И аббат, с трудом отделавшись от восторженных излияний Кадрусса, сам снял засов с двери, вышел, сел на лошадь, поклонился ещё раз трактирщику, расточавшему многословные прощальные приветствия, и ускакал по той же дороге, по которой приехал.
Обернувшись, Кадрусс увидел стоявшую позади него Карконту, ещё более бледную и дрожащую, чем всегда.
– Верно я слышала? – сказала она.
– Что? Что он отдал алмаз нам одним? – сказал Кадрусс, почти обезумевший от радости.
– Да.
– Истинная правда, алмаз у меня.
Жена посмотрела на него, потом сказала глухим голосом:
– А если он фальшивый?
Кадрусс побледнел и зашатался.
– Фальшивый! – прошептал он. – Фальшивый… А чего ради он стал бы давать фальшивый алмаз?
– Чтобы даром выманить у тебя твои тайны, болван!
Кадрусс, сражённый таким предположением, окаменел на месте. Минуту спустя он схватил шляпу и надел её поверх красного платка, повязанного вокруг головы.
– Мы это сейчас узнаем, – сказал он.
– Как?
– В Бокере ярмарка; там есть приезжие ювелиры из Парижа; я пойду покажу им алмаз. Ты, жена, стереги дом; через два часа я вернусь.
И Кадрусс выскочил на дорогу и побежал в сторону, противоположную той, куда направился незнакомец.
– Пятьдесят тысяч франков! – проворчала Карконта, оставшись одна. Это деньги… но не богатство.
Глава 7.
Тюремные списки
На другой день после того, как на дороге между Бельгардом и Бокером происходила описанная нами беседа, человек лет тридцати, в василькового цвета фраке, нанковых панталонах и белом жилете, по осанке и выговору чистокровный англичанин, явился к марсельскому мэру.
– Милостивый государь, – сказал он, – я старший агент римского банкирского дома Томсон и Френч; мы уже десять лет состоим в сношениях с марсельским торговым домом «Моррель и Сын». У нас с этой фирмой в оборотах до ста тысяч франков, и вот, услышав, что ей грозит банкротство, мы обеспокоены. А потому я нарочно приехал из Рима, чтобы попросить у вас сведений об этом торговом доме.
– Милостивый государь, – отвечал мэр, – мне действительно известно, что за последние годы господина Морреля словно преследует несчастье: он потерял один за другим четыре или пять кораблей и понёс убытки от нескольких банкротств. Но хотя он мне самому должен около десяти тысяч франков, я всё же не считаю возможным давать вам какие-либо сведения об его финансовом положении. Если вы спросите меня как мэра, какого я мнения о господине Морреле, я вам отвечу, что это человек самой строгой честности, выполнявший до сих пор все свои обязательства с величайшей точностью. Вот всё, что я могу вам сказать о нём. Если вам этого недостаточно, обратитесь к господину де Бовиль, инспектору тюрем, улица Ноайль, дом номер пятнадцать. Он поместил в эту фирму, если не ошибаюсь, двести тысяч франков, и если и вправду имеется повод для каких-нибудь опасений, то, поскольку эта сумма гораздо значительнее моей, вы, вероятно, получите от него по этому вопросу более обстоятельные сведения.
Англичанин, по-видимому, оценил деликатность мэра, поклонился, вышел и походкой истого британца направился на указанную ему улицу.
Господин де Бовиль сидел у себя в кабинете. Англичанин, увидев его, сделал удивлённое движение, словно не в первый раз встречался с инспектором. Но господин де Бовиль был в таком отчаянии, что все его умственные способности явно поглощала одна-единственная мысль, не позволявшая ни его памяти, ни его воображению блуждать в прошлом. Англичанин с обычной для его нации флегматичностью задал ему почти слово в слово тот же вопрос, что и марсельскому мэру.
