Е. Ш. Галимова
Гений места
Степан Григорьевич Писахов
(13 [1] (25) октября 1879 – 3 мая 1960)
Имя Степана Григорьевича Писахова по-особому дорого архангелогородцам. При жизни он воспринимался как олицетворение Архангельска, его живое воплощение. Сейчас, спустя более полувека после кончины, осознаётся как один из самых достойных сынов родного города, как гений места. «Живой достопримечательностью Архангельска» назвал его Илья Бражнин, «Писаховым Севера» – Илья Эренбург. А сам Степан Григорьевич говорил, что для приезжих стал обязательным «объектом» посещения при знакомстве с нашим городом: «Сначала осматривают Архангельск, потом меня». Это неудивительно: и сама личность Писахова, и всё его творчество отмечены неиссякаемой любовью к родному Архангельскому Северу, преданностью нашему краю, историю, культуру, традиции, природу которого он знал прекрасно и неповторимые образы которого создал в своих многочисленных картинах и в уникальных сказках. Писахов из всех дальних краёв стремился домой, чтобы вновь и вновь убеждаться: «Север своей красотой венчает земной шар».
Каждый северянин, читавший сказки и очерки Степана Писахова, смотрит на свой край писаховскими глазами. Что сто и т за писаховской фантазией, за его безудержными гиперболами, почему они так радуют и ложатся на сердце? «Летом у нас круглые сутки светло, мы и не спим: день работаем, а ночь гуляем да с оленями вперегонки бегам. А с осени к зиме готовимся. Северно сияние сушим… Бабы да девки с бани дёргают, а робята с заборов». Наверное, главная причина той потребности, которые ощущаем мы в Писахове, – то, что образы его сказок рождают светлое щемящее чувство гордости за свой край, не декларированное с пафосом, а переданное так, как это ближе и свойственнее северянам – с улыбкой и розыгрышем. Эти, казалось бы, далёкие от реальности образы помогают рождению чувства связи с родной землёй, неслучайности своего пребывания на ней, осознанию достоинств и ценности края, где родился и живёшь. Не «доска, треска и тоска», не унылая болотистая местность досталась нам на жительство, а праздничная, сказочная земля: «У нас летом солнце-то не закатывается: ему на одном месте стоять скучно, ну, оно и крутит по небу. В сутки раз пятьдесят обернётся, а коли погода хороша да поветерь, то и семьдесят…» Писахов неизменно присутствует в нашей жизни, укрепляя в верности родному краю. Чего, казалось бы, хорошего в нашей бесконечной темной зиме, а вспомнишь, как весело приносить домой охапки северного сияния или перекидываться на улице мороженым словом приветным – и не так тяжело зимовать…
Вместе с тем личность Степана Григорьевича Писахова во многом остаётся загадкой. При всей своей известности и общительности он был человеком закрытым. Можно сказать, его знали в Архангельске почти все, но по-настоящему не знал никто. Об этом говорит самый обстоятельный биограф Писахова Ирина Борисовна Пономарёва, которой довелось разговаривать со многими людьми, хорошо помнившими Степана Григорьевича: «И каждому казалось, что он может рассказать о нём много. Все начинали рассказывать с большой охотой и даже с энтузиазмом. К удивлению рассказчиков, повествование их оказывалось хоть и живописным, но кратким. А к моему удивлению, воспоминания очень разных людей были странным образом похожи: рассказывать, по существу, было нечего». В воспоминаниях архангелогородцев «шли всё больше какие-нибудь байки», а в очерках писателей и журналистов создавался образ «”косматого, как леший, мудрого” старика-сказочника, за плечами которого яркая, но бесконечно далёкая (такая далёкая, что и упомнить нельзя), странная, абсолютно непонятная тогдашнему советскому человеку, особенно провинциалу, жизнь. Какая-то легенда, или фантазия, или сказка?». Степан Писахов сам вполне сознательно и целенаправленно способствовал мифологизации своей личности, сообщая собеседникам только то и так, что и как хотел подчеркнуть сам, прибегая к розыгрышам и мистификациям, старательно подчёркивая в своей внешности черты едва ли не столетнего старца.
