Каждый пень я принимал за человека.
(Даниэль Дефо. Робинзон Крузо)
Раз, два, три, четыре. Расслабиться. Левая рука, затем правая. Так написано в памятке: расслабить левую руку, затем расслабить правую руку. Левую, затем — правую.
Дважды два — четыре. Все так говорят.
Если я расслаблю правую первой — что будет?
Ничего не получится, отвечает Страз. Придётся начать с начала, и сделать всё именно так, как написано в книженции.
Как же я могу расслабиться, если мне нужно постоянно заглядывать в эту вашу… помятую памятку?
Успокойся, говорит Страз, ты опять нервничаешь.
Раз, два, три, четыре, повторяю я. А почему не до пяти? Я не успеваю расслабиться на четыре счёта.
Продолжай считать по четыре, до тех пор, пока не успокоишься, советует Страз.
О’кей. Раз, два, слышь, Страз, три, четыре.
Достаньте зубами нос.
— Назовите своё полное имя, — требует пышная брюнетка в небесно-голубом халатике. Тонкая ткань поскрипывает и потрескивает при каждом движении роскошного тела.
Разве я не… Ну да ладно.
Я представляю, как беру большущий никелированный пистолет и пристреливаю измученную тряпку. Просто из сострадания. Из сострадания я готов пристрелить и саму девицу, истомившуюся в мучительном и необъяснимом одиночестве. Такова моя гражданская позиция.
— Впишите свои данные в клеточки, напротив галочек, которые я проставила, — таким же шёлковым голоском подсказывает брюнетка, и делает отчаянную попытку кокетливо улыбнуться.
Да я как бы знаю, что это именно ты проставила галочки.
— Но не более одной буковки в одной клеточке, — спохватившись, уточняет она.
Я всё равно не смог бы уместить в одной косорылой клетушке больше половины буквы. И вовсе мои руки не трясутся. Это миф.
— Зачем вообще нужны эти клеточки, если это общество Анонимных Алкоголиков?
Брюнетка отвечает:
— Так положено, господин…
Я говорю: Суханов.
— Господин Суханов. Это — как актёр?
Я делаю вид, что у меня ужасно чешется за левым ухом. Немного погодя за левым ухом действительно начинает чесаться. Раз, два, три, четыре. Расслабьте левое ухо, затем — правое.
«Затем» или «потом»? До сих пор не очень понимаю, в чём разница.
Стразоносец подмигивает секретарше, думая, что я этого не замечу, раз сижу спиной к нему.
Скрип-скрип, вот и вы, здрасьте.
Несмотря на свои скромные габариты, хлипкий офисный стульчик лязгает громче гусеничного трака.
— Почему — Страз? — любопытствует Страз.
Нелепейший вопрос.
— Может быть, Вашу карточку заполню я? — предлагает девица. — Господин Суханов?
Давай, заполняй. Я посмотрю, что ты там нафантазируешь. А ночью на пару отрецензируем, если есть желание.
— Его фамилия — не Суханов, — говорит Страз, и поджимает губы.
— Как? — теряется брюнетка.
— Несуханов, — подсказываю я.
— Нет, — возражает Страз.
— Нет? – удивляюсь я. — Может, Саруханов? Ну, как певец?
Пальцем в небо.
Сухов? Как товарищ Сухов — из этого самого, из кино?
Нет, не Сухов.
Саахов? Как…
Нет.
Я в замешательстве, скажем так.
Сахаров? Как академик?
— Перестань дурачиться, Дэн, — морщится Страз. — Продиктуй свои данные, и разбежимся. Не вижу проблемы.
Я тоже не вижу. Но и данных не помню.
Секретарша недоумённо косится на непосредственного начальника. Тот пытается покоситься на нас обоих одновременно.
Стоп. Я что, это вслух сказал?
Я спрашиваю Страза, почему это мы должны разбежаться, и он отвечает, что я и так пришёл слишком рано.
Ни фига не рано, возражаю я, я ведь спиваюсь. Я прихожу домой, я открываю дверь, я понимаю, что меня никто не ждёт. От меня ушла жена. Жена забрала дочь. Дочь ненавидит меня. Я остался один, меня покинули мебель, бытовая техника и смысл жизни. А я покупаю гранёный баллон водки «Георгиевская» и банку маринованных корнишонов, и ночую на кухонном столе. Под настроение — и под столом.