– Ах, сударь! – воскликнул г-н де Бовиль. – К несчастью, ваши опасения вполне основательны, и вы видите перед собой человека, доведённого до отчаяния. У господина Морреля находилось в обороте двести тысяч франков моих денег; эти двести тысяч составляли приданое моей дочери, которую я намерен был выдать замуж через две недели. Эти двести тысяч он обязан был уплатить мне в два срока: пятнадцатого числа этого месяца и пятнадцатого числа следующего. Я уведомил господина Морреля, что желаю непременно получить эти деньги в назначенный срок, и, представьте, не далее как полчаса тому назад он приходил ко мне, чтобы сказать мне, что если его корабль «Фараон» не придёт к пятнадцатому числу, то он будет лишён возможности уплатить мне деньги.
– Это весьма похоже на отсрочку платежа, – сказал англичанин.
– Скажите лучше, что это похоже на банкротство! – воскликнул г-н Бовиль, хватаясь за голову.
Англичанин подумал, потом сказал:
– Так что, эти долговые обязательства внушают вам некоторые опасения?
– Я попросту считаю их безнадёжными.
– Я покупаю их у вас.
– Вы?
– Да, я.
– Но, вероятно, с огромной скидкой?
– Нет, за двести тысяч франков; наш торговый дом, – прибавил англичанин смеясь, – не занимается подобными сделками.
– И вы заплатите мне…
– Наличными деньгами.
И англичанин вынул из кармана пачку ассигнаций, представляющих, должно быть, сумму вдвое больше той, которую г-н де Бовиль боялся потерять.
Радость озарила лицо г-на де Бовиль; однако он взял себя в руки и сказал:
– Милостивый государь, я должен вас предупредить, что, по всей вероятности, вы не получите и шести процентов с этой суммы.
– Это меня не касается, – отвечал англичанин, – это дело банкирского дома Томсон и Френч, от имени которого я действую. Может быть, в его интересах ускорить разорение конкурирующей фирмы. Как бы то ни было, я готов отсчитать вам сейчас же эту сумму под вашу передаточную надпись; но только я желал бы получить с вас куртаж.
– Да разумеется! Это более чем справедливое желание! – воскликнул г-н де Бовиль. – Куртаж составляет обыкновенно полтора процента; хотите два? три? пять? хотите больше? Говорите!
– Милостивый государь, – возразил, смеясь, англичанин, – я – как моя фирма; я не занимаюсь такого рода делами; я желал бы получить куртаж совсем другого рода.
– Говорите, я вас слушаю.
– Вы инспектор тюрем?
– Уже пятнадцатый год.
– У вас ведутся тюремные списки?
– Разумеется.
– В этих списках, вероятно, есть отметки, касающиеся заключённых?
– О каждом заключённом имеется особое дело.
– Так вот, милостивый государь, в Риме у меня был воспитатель, некий аббат, который вдруг исчез. Впоследствии я узнал, что он содержался в замке Иф, и я желал бы получить некоторые сведения об его смерти.
– Как его звали?
– Аббат Фариа.
– О, я отлично помню его, – воскликнул г-н де Бовиль, – он был сумасшедший.
– Да, так я слышал.
– Он несомненно был сумасшедший.
– Возможно; а в чём выражалось его сумасшествие?
– Он утверждал, что знает про какой-то клад, про несметные сокровища, и предлагал правительству огромные суммы за свою свободу.
– Бедняга! И он умер?
– Да, с полгода тому назад, в феврале.
– У вас превосходная память.
– Я помню это потому, что смерть аббата сопровождалась весьма странными обстоятельствами.
– Могу ли я узнать, что это за обстоятельства? – спросил англичанин с выражением любопытства, которое вдумчивый наблюдатель с удивлением заметил бы на его бесстрастном лице.
– Пожалуйста; камера аббата находилась футах в пяти – десяти от другой, в которой содержался бывший бонапартистский агент, один из тех, кто наиболее способствовал возвращению узурпатора в тысяча восемьсот пятнадцатом году, человек чрезвычайно решительный и чрезвычайно опасный.
– В самом деле? – сказал англичанин.
– Да, – отвечал г-н де Бовиль, – я имел случай лично видеть этого человека в тысяча восемьсот шестнадцатом или в тысяча восемьсот семнадцатом году; к нему в камеру спускались не иначе, как со взводом солдат; этот человек произвёл на меня сильное впечатление; я никогда не забуду его лица.
На губах англичанина мелькнула улыбка.