Размышляя о том, зачем Писахову нужна была эта игра, И.Б. Пономарёва высказывает предположение, что он, будучи человеком творческим, «таким образом отчасти реализовывал себя. Ему претили скука и серость, подтрунивая над людьми, он развлекался сам и их развлекал. Кроме того, Писахов был очень стеснителен, и эта игра… помогала ему скрывать то, что он не хотел показывать другим». Но самой важной причиной инициированной Писаховым мифологизации его личности и биографии было, по мнению исследовательницы, то, что таким образом в советское время «он защищал себя, отодвигая своё происхождение, своё прошлое вглубь десятилетий… Очень нехорошо было, опасно, страшно, что он сын ювелира, что когда-то учился в Париже, ездил по заграницам, имел там родственников и друзей, совершал паломничество к святым местам… (Замечу, что ещё более опасными, поистине – смертельно опасными для Писахова, Дамокловым мечом, висевшим над ним все последние сорок лет его жизни, были обвинения в его сотрудничестве с белогвардейцами и интервентами во время Гражданской войны на Севере. – Е. Г.) Вот он и прятался как бы за давность лет, за туман из слухов и сплетен, переплетённых с истиной».
А в современном читательском восприятии образ Писахова нередко сливается с образом Сени Малины, от лица которого ведётся повествование в писаховских сказках. Подобное происходило с Михаилом Зощенко, которого также отождествляли с рассказчиком его сказовых произведений. И кажется порой нынешнему читателю сказок Писахова, что и сам автор был этаким беззаботным балагуром, развесёлым шутником, очень похожим на созданного им героя.
В результате мы знаем скорее не столько реального человека Степана Григорьевича Писахова, сколько его полулегендарный образ. Этот образ, безусловно, привлекателен и колоритен. Именно его сегодня порой именуют на безобразном торгово-рекламном языке «главным брендом Архангельска». Но Писахов как личность неизмеримо глубже, сложнее, интереснее и значительнее расхожего тиражируемого представления о нём. Думается, что людей, всерьёз интересующихся историей и культурой Русского Севера, знакомство с истинным Писаховым может по-настоящему обогатить. Такое знакомство – пусть и не полное – возможно благодаря усилиям его биографов, архивным материалам, публикациям его писем и очерков, воспоминаниям о нём.
* * *
Степан Писахов любил подчёркивать – и в автобиографиях, и в письмах, что живёт в родительском доме. В одном из писем он говорит об этом так: «Родился в Архангельске в той самой комнате, где теперь моя мастерская. Если старый план Архангельска перечеркнуть вдоль и поперек, то в перекрестке, в центре дом – место, где я родился». И в своих автобиографиях неизменно писал: «Родился в той комнате, в которой живу». Это было для него важно, потому что свидетельствовало о прочности его связи с отчим домом, из которого в юности он так стремился убежать.
Любой архангелогородец мог показать приезжим этот дом – № 27 по улице Поморской, – где жил Степан Писахов и куда приходили многие и многие гости города, потому что лучшего знатока Севера, чем Писахов, в Архангельске не было. Бывали здесь известные на весь мир полярники, ученые, писатели. Писатель Владимир Лидин в очерке, посвящённом Писахову и опубликованном в 1926 году, писал: «Писахова знают в Архангельске, как домик Петра Великого или памятник Ломоносову. И дом Степана Писахова – это путевая почтовая станция, которую не минует ни один исследователь Русского Севера».
Этот двухэтажный деревянный дом, который до революции принадлежал семье Писаховых и в оставленной Степану Григорьевичу одной из комнат которого он жил до своей кончины, был к величайшему сожалению, снесён в 1984 году.
В метрической книге Рождественской церкви Архангельска на 1879 год в актовой записи под № 37 говорится: «13 окт. 1879 г. у мещанина Григория Михайловича Пейсахова и законной его жены Ирины Ивановны родился сын Стефан».
Отец писателя Год Пейсах, мещанин Шкловского общества Могилевской губернии (Белоруссия), крестился, стал Григорием Пейсаховым, получил отчество Михайлович от крестного отца архангельского мещанина Михаила Прохорова. В исследовании И.Б. Пономарёвой говорится о том, что Григорий Пейсахов, «приезжий еврей-ремесленник (серебряник, чеканщик, ювелир и гравёр) влюбился в соломбальскую красавицу… женился и навсегда осел в Архангельске, завёл тут дом и мастерскую, честно проработал всю жизнь, вырастил семерых детей – двух сыновей и пятерых дочерей (а всего в семье родилось 14 детей) и умер в самом конце 1917 года».
Согласно материалам Первой Всероссийской переписи населения, в 1897 году семья 49-летнего купца состояла из жены Ирины Ивановны 45 лет, сына Степана 17 лет и дочерей Таисии, Серафимы и Евпраксиньи соответственно 18, 13 и 11 лет. В качестве своего основного занятия Григории Пейсахов назвал «золотых и серебряных дел мастерство», а побочного – торговлю «разными хозяйственными принадлежностями». Он имел ювелирную мастерскую и небольшой магазин. К концу жизни купец второй гильдии Г.М. Писахов имел значительный капитал и кроме дома на Поморской владел ещё одним двухэтажным домом – № 26 на Троицком проспекте. В семье держали прислугу: экономку, кучера и кухарку. Кроме того, у Григория Михайловича были подмастерье и ученик.
