответа.
Несчастные собратья, с которыми мы начинали бой утром, теперь ночь и снег накрывали их, их окровавленные руки еще боролись в бесконечной степи против ужасной смерти.
***
Ожидая полной темноты, нижние чины собрали уцелевших солдат, разбросанных по лесу. Все части перемешались. Мы вели с собой даже десятка три советских военнопленных. Не осознавая ничего, они пробежали через гранаты и казаков, пытаясь убежать или как можно меньше доставить нам проблем.
Так же мы укрывали в лесу многих гражданских, в частности, молодых задыхавшихся женщин. Эти красивые украинки с бледно-голубыми глазами и пшеничными волосами не захотели попасть в руки Советов. Своему рабству они предпочли ураган этих боев на прорыв. Много таких беглянок были посечены пулями. Одна из них, великолепная, высокая, сверкающая девушка в красивом бело-голубом платке бежала среди нас во время последнего подъема по склону, гибкая, проворная, словно лань. Я видел, как она свалилась будто кегля, с оторванной танковым снарядом головой. У некоторых были светловолосые ребятишки, в ужасе от грохота и кошмара.
Без всякой пищи и питья с самого утра, мы жили горстями снега. Но этот снег еще больше усиливал жажду. Раненые, которых нам удалось спасти, дрожали от лихорадки. Как могли, мы прижимались друг к другу, чтобы согреться.
С особой тревогой мы ждали исхода этого дня! Только тогда, когда танки не смогут видеть наши перемещения, наша колонна сможет оставить свое укрытие.
***
В половине шестого мы тронулись в строгом порядке. Сотни мрачных криков умирающих, разбросанных по степи, по-прежнему слышалось вдали. По всему плато, закрытому советскими танками, из глубины долины, вытоптанной нами утром, без конца поднимались крики, мольбы о помощи, которые снежная ночь доносила до нас с трагической ясностью…
Сколько ужасных агоний было там! Сотни черных точек неумолимо забелил непрерывно падающий снег. Сотни тел оставались там в муках. Сотни душ стонали в этом заледенелом пространстве, в этом полном запустении… Мольбы о помощи, последние всплески надежды падали без отклика в бесчувственной степи.
Закрыв сердце на эти жалобы, мы двигались к освобождению. Мы прошли по узкой дороге по краю леса. Ночь становилась светлее. Колонна молчала какой-то мощной, удивительной тишиной. Ни один, даже приглушенный звук не исходил из этой массы в три тысячи человек. Даже вздоха не было слышно.
***
Однако справа другие мистические крики звали нас в этом сумраке. Долина смерти, разделявшая нас от советских танков, протянулась к огромным болотам. Во время первого прорыва некоторое количество немецких фургонов во весь опор напропалую бросились к этим местам и провалились в вязкие, как клей, ямы.
Лошади полностью увязли в иле. В бледном свете луны видны были лишь головы и шеи этих несчастных животных. Они еще испускали ржание. Их мрачное, похоронное ржание перекликалось с безумными криками возниц, тоже чувствовавших, как их засасывает трясина. Они вцепились за верхние части колес повозок, почти полностью ушедших в грязь.
Со всей яростью инстинкта самосохранения мы проклинали их за эти громкие крики, привлекавшие внимание русских. Они должны были бы, несчастные, погибать молча.
Бесполезно было пытаться их спасать. Можно было послать на смерть в это омерзительное месиво двадцать-тридцать человек без малейшего значимого результата.
Нам пришлось оставить этих несчастных, медленно поглощаемых ночной тенью, которая потопит их, также как и пришлось нам оставить разрывавшие душу голоса раненых в степи, отрезанных от нас неприятелем, агонизирующих, и тех и других в одиночестве еще более жестоком и ужасном чем сталь, разорвавшая их тела, чем ил, засасывавший их, чем безжалостный снег, накрывавший их…
***
Ведомые разведчиками, через два километра мы вышли к проходу, обозначенному вешками и пересекавшему болота. Даже там грязь доходила до колен.
Ни один русский не заметил нас. Мы поднялись по заснеженному склону. По другую сторону в лунном свете блестел один рукав реки. Мы перешли его один за другим по толстому скользкому бревну. Прошли еще пятьдесят метров. Потом вдруг как удар в сердце! Три тени в стальных касках возникли впереди нас! Мы бросились в объятия один к другому, прыгая, смеясь, плача, уже свободные и легкие от всякой тревоги и всех болей, внезапно упавшими с плеч.
Это был первый немецкий пост группы «Юг». Мы больше не были преследуемой добычей, мы больше не были временно живыми! Теперь это все было ужасным сном!