– И вы говорите, – сказал он, – что эти две камеры…
– Были отделены одна от другой пространством в пятьдесят футов. Но, по-видимому, этот Эдмон Дантес…
– Этого опасного человека звали…
– Эдмон Дантес. Да, сударь, по-видимому, этот Эдмон Дантес раздобыл инструменты или сам сделал их, потому что был обнаружен проход, посредством которого заключённые общались друг с другом.
– Этот проход был вырыт, вероятно, для того чтобы бежать?
– Разумеется; но на их беду с аббатом Фариа случился каталептический припадок, и он умер.
– Понимаю; и это сделало побег невозможным.
– Для мёртвого – да, – отвечал г-н де Бовиль, – но не для живого. Напротив, Дантес увидел в этом средство ускорить свой побег. Он, должно быть, думал, что заключённых, умирающих в замке Иф, хоронят на обыкновенном кладбище; он перенёс покойника в свою камеру, влез вместо него в мешок, в который того зашили, и стал ждать минуты погребения.
– Это было смелое предприятие, доказывающее известную храбрость, заметил англичанин.
– Я уже сказал вам, что это был очень опасный человек; к счастью, он сам избавил правительство от беспокойства на его счёт.
– Каким образом?
– Неужели вы не понимаете?
– Нет.
– В замке Иф нет кладбища; умерших просто бросают в море, привязав к их ногам тридцатишестифунтовое ядро.
– Ну и что же?.. – с туповатым видом сказал англичанин.
– Вот и ему привязали к ногам тридцатишестифунтовое ядро и бросили в море.
– Да что вы! – воскликнул англичанин.
– Да, сударь, – продолжал инспектор. – Можете себе представить, каково было удивление беглеца, когда он почувствовал, что его бросают со скалы. Желал бы я видеть его лицо в ту минуту.
– Это было бы трудно.
– Всё равно, – сказал г-н де Бовиль, которого уверенность, что он вернёт свои двести тысяч франков, привела в отличное расположение духа, – всё равно, я представляю его себе!
И он громко захохотал.
– И я также, – сказал англичанин.
И он тоже начал смеяться, одними кончиками губ, как смеются англичане.
– Итак, – продолжал англичанин, первый вернувший себе хладнокровие, итак, беглец пошёл ко дну.
– Как ключ.
– И комендант замка Иф разом избавился и от сумасшедшего и от бешеного?
– Вот именно.
– Но об этом происшествии, по всей вероятности, составлен акт? – спросил англичанин.
– Да, да, свидетельство о смерти. Вы понимаете, родственники Дантеса, если у него таковые имеются, могут быть заинтересованы в том, чтобы удостовериться, жив он или умер.
– Так что теперь они могут быть спокойны, если ждут после него наследства. Он погиб безвозвратно?
– Ещё бы! И им выдадут свидетельство, как только они пожелают.
– Мир праху его, – сказал англичанин, – но вернёмся к спискам.
– Вы правы. Мой рассказ вас отвлёк. Прошу прощения.
– За что же? За рассказ? Помилуйте, он показался мне весьма любопытным.
– Он и в самом деле любопытен. Итак, вы желаете видеть всё, что касается вашего бедного аббата; он-то был сама кротость.
– Вы очень меня обяжете.
– Пройдёмте в мою контору, и я вам всё покажу.
И они отправились в контору де Бовиля.
Инспектор сказал правду: всё было в образцовом порядке; каждая ведомость имела свой номер; каждое дело лежало на своём месте. Инспектор усадил англичанина в своё кресло и подал ему папку, относящуюся к замку Иф, предоставив ему свободно рыться в ней, а сам уселся в угол и занялся чтением газеты.
Англичанин без труда отыскал бумаги, касающиеся аббата Фариа; но, по-видимому, случай, рассказанный ему де Бовилем, живо заинтересовал его; ибо, пробежав глазами эти бумаги, он продолжал перелистывать дело, пока не дошёл до документов об Эдмоне Дантесе. Тут он нашёл всё на своём месте: донос, протокол допроса, прошение Морреля с пометкой де Вильфора.