Когда именно Степан Григорьевич изменил отцовскую фамилию на «Писахов», его биографы не сообщают. Но в документах петербургского училища барона Штиглица 1904 – 1905 годов, которые приводит Е.И. Ружникова, ещё сохраняется написание «Пейсахов».
Ирина Ивановна, мать Писахова, была дочерью писаря конторы над Архангельским портом Ивана Романовича Милюкова и его жены Хионии Васильевны. Бабушка и дед Писахова по материнской линии родом из пинежской деревни Труфанова Гора. «Род староверский, – свидетельствовал Писахов. – К бабушке собирались старухи из-за реки, из скитов Короды да из Амбурского. Приезжали начётники-старики. “Строга и правильна в вере”, – говорили про неё старухи, про бабушку-то».
Интересно, что в рассказе Бориса Шергина «Мимолётное виденье» одну из героинь-архангелогородок зовут Хионья Васильевна. Конечно, шергинская «горлопаниха» вряд ли похожа на бабушку Степана Писахова. Видимо, Шергин хотел увековечить столь редкое и колоритное имя, а также, возможно, по-приятельски пошутить над Писаховым и напомнить ему их общую архангельскую юность. Но в одном Хионья Васильевна из «Мимолетного виденья» и бабушка Степана Писахова сходны: в облике шергинской героини, идущей впереди похоронной процессии «заместо духовенства» и облачённой в старинный косоклинный сарафан и шитый золотом платок, подчёркнуты именно старообрядческие черты. Писахов также упоминал о косоклинном сарафане – «костыче», в котором ходила его бабушка. В конце ХIХ – начале ХХ века такие сарафаны носили чаще всего старухи-староверки.
Петрозаводский литературовед Ю.И. Дюжев, размышляя о становлении личности будущего художника и сказочника, пишет, что душа С.Г. Писахова «вылепилась в раннем детстве под влиянием двух противоположных стихий: устремлённой к Царю Небесному материнской старообрядческой веры и отцовской жажды практического устроения здесь, на земле, благочестивой и зажиточной жизни».
В автобиографии Степан Писахов упоминает о том, что его назвали Степаном в честь деда, и подчёркивает: «С детства жил среди богатого словотворчества. Язык моих сказок мне более близок, нежели обычный литературный язык». Пишет он и о неслучайности своего интереса к сказочному жанру: «Творчество сказок наследственное. Мой дед был сказочник».
Этого деда, точнее – двоюродного деда, брата бабушки, пинежского сказочника Леонтия, Степан Писахов не застал в живых, но слышал в семье рассказы о нём и упомянул его имя в предисловии к сборнику своих сказок: «Говорили о нём: большой выдумщик был, рассказывал всё к слову, всё к месту. На промысел деда Леонтия брали сказочником».
Судя по всему, родители Писахова не считали необходимым дать детям хорошее образование, считая, что важнее подготовить их к практической деятельности. Степан Писахов учился не в гимназии, которая закладывала качественные основы фундаментального классического образования, а в городском училище, о чём позже сожалел. Не поощрялось в семье и чтение. Но творческая и мечтательная натура будущего художника и сказочника проявилась рано. Не случайно с детства его любимой книгой стал «Дон Кихот» Сервантеса, пронзительно-трогательного героя которой Писахов полюбил, по его признанию, на всю жизнь. Думается, это очень многое, может быть, главное говорит о Писахове, о том, что было в нём скрыто от посторонних глаз: о его ранимости и чистоте, о вере в благородство и честь, мечтах о возможности прекрасной жизни по законам добра, любви и красоты. По-настоящему близкие ему люди знали его таким. Анна Константиновна Покровская, с которой Писахов дружил много десятилетий, говорила о нём: «Он жил непосредственной жизнью, какой должен жить человек. У него огромная культура сочетается с непосредственностью младенца».
Удовлетворить запросы такой натуры купеческая среда вряд ли могла. Отец хотел видеть сыновей продолжателями его дела – и ремесленного, и торгового. Но сначала его надежд не оправдал старший сын Павел, ставший художником и вскоре покинувший родной город (он внезапно исчез, и в семье поначалу решили, что он утонул, и лишь через пятнадцать лет подал весточку о себе – из Америки), а затем и Степан потянулся к живописи. В автобиографии Писахов приводит увещевания отца: «Будь сапожником, доктором, учителем, будь человеком нужным, а без художника люди проживут».