Это всё, что я помню. Ваш адрес я нашёл в кармане, потому и пришёл. По всей видимости, мы знакомы, потому и пришёл. А ещё я спиваюсь. И поэтому я тоже пришёл.
А ещё я не выспался, хотя поспать я люблю. Пока спишь, самая большая неприятность — то, что любой приключившийся неподалёку ниндзя может безнаказанно ткнуть тебе катаной в глаз. А ещё — то, что тебя хоть как-нибудь, да зовут. Скиминоком, Йеттердингом, Весёлым молочником или вовсе, как меня только-что назвали — Дэном. Вероятно, Дэн — это Денис. Но это вообще неважно.
Почему вы пишете слово «алкоголик» с заглавной буквы? У меня уже есть одно богопротивное имя.
Раз, два, три, четыре. Ещё раз: раз, два, три…
— Я знаю, что из-за алкоголизма от тебя ушла жена, — сообщает Страз.
…четыре. У моей жены — аллергия на алкоголь. Она даже в детстве не пила, не свисти.
Брюнетка подаёт мне раскрытую пластиковую папку. На жалких двух листах, скрепленных скоросшивателем, изложена история чьей-то жизни. Если проигнорировать указанные в «шапке» паспортные данные, данная биографическая выжимка подойдёт минимум половине населения планеты.
Вчитываюсь. Надо же… какие мелочные переживания. Судя по всему, это моё жизнеописание. Судя по всему, Денис Борисович, ты ничегошеньки не потерял.
Я что, еврей?! Хотя, Штейн — не приговор. Метценгерштейн тому доказательство.
— Я знаю, что твоя жена забрала дочь. — На лице Страза невооружённым взглядом видно рвущее душу сочувствие и два прыща. Он подавленно качает головой и выходит из кабинета.
Я тоже это знаю, представь себе. Только вот — откуда обо всём этом знаете вы? Вы хотите убедить меня в том, что я уже появлялся здесь? Тогда зачем диктовать вам свои данные?
Сюда вольны приходить садоводы-огородники и горбуны, страдающие ангионевротическими отёками в абдоминальной форме, и фанаты салатов из морской капусты витаминизированных, и все они должны быть равны пред лицом партизана-нарколога, носящего разноцветные камешки в десяти передних зубах. Равны настолько, что я никак не могу взять в толк, отчего женоподобный врачеватель, обрамленный сальными волосами, предпочитает камешки неодинаковых цветов. На мой взгляд, это — явный минус. Камешки должны быть единообразны. В противном случае, они выпадают из строгого оклада упорядоченного мирка, возделываемого скользким докторишкой в приталенном халатике.
По той же причине мне не удаётся понять, чем правая рука хуже левой, и чем различаются слова «потом» и «затем». Мне необходимо логическое обоснование. Например, мне неясно, зачем тебе жизнеописание пациентов, сальная твоя душа.
Ну да ладно.
— Карина, чем ты занимаешься сегодня вечером? — спрашиваю я, и секретарша светлеет лицом, тщетно пытаясь спрятать улыбку в тенистых уголках розовых губ.
— Сегодня вечером?.. — На секунду задумавшись, она оглаживает дивные вьющиеся локоны и радостно объявляет, что как раз сегодня вечером ничего не планировала. Ловкие пальчики тянутся к ежедневнику в зелёной обложке, с явным намерением продемонстрировать девственно чистую страничку, но чудо-секретарь тут же спохватывается, сообразив, что я увижу и соседние, столь же невинные линованные целлюлозные прямоугольники.
И это тоже никак не укладывается в голове, — то, что такая вопиющая женственность без единого изъяна безнадзорно мается в одиночестве.
На то, что её, вероятно, зовут вовсе не Кариной, Карина плевать хотела. В её чудных тёмно-карих глазах можно углядеть и стеснение, и надежду, и даже вину, но в них нет одного — беспредельного подсознательного ужаса, свойственного абсолютному большинству обитателей этой фуфельной Вселенной.
В отличие от миллиардов этих безучастных страдальцев, черноволосый псевдосекретарь знает, почему левкои в Нью-Йорке не пахнут, а голос сверчка в большом городе не будет услышан ни одним буддистским монахом. Ну, а я знаю минимум три верных способа добыть эту информацию: курощение, низведение и дуракаваляние.
Я собираюсь призвать развеселившуюся реальность к порядку.
Прочистите дыхательные пути, сплюньте на ботинок соседа и расслабьтесь целиком.