Он украдкой сложил донос, спрятал его в карман, прочитал протокол допроса и увидел, что имя Нуартье там не упоминалось; пробежал прошение от 10 апреля 1815 года, в котором Моррель, по совету помощника королевского прокурора, с наилучшими намерениями, – ибо в то время на престоле был Наполеон, – преувеличивал услуги, оказанные Дантесом делу Империи, что подтверждалось подписью Вильфора. Тогда он понял всё. Это прошение на имя Наполеона, сохранённое Вильфором, при второй реставрации стало грозным оружием в руках королевского прокурора. Поэтому он не удивился, увидев в ведомости нижеследующее примечание:
ЭДМОН ДАНТЕС
Отъявленный бонапартист, принимал деятельное участие в возвращении узурпатора с острова Эльба.
Соблюдать строжайшую тайну; держать под неослабным надзором.
Под этими строками было приписано другой рукой:
«Ничего нельзя сделать».
Сравнив почерк примечания с почерком пометки на прошении Морреля, он убедился, что примечание писано той же самой рукой, что и пометка, то есть рукой Вильфора.
Что же касается приписки, сопровождавшей примечание, то англичанин понял, что она сделана тюремным инспектором, который принял мимолётное участие в судьбе Дантеса, но ввиду указанного примечания был лишён возможности чем-либо проявить это участие.
Господин де Бовиль, как мы уже сказали, из учтивости и чтобы не мешать воспитаннику аббата Фариа в его розысках, сидел в углу и читал «Белое знамя».
Поэтому он и не видел, как англичанин сложил и спрятал в карман донос, написанный Дангларом в беседке «Резерва» и снабжённый штемпелем марсельской почты, удостоверяющим, что он вынут из ящика 27 февраля в 6 часов вечера.
Впрочем, если бы он и заметил, то не показал бы виду, ибо придавал слишком мало значения этой бумажке и слишком много значения своим двумстам тысячам франков, чтобы помешать англичанину, хотя его поступок и нарушал все правила.
– Благодарю вас, – сказал англичанин, с шумом захлопывая папку. – Я нашёл всё, что мне нужно. Теперь моя очередь исполнить своё обещание; сделайте просто передаточную надпись, удостоверьте в ней, что получили сумму сполна, и я тотчас же её вам отсчитаю.
И он уступил своё место за письменным столом де Бовилю, который сел, не чинясь, и поспешно сделал требуемую надпись, между тем как англичанин на краю стола отсчитывал кредитные билеты.
Глава 8.
Торговый дом Моррель
Если бы кто-нибудь из знавших торговый дом Моррель на несколько лет уехал из Марселя и возвратился в описываемое нами время, то он нашёл бы большую перемену.
Вместо оживления, довольства и счастья, которые, так сказать, излучает благоденствующий торговый дом; вместо весёлых лиц, мелькающих за оконными занавесками; вместо хлопотливых конторщиков, бегающих по коридорам, заложив за ухо перо; вместо двора, заваленного всевозможными тюками и оглашаемого хохотом и криком носильщиков, – он застал бы атмосферу заброшенности и безлюдья. Из множества служащих, когда-то населявших контору, в пустынных коридорах и на опустелом дворе осталось только двое: молодой человек, лет двадцати трех, по имени Эмманюель Эрбо, влюблённый в дочь г-на Морреля и, вопреки настояниям родителей, не покинувшей фирму, и бывший помощник казначея, кривой на один глаз и прозванный Коклосом;[16]это прозвище ему дала молодёжь, некогда наполнявшая этот огромный, шумный улей, теперь почти необитаемый, причём оно столь прочно заменило его настоящее имя, что он, вероятно, даже не оглянулся бы, если бы кто-нибудь окликнул его по имени.
Коклес остался на службе у г-на Морреля, и в положении этого честного малого произошла своеобразная перемена; он в одно и то же время возвысился до чина казначея и опустился до звания слуги.
Но, несмотря ни на что, он остался всё тем же Коклесом – добрым, усердным, преданным, но непреклонным во всём, что касалось арифметики, единственного вопроса, в котором он готов был восстать против целого света, даже против самого г-на Морреля; он верил только таблице умножения, которую знал назубок, как бы её ни выворачивали и как бы ни старались его сбить.