С.Г. Писахов отмечает в автобиографии, что впервые выехал из Архангельска в 1896 году. В одном из писем он упоминает: «Около 20 лет уезжаю в Соловки, лишь куда-либо!» Некоторые биографы Писахова сообщают, что после окончания училища он провёл на Соловках год. Известно, что в 1899 году он предпринял неудавшуюся попытку поступить в художественную школу в Казани. Но от мечты получить художественное образование Писахов не отказался и решил попытать счастья в Петербурге. Судя по всему, убедить отца в правильности своего выбора ему так и не удалось. «Чтобы попасть в Петербург, – вспоминал впоследствии Писахов, – нужны были деньги на дорогу. Я поступил рабочим на лесопильный завод Я. Макарова, убирал хлам на бирже. К концу лета в руках были деньги на дорогу».
В Петербурге Степан Писахов поступает в 1902 году[2] вольнослушателем в Центральное училище технического рисования барона Штиглица, созданное в 1876 году на средства банкира и промышленника Александра Людвиговича Штиглица[3]. Это училище ориентировалось на известные художественно-промышленные учебные заведения Англии, Германии, Австрии и готовило художников декоративно-прикладного искусства, а также учителей рисования и черчения. Студенты получали здесь, наряду с навыками художественного ремесла, и разносторонне образование. Наиболее способные ученики могли получить дополнительную подготовку по станковой живописи и ваянию. Несколько лет Писахов занимался живописью под руководством академика А.Н. Новоскольцева. Брал он уроки живописи и вне училища.
За короткими фразами в автобиографии: «Из дому получал 10 р. в месяц. На питание оставалось по 4 к. в день», – трудности полуголодного существования, необходимость оплачивать жильё (он мог позволить себе снимать в доходном доме на Литейном проспекте даже не каморку, а только угол), покупать материалы для работы. О своих студенческих годах Писахов собирался написать воспоминания, придумав им выразительное название «Голодная академия». К сожалению, полностью этот свой замысел он, видимо, так и не осуществил. Но отдельные фрагменты этой рукописи опубликованы в книге И.Б. Пономарёвой «Главы из жизни Степана Писахова» (Архангельск, 2005).
Несмотря на все трудности, с которыми ему пришлось столкнуться, Писахов не унывал: много читал (особенно полюбил Достоевского), ходил в музеи, на выставки, в театры. «Я вырос на галерке Александринского и Мариинского», – писал он спустя десятилетия И.С. Соколову-Микитову. Эрмитаж он полюбил так, что даже сочинил сказочную историю о том, что встречал Новый год в его залах вместе с Рафаэлем, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Рембрандтом и Ван Дейком.
В автобиографии Писахова, которую цитируют во многих работах, посвящённых ему, говорится: «В 1905 г. за протест против самодержавия я был лишён права продолжать образование». Искусствовед Е.И. Ружникова, изучившая архивные документы училища Штиглица, утверждает: документы свидетельствуют о том, что дирекцией училища предпринимались попытки вернуть студентов, пропускавших занятия в разгар революционных волнений, в училище, чтобы «закончить курс текущего года в полном порядке». «Теперь уже невозможно выяснить, – пишет Е.И. Ружникова, – почему Писахов оказался среди тех, кто не возобновил занятия. Сам же факт отчисления из училища за участие в студенческих волнениях помог ему выдержать притеснения и недоброжелательство местных чиновников в советскую пору». В статье А.А.Горелова «Череда чудес», посвящённой Писахову, говорится (видимо, со слов самого Степана Григорьевича), что Писахов был в числе ста сорока семи студентов училища, подписавших петицию на имя «товарища министра финансов», содержащую протест против существующей системы обучения и требования внести в неё изменения. Вместе с несколькими десятками соучеников он ушёл из училища, автоматически лишившись права заниматься в других отечественных художественных учебных заведениях.
В автобиографиях советского времени Писахов неизменно повторял, что был «за протест против самодержавия лишён права продолжения художественного образования в России», это обстоятельство избавляло его от необходимости объясняться, почему он подолгу жил и учился живописи в Париже и в Риме.
Забегая вперёд, отметим, что отсутствие документа о получении профессионального образования осложняло и без того не лёгкую жизнь Писахова в послереволюционные годы. На протяжении многих лет он работал учителем рисования в школах Архангельска («с 1928 года стал преподавать в средней школе»), но официально аттестован как «учитель средней школы» был только в 1936 году.