— Записывай мой телефон, — говорю я, уже понимая, что не помню ни единой цифры. Не помню, и всё тут. В голове крутится только длинная цифирь, опознаваемая как номер «весла», выданного после принятия воинской присяги.
Карина вопросительно приподнимает ухоженные бровки, ожидая продолжения диктовки. Да, касательно ухода за собой вопросов к ней не возникает. Даже к бровям, с которыми остальные представительницы ополоумевшего человечества творят настоящий ад, претензий нет. Если её внутренний мир соответствует внешнему великолепию, я с удовольствием начну новую жизнь. Полагаю, с опустевшей головой организовать это несложно.
— Знаешь, что? — Я придвигаю визжащий от ужаса стульчик к столу Карины и выдёргиваю из её пальчиков перьевую ручку. — Давай, я лучше запишу твой?
Ослабевшая пневматика стульчика издаёт опечаленный вздох.
— Ты не позвонишь… — расстроенно констатирует брюнетка.
Это ты зря. Ты ведь не считаешь себя всезнайкой, милая девушка? Целая личность вряд ли может уместиться на двух несчастных листочках.
Я давно заметил, что тараканы и клопы — покинули город. Я искал следы их присутствия, но не нашёл даже намёка. Город полон пауков, брезгующих мухами, которых, в свою очередь, нисколько не привлекают меркаптаны. Здесь водятся летучие мыши, не обращающие внимания на раскинутую белую тряпку, крысы, предпочитающие сухие чердаки канализационным туннелям, манекены, произвольно меняющие позы, и почтовые ящики, выкашливающие содержимое. Люди же упорно не желают замечать миллиарды не только отсутствующих, но и ненужных, и неверно функционирующих вещей.
Нет, не «неверно функционирующих». Скорее, «имеющих несвойственные функции».
Вспомни безалкогольное пиво. Искусственный разум. Ходячие трупы.
Шучу. Ничего на ум не приходит.
Представь что-то вроде раннего «коридорного» шутера от первого лица. Подойди к стене и узри нагромождение квадратов на месте плаката, только-что гласившего: «НЕ ПОДХОДИТЬ!». Очень похоже.
Не отпускает навязчивое, хоть и смутное, ощущение чего-то ускользающего. Реальность превратилась в некий странный натюрморт, где роль плодово-овощного элемента отведена людям. Во всём чувствуется параноидальное послевкусие безвозвратно утерянной истины.
Нны!
Три, четыре. Изопьём-ка!
Если ты что-то подозреваешь, не поленись проверить. Подозрительные моменты вполне могут оказаться симптомами. Признаками того, что твой город — не болен даже, он уже мёртв, и тебе остаётся только надираться вусмерть, с тоской вспоминая прежнюю тоскливую жизнь, и оставив надежду на то, что в соседнем селении всё обстоит на порядок веселее.
Читать об этом и находиться здесь — ни фига не одно и то же.
«Среди», «непосредственно»… Какое странное сочетание слов, ты не находишь? Какой жирный намёк на несовершенство реальности и ненадёжность словарных конструкций.
Хочешь пример? Я ведь всё равно приведу…
— Хочу, — сонно бормочет угревшаяся на моём плече Карина.
Мои соседи по лестничной площадке — два карикатурных персонажа, типа Пата и Паташона — с заоблачным высокомерием носят фамилии, которые лично мне кажутся душещипательными: Пердю и Пихно. И никто из русскоговорящих очевидцев не находит это забавным. Задай человеку вопрос: кто из этой парочки — француз, и увидишь, как собеседник помедлит с ответом.
— Госпидя… — распахивая глаза, с улыбкой тянет Карина. — Пьяный ты ещё забавнее.
Кто пьяный? Ах, да.
Как думаешь, что означает эта секундная заминка в разговоре? А я объясню.
Каждый чего-нибудь, да боится. Боится забыть выключить утюг и спалить квартиру, боится захлебнуться в супнице, боится сломать свой нефритовый стержень при дефлорации. Но это — совсем не тот страх. Настоящего страха ты никогда не испытаешь. Не потому, что тебя здесь нет, просто всё, что ты знаешь о страхе — ложь.
Раз, два…
Крысы-сибариты, кашляющие клопы, беглые манекены.
Три.
Я не верю, что вся эта братия вольна питаться где угодно и чем угодно, а обществу Анонимных Алкоголиков позарез нужен список твоих — хаха! — прижизненных половых партнёров. Видела ли ты раньше наклейку с надписью: «Не курить! Сигареты закончатся!»?