Среди всеобщего уныния, в которое погрузился дом Морреля, один только Коклес остался невозмутим. Но не нужно думать, что эта невозмутимость проистекала от недостатка привязанности; напротив того, она была следствием непоколебимого доверия. Как крысы заранее бегут с обречённого корабля, пока он ещё не снялся с якоря, так и весь сонм служащих и конторщиков, земное благополучие которых зависело от фирмы арматора, мало-помалу, как мы уже говорили, покинул контору и склады; но Коклес, видя всеобщее бегство, даже не задумался над тем, чем оно вызвано; для него всё сводилось к цифрам, а так как за свою двадцатилетнюю службу в торговом доме Моррель он привык видеть, что платежи производятся с неизменной точностью, то он не допускал мысли, что этому может настать конец и что эти платежи могут прекратиться, подобно тому как мельник, чья мельница приводится в движение силой течения большой реки, не может себе представить, чтобы эта река могла вдруг остановиться. И в самом деле до сих пор ничто ещё не поколебало уверенности Коклеса. Последний месячный платёж совершился с непогрешимой точностью. Коклес нашёл ошибку в семьдесят сантимов, сделанную г-ном Моррелем себе в убыток, и в тот же день представил ему эти переплаченные четырнадцать су. Г-н Моррель с грустной улыбкой взял их и положил в почти пустой ящик кассы.
– Хорошо, Коклес; вы самый исправный казначей на свете.
И Коклес удалился, как нельзя более довольный, ибо похвала г-на Морреля, самого честного человека в Марселе, была для него приятнее награды в пятьдесят экю.
Но после этого последнего платежа, столь благополучно произведённого, для г-на Морреля настали тяжёлые дни; чтобы рассчитаться с кредиторами, он собрал все свои средства и, опасаясь, как бы в Марселе не распространился слух о его разорении, если бы увидели, что он прибегает к таким крайностям, он лично съездил на Бокерскую ярмарку, где продал кое-какие драгоценности, принадлежавшие жене и дочери, и часть своего столового серебра. С помощью этой жертвы на этот раз всё обошлось благополучно для торгового дома Моррель; но зато касса совершенно опустела. Кредит, напуганный молвой, отвернулся от него с обычным своим эгоизмом; и, чтобы уплатить г-ну де Бовиль пятнадцатого числа текущего месяца сто тысяч франков, а пятнадцатого числа будущего месяца ещё сто тысяч, г-н Моррель мог рассчитывать только на возвращение «Фараона», о выходе которого в море его уведомило судно, одновременно с ним снявшееся с якоря и уже благополучно прибывшее в марсельский порт.
Но это судно, вышедшее, как и «Фараон», из Калькутты, прибыло уже две недели тому назад, между тем как о «Фараоне» не было никаких вестей.
Таково было положение дел, когда поверенный римского банкирского дома Томсон и Френч на другой день после своего посещения г-на де Бовиль явился к г-ну Моррелю.
Его принял Эмманюель. Молодой человек, которого пугало всякое новое лицо, ибо оно означало нового кредитора, обеспокоенного слухами и пришедшего к главе фирмы за справками, хотел избавить своего патрона от неприятной беседы; он начал расспрашивать посетителя; но тот заявил, что ничего не имеет сказать г-ну Эмманюелю и желает говорить лично с г-ном Моррелем.
Эмманюель со вздохом позвал Коклеса, Коклес явился, и молодой человек велел ему провести незнакомца к г-ну Моррелю.
Коклес пошёл вперёд; незнакомец следовал за ним.
На лестнице они встретили прелестную молодую девушку лет шестнадцати – семнадцати, с беспокойством взглянувшую на незнакомца.
Коклес не заметил этого выражения её лица, но от незнакомца оно, по-видимому, не ускользнуло.
– Господин Моррель у себя в кабинете, мадемуазель Жюли? – спросил казначей.
– Да, вероятно, – отвечала неуверенно молодая девушка. – Загляните туда, Коклес, и, если отец там, доложите ему о посетителе.
– Докладывать обо мне было бы бесполезно, – сказал англичанин. – Господин Моррель не знает моего имени; достаточно сказать, что я старший агент фирмы Томсон и Френч, с которой торговый дом вашего батюшки состоит в сношениях.
Молодая девушка побледнела и стала спускаться с лестницы, между тем как Коклес и незнакомец поднялись наверх.