1905 год – этапный в жизни Степана Писахова. По-видимому, он пережил серьёзный кризис: позднее в письме А.В. Журавскому он признавался: «В начале японской войны я пробовал поступить добровольцем… тогда был не просто патриотический подъём, а мысль о собственной никудышности и просто хотелось заменить кого-нибудь из “нужных”». Поскольку война с Японией началась в январе 1904 года, можно предположить, что «мысль о собственной никудышности» мучила Писахова ещё до отчисления из училища. Но, так или иначе, в 1905 году он резко меняет образ жизни. Этот год стал годом рождения Писахова-путешественника. И.Б. Пономарёва пишет, что «первая его поездка была на Север» – в Арктику. И во всех автобиографиях Писахов упоминает о том, что летом 1905 года он направился на Новую Землю. Однако в статье А.А. Горелова указан другой маршрут, с которого начались путешествия Писахова: «Сначала он направился к легендарному старику – новгородскому художнику Передольскому, оберегателю древнерусского искусства». Сведениям, содержащимся в работе очень добросовестного исследователя Александра Горелова, доверять, безусловно, можно. Свою статью он писал на основании сведений, которые ему сообщил сам Степан Григорьевич (всегда очень точный во всём, что касалось фактов). Писахов в одном из писем другу одобрительно отзывается о дотошном ленинградском исследователе, приславшем ему подробный вопросник, на который он откликнулся двумя письмами – в 10 и 18 страниц. Видимо, на этих страницах были и сведения о поездке Писахова в Новгород. «От общения с Передольским, – пишет А.А. Горелов, – в жизни будущего сказочника протянется путь к глубинным селениям Печоры, Мезени, Пинеги, Онеги, куда он отправится в поисках сокровищ национальной культуры и где ему удастся осязаемо ощутить ХIV, ХVII, ХVIII века русской истории. В 1910 году с натуры будет написан этюд а затем и картина “Место сожжения протопопа Аввакума в Пустозерске”. Сотни акварелей Писахова запечатлеют в предреволюционные годы известные и затерявшиеся по всему поморскому, лесному северу памятники древненовгородской, архангельской архитектуры. Местные жители настежь распахнут свои сердца перед человеком, который благоговел перед народной рукотворной красотой».
Вернувшись из Новгорода, Писахов отправляется в Арктику.
С этой первой поездки, которую он описал в начале очерка «На Новой Земле. Из записок художника», Арктический Север навсегда становится для Степана Писахова воплощением чистоты, настраивающим человеческие помыслы на высокую волну: «Там теряется мысль о благах обычных, так загораживающих наше мышление». Впоследствии он возвращался в Арктику – на Новую Землю, в Карское море, к Земле Франца-Иосифа – вновь и вновь, то ежегодно, то через год; только на Новой Земле побывал не меньше шестнадцати раз. Отдельно упоминает Писахов об участии в 1914 году в поисках экспедиции Г.Я. Седова и в 1928 году – в экспедиции по спасению Нобиле. Из писем и воспоминаний можно восстановить маршруты и ряда других арктических путешествий Писахова: в 1907 году – был на Новой Земле, в 1912 и 1913 годах ему довелось «быть при постройке первых радиостанций в Ледовитом океане и в Карском море»; в 1931 году на маленьком моторном судёнышке «пришлось терпеть аварию на Карской стороне Новой Земли», в 1934 – Русская гавань, ледник Шокальского, в 1935 году «взял с собой кукольный театр» и давал представления на острове Колгуев и «На Новой Земле во всех становищах», в 1936 – мыс Желания.
Последний раз он побывал в Арктике в 1945 году, и во многих письмах упоминает эту дату – год своей последней поездки в самые дорогие для него края.
Новая Земля, арктические моря для Писахова – не просто редкостно красивые места. Это особый, почти неземной, почти идеальный первозданный мир, «утро Земли», где «в летние солнечные ночи солнце не просто светит, солнце поёт». Всех своих друзей – писателей, художников – Писахов звал в Арктику, уговаривал, убеждал поехать туда, сожалея, что они лишают себя возможности лучше понять мир и себя, да и просто – стать лучше: «Там вы увидите себя свободного и нового для себя». В одном из писем он приводит слова полярника Эрика Шекельтона, признавшегося, что «пребывание долгое в полярных странах научило его быть честным». В другом письме цитирует академика Берга, который сказал, оказавшись на Новой Земле, «что он видит Землю в первый день её творения, вот-вот сейчас проснётся жизнь!».