Два.
Ты всё ещё не догадываешься, что наш мир — бутафория?
Один.
Пауза в разговоре возникает при подключении к единому информаторию. Гигантскому серваку, косо вросшему в пыльный краснозём настоящей колыбели всамделишного Человечества. Штуке, чьё название совершенно не смотрится в виде одной из обожаемых человеками аббревиатур.
И я тебе это докажу.
Закуривая возле двери своей квартиры, я декламирую:
Ночной театр — сон разума, рождающий чудовищ,
Опознающих кляксы плесени кулис
И пыли танец — жизнью в брызгах крови,
Что кроет платья латаных актрис,
Которым кукольник иглою правит брови.
И только этот страх тряпичных крыс
Лежит в паяцев анимации основе.
А скольким ужас дал и кров, и смысл, и свет,
Как раньше — жизнь вдохнул в тряпья корсет?..
Не нам, творцам, судить своих чудовищ,
Нет.
— Первая строчка напоминает Олди, — стеснительно замечает Карина, и эта ремарка делает её ещё краше.
— Потому что это и есть Олди.
— Денис?
Нет, Генри Лайон.
— Да, Карина?
— Чего мы ждём?
— Гонца с бутылочкой винца, — улыбаюсь я. — Лично я жду возможности предоставить тебе доказательную базу.
Я понимаю, что ты испытываешь неловкость. Нежданно завязавшиеся отношения ещё не дошли до стадии фехтования на сковородках, поэтому ты пока не можешь вслух констатировать, что Дэн Штейн — никакой не прорицатель и не крестоносный детектив, а обычный штатский, упившийся до бакелитовых чертей.
Парадокс — в том, что иногда верны бывают и два варианта одновременно. Они одномоментно схожи и различны, как душевность и духовность. Как надпись и подпись.
Как «потом» и «затем».
Под нами, в глубинах цивилизации, осевшей в кромешную тьму замогильной чужеродности, грохает дверь подъезда. Домофон в рабочем состоянии, я специально проверял, однако сейчас он не подаёт признаков жизни. Ещё одна галочка в незаполненном поле мира, переставшего быть знакомым.
Я вспоминаю:
— Ты действительно позвонишь?
— Не то слово. Я же не домофон.
До нас доносятся шаркающие шаги человека, с одышливыми передышками преодолевающего очередной лестничный марш. Старик или старуха. Это хорошо. Их не так жалко, как молодых. Как и в прежней жизни, но не по той же причине. Просто… они успели повидать дивный старый мир, и даже устать от его выкрутасов. Они на практике ассоциировали всамделишных летучих мышей с выдуманными человекоподобными кровососами, ненавидели крыс и шарахались впотьмах от манекенов, недвижно расщеперившихся возле мусорных баков.
Более того, они доверяли почтовым ящикам.
— Денис…
Голос Карины дрожит, хотя бояться совершенно нечего. Новая жизнь, насколько я понимаю, была старательно обезврежена какими-то инопланетными благодетелями, пожелавшими остаться неизвестными. Об этом я и говорю новой подруге. Рептилоиды мимоходом оскопили непомерно агрессивное население планеты, и со свистом сквозанули через дырку в понимании, оставив по себе только флегматичную машину на поверхности Марса, определяющую вектор дальнейшего развития Земли. Машину, прокладывающую курс для тонущего судна.
Откуда мне это известно, мне неизвестно. Наверное, из тех же источников, откуда остальным сливают дезинформацию.
Может, я действительно несу бред, но я из тех людей, которые всенепременно проверяют свои подозрения. Если не существует никаких инопланетных доброделов с ошибочными суждениями, подменышей и припорошенных красной пылью агрегатов, меня всегда можно утешить сибазоном, аминазином и галоперидолом, ещё до того, как вместе с кровавым дождём с небес начнут падать отрубленные пальцы и всякое такое.
— Может, не надо? Дениска… — жалобно тянет перепуганная Карина.
Может, и не надо, carissima. В таком случае, можно будет без никаких угрызений совести выдернуть шнур, выдавить стекло и перестать дышать.