Спасены, да, мы были спасены!
Горловина
Пройдя выдвинутый пост немцев у Лысянки, мы дошли до дороги, зажатой меж двух холмов.
Кружила пурга, уменьшая видимость до одного метра. Мы кое-как устроились в окрестных избах. Мы еще находились вблизи русских. Но куда отходить, бежать среди ночи, ослепленными этой секущей пургой?
Мы, человек пятьдесят, влезли в одну хижину и вповалку расположились в ней. Поминутно кто-то вскакивал, громко кричал и бил кулаками воздух. Со мной самим в течение последующих месяцев каждую ночь случались ужасные кошмары, я орал, бил кулаками в стену, в мебель, во все, что было рядом со мной в темноте. В течение этих трех недель окружения я лично участвовал в семнадцати рукопашных боях. Еще долго предстояло мне видеть моими мучительными ночами эти рожи татар, киргизов, самоедов, монголов-душителей, у кого я почти каждый день отстаивал свою жизнь.
До сих пор у меня возникает легкое головокружение, когда вспоминаю эти дни ужаса, эти гримасы, эти бегущие тела и сухие звуки очередей моего раскаленного автомата.
***
В пять утра я разбудил всех. Мы выползли из густого снега и спустились вдоль дороги. Наконец, в центре Лысянки мы добрались до очень широкой речки, разлившейся и окаймленной льдинами.
Красные разрушили мост. Тысячи людей ждали своей очереди, чтобы пройти по импровизированному дощатому мосту. Доски были положены на огромные бочки с горючим, послужившие опорами этого моста.
Был приказ не отклоняясь покинуть Лысянку и продвигаться по возможности быстрее и дольше. Наша колонна представляла собой огромную ленту на снегу. Около восьми тысяч солдат погибло во время прорыва. Но более сорока тысяч спаслись.
Только ударные части, такие как дивизия СС «Викинг» и штурмовая бригада СС «Валлония», сражавшиеся в арьегарде, имели очень большие потери.
Прибыв к Днепру в ноябре 1943 года силами в две тысячи человек, к концу прорыва 18 февраля 1944 года мы сохранили ровно шестьсот тридцать два. Конечно, наши раненые в декабре и январе могли бы быть эвакуированы самолетами в первые дни окружения. Тем не менее, мы потеряли половину наших товарищей. Этот процент был самым высоким среди всех частей, участвовавших в Черкасской эпопее.
***
После падения Корсуни Советы считали, что покончили с нами. Их сводки уже трубили о победе, казавшейся им окончательной.
В течение этих невероятных боев, унесших столько жизней, как при Ватерлоо, мы окончательным усилием пробили брешь, позволившую нам вырваться из кольца.
Переигранный враг выместил свое плохое настроение на нашем пути отхода в форме яростных бомбардировок. Этот узкий коридор, эта горловина обстреливалась с какой-то даже смешной яростью артиллерией Советов, их орудия были поставлены в линии по обе стороны дороги.
Мы с трудом продвигались в глубоком слое снега. Но каждый, как бы изнурен он не был, убыстрял шаг, потому что снаряды ложились каждую минуту, полминуты, поднимая снег, выбрасывая снопы земли.
Преследовать нас бросилась также и пехота. По флангам наш отход прикрывали немецкие танки, постоянно бороздя по полям. Мы видели, как танки разъезжали по насыпи, похожие на стога сена.
Русские солдаты вставали с поднятыми руками. Танк довозил их до нашей колонны. Те повсюду барахтались в снегу, как крысы, готовые к любому выпаду.
Немецкие генералы со стеками в руках шли рядом с солдатами, питаясь также, как и они, воздухом степи. Пришлось пройти многие километры до первых постов питания, но к ним было не подойти. Нас было сорок тысяч, и все голодные и томимые жаждой.
Тысяча, две тысячи человек осаждали одного несчастного повара, под давлением толпы рискующего в любой момент свалиться в свой котел.
Бесполезно было терять время в очереди. Мы смогли лишь налить несколько бидонов воды из источника. Вода был великолепно ледяной. Для раненых, у которых был жар, это хотя бы на время было чудом.
Но сохранить эту свежую воду было невозможно. Через пять минут горлышко бидона замерзало и закупоривалось, вода звенела внутри как хрустальный колокольчик.
На марше мы видели, чего стоило продвижение танков с юга нам навстречу. Степь была настоящим танковым кладбищем: восемьсот русских и триста немецких танков были подбиты за три недели боев за наше освобождение.
«Катюши» были брошены в снегу, выставив в воздух двойные полозья цвета опавших листьев.