Неоднократно – и в очерках, и в письмах вспоминает Писахов о белой ночи, проведённой им на маленьком островке в Карских Воротах: «Океан был спокоен. Полночь. Солнце висит над горизонтом, а с другой стороны – луна, чуть золотистая. Она не светила, а только светилась, отражаясь в океане. Из воды торчали маленькие островки. Свет ровный, ласковый окружил и меня, и островки, и всё видимое пространство. Казалось, что всё стало почти прозрачным. Я написал этюд. Сидел в свете, в тишине и рад был, что один среди этого великого молчания». А в зарисовке «Церковь, путь к которой потерян (Сон в Карском море)» передано, наверное, самое важное, сокровенное из пережитого, понятого и прочувствованного Писаховым в Арктике: «Широко раскинул руки и весь разом почувствовал, что и льды, и море, и камни, и берег, и те дальние острова, что чуть виднелись, – ВСЁ ЭТО Я».
После возвращения из арктического путешествия, заработав денег на очередную поездку, Писахов отправляется на Ближний Восток. «Летом был на Новой Земле. На зиму решил ехать за границу. Западная Европа не влекла. Хотел посмотреть восток – яркий, красочный. Турция, Палестина, Египет»», – сообщал он в автобиографии. Из Одессы в Египет Писахов отправился на пароходе. «Денег 4 копейки, провизии 2 куска сахару», – с такими «запасами» он пустился в странствие. В путевых очерках «Отъезды и приезды» Писахов описывает своё пребывание в Порт-Саиде, Александрии, Бриндизе, Афинах очень выразительно и ярко, однако, к сожалению, весьма лаконично. Но даже эти краткие заметки позволяют понять и то, как сильно прочувствовал Писахов соприкосновение с древностью – египетскими пирамидами, камнями Акрополя, и то, каким он был человеком: внутренне свободным, естественным, открытым миру и людям. Почти детская беспечность и лёгкость восприятия всяческих бытовых и материальных трудностей в сочетании с неиссякаемым интересом к миру и людям, отразившиеся в этих очерках, открывают нам Писахова как человека подлинно художественного склада, удивительно обаятельного и непосредственного.
Встречавшиеся ему на пути люди хорошо чувствовали это. Так, Писахов рассказывает в своих очерках о том, как, замёрзнув почти до бесчувствия ночью на палубе парохода, на котором он отправился из Одессы в Египет, он увидел стоящего у борта и разговаривающего с женой высокого болгарина, одетого в тёплую бурку. Вот что произошло дальше:
«У болгарина под буркой тепло.
Я не могу остановить себя, я не могу побороть себя.
Под буркой тепло.
Подошёл, взял руку болгарина, откинул, откинул другую.
Прижался спиной к груди – закинул на себя одну руку, потом другую.
Тепло.
Болгарин охватил меня руками.
– Тебя как зовут?
– Степан.
– А меня Петро.
– Петро так Петро. Я озяб. Мне холодно.
– Стой, братику, стой!
Я повернулся лицом к Петро, положил голову свою ему на грудь и задремал. Я согревался».
Находил он поддержку и сердечное участие во время своего путешествия и у многих других людей – и встреченных за границей соотечественников, и местных жителей. Уже в последние годы жизни Писахов в одном из писем скажет, что от Земли Франца-Иосифа до Каира «много, очень много хороших людей видел. Это моё богатство».
И в Арктике, и на Юге Писахов всё время рисовал. Турецкие власти предоставили ему право рисовать во всех городах Турции и Сирии. Побывал он и в Египте, заезжал в Грецию. Сохранились живописные работы Писахова, написанные во время путешествия по Ближнему Востоку в 1905 году («Стамбул», «Южный пейзаж», «Южный этюд с деревом», «Сфинкс» и др.). А Арктика и Беломорье стали на всю жизнь «главными героями» его картин.
Резкий контраст Арктики и Ближнего Востока – самое сильное впечатление Писахова от этих поездок. Об этом контрасте он пишет в своих дневниках той поры: «Яркий звонкий юг мне кажется праздником шумным – ярмаркой с плясками, выкриками – звонкий праздник! Север (Арктика) – огромнейший кафедрал. Простор напоён стройным песнопением. Свет полный, без теней. Мир только что создан. Для меня Арктика – утро Земли». И другая запись: «Пока не был на юге, я вместе со всеми твердил о «сером севере», о «солнечном юге» и другую такую же чепуху. В 1905 году попал на юг. Проехал до Египта. По пути останавливался в Константинополе, Бейруте. <…> Красиво на юге, но я его не чувствовал, смотрел, как на декорации. Как на что-то ненастоящее. <…> Из Каира я торопился домой – к солнцу, к светлым летним ночам. Увидел берёзки, родные сосны. Я понял, что для меня тоненькая берёзка, сосна, искривлённая бурями, ближе, дороже и во много раз красивее всех садов юга…»
Как художник Степан Писахов не мог насытиться северными летними солнечными ночами. В письме 1928 года он упоминает о том, что отказался от поездки по Двине до Вологды и обратно: «всё готовое, отдельная каюта – ехать около 3-х недель. Подумал я, что ехать к югу, к сумеречным, а то и тёмным летним ночам, – ехать от теперешних ночей, когда спать жаль, жаль терять даже одну ночь – нет».