В голове начинает крутиться строчка из «Снегов Килиманджаро»: «Плохо не то, что он лгал, а то, что вместо правды была пустота». Но, сделав дюжину кругов и вильнув хвостиком последней кавычки, она улетучивается, вместе с сигаретным дымом. Её место занимает воспоминание: тело моего приятеля Дрона, застрявшее в рекламном баннере сотового оператора. Студент-повстанец свисает из разлома, как Христос с креста, подставив лицо холодному осеннему ветру, и незрячими глазами таращась в окна полыхающей прокуратуры. Один из кроссовков слетел, и наполовину сползший грязный носок с дырой на пятке трепыхается, как незамеченный властями флажок парламентёра-лилипута.
Акция протеста тогда захлебнулась под напором струи водомёта.
Кто-то всегда проигрывает. Иногда проигрывают все, и это единственный возможный вариант, схожий и одновременно отличный.
Может, ничего и не изменилось, просто люди перестали выгрызать место под солнцем, никогда не светившим никому из них?
Город, в коммунальных рамках которого я родился, удивился и спился, был одним из десятков тысяч периферийных спичечных коробков, но радовал глаз: маленький и опрятный, как гномий домик под крытой красной черепицей крышей. Ныне же, обрюзгнув и скособочившись, он грузно раздался в стороны, и напоминает скорее пьяницу, привалившегося к нечитаемому дорожному знаку на обочине дороги. Дороги, ведущей к другому такому же знаку, вкопанному рядом с такой же бесчувственной топографической «легендой».
Всё спит. Мертвецким сном.
Четыре. Все четыре четверти мира теперь на одно лицо.
Три. Два. Здравствуйте, бабушка. Мне очень жаль огорчать вас, но один из нас сейчас наверняка окажется неправ.
Я перегораживаю лестничный пролёт. Остановившаяся ступенькой ниже жиденькая старушка в хрестоматийном огорошенном платочке, недоумённо поднимая чёрно-белые глаза, автоматически поправляет широкую лямку брезентовой сумки с надписью «Пошта». Култыхающая курьерша кашляющего конгломерата пытается безукоризненными зубами изобразить шамканье.
Я качаю головой:
— Даже не начинай, — и дёргаю один из завязанных под морщинистым подбородком кончиков платка.
Несколько секунд ничего не происходит, и я успеваю усовеститься очевидной грубостью своего поступка. Карина зачем-то икает.
Контрафактную бабусю внезапно перекорёживает, как труп малолитражки под автомобильным прессом. Под скрежет невидимых шарниров отваливается челюсть, обнажая обтянутые розоватым кожзаменителем дёсны и резиновую пупырчатую ленту языка. Фарфоровые шарики глазных яблок вращаются, словно в ячейках игрового автомата: «пусто», «пусто», «пусто», кромешно чёрная радужка.
— Боже… — шепчет Карина, вслепую нащупывая дверь.
Вязаная кофта курьерши бугрится, поддельный человек оседает и раздаётся вширь, безжалостно придавленный окаменевшим столбом атмосферного давления. Я с интересом наблюдаю отстрел перламутровых кругляшей, с треском покидающих рвущуюся кофту. В нутре распадающейся на составляющие куклы коробятся, шуршат и побрякивают элементы натюрморта, представляющего её истинную суть. Из рукавов на бетон сыплются ремни, фиксировавшие кустарные суставы.
Под крепчающий аккомпанемент сминающейся жести, мне представляется Великий змей Ёрмунганд, стягивающий свои кольца вокруг мусорного мешка чучельного естества, в тщетных попытках удержать в узде неумолимо вскрывающийся обман.
Ничто не устоит пред силой прозрения алкоголика, но процесс разрушения быстро надоедает, и я решаю его ускорить. Поднимаю руку, и лёгким тычком опрокидываю шатающийся дубль. Тот рушится с кастрюльным грохотом, взрываясь лавиной смердящих отбросов, расплескивая пенные кляксы недопитого прокисшего пива, рассыпая лузгу подсолнечных семян и ореховую скорлупу. Из курьерской сумки, вычерчивая замысловатые петли, во все стороны разлетаются пожелтевшие письма, телеграммы и открытки, прочитанные, выброшенные и забытые давно почившими в бессмыслице адресатами.
Вот и всё.
Я намереваюсь уйти и увести перепуганную до полусмерти Карину, но замечаю кое-что ещё. Оно должно казаться важным, но не кажется. И всё же я смотрю на него.
Груду мусора венчает алюминиевый корпус раздавленного «айпад эйр». Как часто случалось в прежней жизни, кто-то, не глядя, сел на что-то дорогое.
На задней крышке чёрным маркером жирно намалёвано стоическое резюме: «Один-ноль в твою пользу».
(28.12.17)