Но прежде чем навсегда вернуться в Архангельск, Писахов в дореволюционные годы много путешествует. И учится. Зиму 1906 года он провёл в Риме, следующую зиму – в Париже, стремясь стать профессиональным художником. В официальном документе – личном листке по учёту кадров, заполненном в 1939 году, он указывает предельно лаконично: «Свободная академия Рим, Париж (сезоны 1906 – 1907 гг.)». А в письме А.С. Яковлеву (1925 год) упоминает: «Рим дал знакомство в Микеланджело. Величайший художник. Чудятся в нём громадные, обнявшие столетия мысли, как на Новой Земле. Больше Микеланджело не знаю…»
В течение нескольких зим (1908 – 1910) Писахов занимался в Петербурге в частных художественных школах.
А летом – Арктика, Печора, Пинега, Мезень…
В 1925 году в письме А.С. Яковлеву Писахов признавался: «Жить в Архангельске долго не думал. Архангельск как дверь на Север. И мама, если я бродил по губернии или болтался в океане, говорила; ”Дома Степан”. А если уезжал в Питер или за границу, считала, что ”дома нет”. Не могу долго жить без родного края. Тоска по родине является».
Началом своей профессиональной творческой деятельности как художника Степан Писахов считал 1899 год, когда его работы впервые экспонировались на выставке в Петербурге.
К началу 1910-х годов он уже был известным художником.
11 августа 1910 года в Архангельске в Биржевом зале таможни открылась выставка «Русский Север», инициатором проведения которой было созданное в Архангельске в 1908 году Общество по изучению Русского Севера. На выставке экспонировались более 600 картин и акварелей, свыше 1500 фотографий, карты, исторические и этнографические предметы, чучела животных, сельскохозяйственная продукция самой северной в России Печорской опытной станции, основанной в Усть-Цильме А.В. Журавским (с которым Степан Писахов подружился и деятельность которого ценил очень высоко). Писахов принял активное участие в организации художественного отдела выставки, на которой было представлено свыше двухсот его картин.
«В 1911 г. в Петербурге награждён большой серебряной медалью за изображение Севера в картинах», – сообщает Писахов в автобиографии. Это была «Выставка морских изданий и видов», проходившая в помещении музея новейших изобретений на Мойке, 12. Представлены его работы были и на Царскосельской юбилейной выставке 1911 года, посвященной 200-летию Царского Села. В 1914 году его картины экспонируются на «Выставке трех» (Я. Бельзена, С. Писахова, И. Ясинского) в Петербурге.
В письме искусствоведу М.В. Бабенчикову, датированном 1956 годом, Степан Писахов рассказывает о встрече на одной из этих выставок с И.Е. Репиным, который одобрительно отозвался о работах архангельского художника: «Ему особенно понравилась “Сосна, пережившая бури”. Илья Ефимович уговаривал сделать большое полотно. Я бормотал что-то о размерах комнаты. “Знаю: холст на стене над кроватью, краски на кровати и до стены два шага. Ко мне в Пенаты. И места будет довольно, и краски можете не привозить. Хватит…”. Товарищи поздравляли, зависти не скрывали. А я… не поехал, боялся, что от смущения не будет силы работать».
В 1939 году в письме к литератору П.Е. Безруких Писахов так характеризовал своё творчество: «Как художник я реалист, к сожалению, только пейзажист, и тема моих работ – Север и Арктика». А в очерках признавался: «В своих картинах я весь отдался Северу».
В статье Е.И. Ружниковой, посвящённой Писахову-художнику, отмечается, что в его творчестве «Русский Север характернее всего отражен в беломорских пейзажах, большинство из которых было написано на Кий-острове близ Онеги, куда художник выезжал в 1910-е годы почти ежегодно на несколько месяцев». Эти беломорские пейзажи на первый взгляд могут показаться однообразными: «Это всегда море, скалистый берег и тонкие, словно безжизненные сосны, среди которых выделяется одна – высокая и сильная. Возможно именно потому, что Писахов в разное время года, суток, в разные годы жизни так часто повторял один и тот же мотив, он и сумел создать запоминающийся образ северного пейзажа, который часто называли “писаховские сосенки”». Но это однообразие кажущееся. Меняется освещение, цветовые нюансы, настроение. Красота Севера не надоедает художнику. Напротив, ему важно уловить все оттенки и переливы, «волшебство цвета и света», запечатлеть с импрессионистической выразительностью и лирической утончённостью богатство северной природы. Выразительны и его зимние пейзажи, и изображение летних белых ночей, свет которых так удивительно точно передавал Писахов. На Новой Земле его поразили яркие красные цветы камнеломки, ковром покрывавшие суровые скалы, и арктические пейзажи с камнеломками он писал часто.
Тягу к литературному творчеству Степан Писахов ощутил ещё в отрочестве. «Сказки стал писать лет с 14-ти. Вернее, сочинял», – вспоминал он уже в преклонном возрасте. Но не только в сказках он пытался выразить себя. Его путевые очерки, как и этнографические зарисовки «Дорогая гора на Мезени», «В Заозерье близ Пустозерска», «Хвалёнки», «В большом наряде» и др. свидетельствуют о незаурядном писательском таланте. Однако публиковать свои литературные произведения Писахов стал только после революции.
Первая мировая война прервала художественную деятельность Писахова. Он пишет в конце июля 1914 года А.В. Журавскому: «Признаюсь, война меня сильно захватывает, и, может быть, после экспедиции сунусь куда-либо… При войне и ужасах последствий становится стыдно за экспедицию, за себя». Позднее в официальной анкете Писахов сообщает: «1915 – 1918 мобилизован как ратник ополчения. Служил в Финляндии, переведен в Кронштадт». Здесь, в Кронштадте, его застала февральская революция 1917 года.
В 1916 году либеральная газета «Северное утро», издававшаяся в Архангельске Максимом Леоновичем Леоновым, публикует очерки Писахова «Самоедская сказка» и «Сон в Новгороде». Поддержка М.Л. Леонова, сосланного в Архангельск в 1910 году поэта-суриковца, печатавшегося под псевдонимом Максим Горемыка, воодушевила Писахова, подвигла его продолжать пробовать свои силы в литературном творчестве. Позднее, в 1919 году, в сборнике стихов и рассказов «На Севере дальнем» Писахов печатает главы из задуманного им романа (публикация названа «Мои Я»), отрывок из которого «Моя антипатия» в том же году был опубликован в архангельской газете «Возрождение Севера».
После демобилизации Писахов в 1918 году вернулся в Архангельск. 3 мая в «Северном утре» был опубликован очерк сына издателя газеты, девятнадцатилетнего Леонида Леонова, будущего известнейшего русского писателя, «Поэт Севера» с подзаголовком «У художника С.Г. Писахова». 21 июля в родном городе открылась персональная выставка картин Писахова. А 2 августа 1918 года в Архангельске высадились войска интервентов, и вскоре начались военные действия на основных направлениях Северного фронта. «Верховное управление Северной области», возглавляемое Н.В.Чайковским и созданное для борьбы «под знамёнами демократии» вместе с союзниками по Антанте против большевиков и немцев, ввело всеобщую воинскую повинность и объявило призыв всех офицеров в возрасте до 35 лет и военнообязанных пяти возрастов.
Судя по опубликованным дореволюционным письмам и очеркам, политические взгляды Степана Писахова, как и у большей части российской интеллигенции тех лет, были близки к либерально-демократическим. При всей своей нелюбви к царским чиновникам и критическому отношению ко многим сторонам дореволюционной жизни России, большевистскую идеологию он не разделял.
В ноябре – декабре 1919 года в «Северном утре» были опубликованы три очерка Степана Писахова – «Первый день боя», «На фронте» и «В.Н. Давыдов на фронте». В них рассказывается о поездке Писахова к линии фронта в район Плесецка на поезде тяжёлой артиллерии «Деникин», о спокойной уверенности офицеров и солдат, противостоявших «красным», о выступлении артистов на передовой. Есть и такая фраза: «С разрешения капитана С-го я пустил снаряд к большевикам, встав на место стреляющего».
Кроме того, Писахов стал автором эскиза знамени Дайеровской роты (позднее – батальона; в ряде публикаций говорится о Дайеровском полку), сформированной из пленных красноармейцев и выпущенных на свободу заключённых. В июне 1919 года газета «Северное утро» сообщала: «Английское командование в знак того, что герои дайеровцы своей неустрашимой храбростью в борьбе с большевиками вернули себе доброе имя, выразило желан<