Жюли вошла в контору, где занимался Эмманюель; а Коклес с помощью имевшегося у него ключа, что свидетельствовало о его свободном доступе к хозяину, отворил дверь в углу площадки третьего этажа, впустил незнакомца в переднюю, отворил затем другую дверь, прикрыл её за собою, оставив посланца фирмы Томсон и Френч на минуту одного, и вскоре снова появился, делая ему знак, что он может войти.
Англичанин вошёл; г-н Моррель сидел за письменным столом и, бледный от волнения, с ужасом смотрел на столбцы своего пассива.
Увидев незнакомца, г-н Моррель закрыл счётную книгу, встал, подал ему стул; потом, когда незнакомец сел, опустился в своё кресло.
За эти четырнадцать лет достойный негоциант сильно переменился; в начале нашего рассказа ему было тридцать шесть лет, а теперь он приближался к пятидесяти. Волосы его поседели; заботы избороздили морщинами лоб; самый его взгляд, прежде столь твёрдый и решительный, стал тусклым и неуверенным, словно боялся остановиться на какой-нибудь мысли или на чьём-нибудь лице.
Англичанин смотрел на него с любопытством, явно смешанным с участием.
– Милостивый государь, – сказал г-н Моррель, смущение которого увеличивалось от этого пристального взгляда, – вы желали говорить со мной?
– Да, сударь. Вам известно, от чьего имени я являюсь?
– От имени банкирского дома Томсон и Френч; так, по крайней мере, сказал мне мой казначей.
– Совершенно верно. Банкирский дом Томсон и Френч в течение ближайших двух месяцев должен уплатить во Франции от трехсот до четырехсот тысяч франков; зная вашу строгую точность в платежах, он собрал все какие мог обязательства за вашей подписью и поручил мне, по мере истечения сроков этих обязательств, получать по ним с вас причитающиеся суммы и расходовать их.
Моррель, тяжело вздохнув, провёл рукою по влажному лбу.
– Итак, – спросил Моррель, – у вас имеются векселя за моей подписью?
– Да, и притом на довольно значительную сумму.
– А на какую именно? – спросил Моррель, стараясь говорить ровным голосом.
– Во-первых, – сказал англичанин, вынимая, из кармана свёрток бумаг, – вот передаточная надпись на двести тысяч франков, сделанная на вашу фирму господином де Бовиль, инспектором тюрем. Вы признаёте этот долг господину де Бовиль?
– Да, он поместил у меня эту сумму из четырех с половиной процентов пять лет тому назад.
– И вы должны возвратить их ему…
– Одну половину пятнадцатого числа этого месяца, а другую – пятнадцатого числа будущего.
– Совершенно верно. Затем, вот ещё векселя на тридцать две тысячи пятьсот франков, которым срок в конце этого месяца. Они подписаны вами и переданы нам предъявителями.
– Я признаю их, – сказал Моррель, краснея от стыда при мысли, что, быть может, он в первый раз в жизни будет не в состоянии уплатить по своим обязательствам. – Это всё?
– Нет, сударь; у меня есть ещё векселя, срок которым истекает в конце будущего месяца, переданные нам торговым домом Паскаль и торговым домом Уайлд и Тэрнер, на сумму около пятидесяти пяти тысяч франков; всего двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков.
Несчастный Моррель в продолжение этого исчисления терпел все муки ада.
– Двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, – повторил он машинально.
– Да, сударь, – отвечал англичанин. – Однако, – продолжал он после некоторого молчания, – я не скрою от вас, господин Моррель, что при всём уважении к вашей честности, до сих пор не подвергавшейся ни малейшему упрёку, в Марселе носится слух, что вы скоро окажетесь несостоятельным.
При таком почти грубом заявлении Моррель страшно побледнел.
– Милостивый государь, – сказал он, – до сих пор, – а уже прошло больше двадцати четырех лет с того дня, как мой отец передал мне нашу фирму, которую он сам возглавлял в продолжение тридцати пяти лет, – до сих пор ни одно представленное в мою кассу обязательство за подписью Моррель и Сын не осталось неоплаченным.
– Да, я это знаю, – отвечал англичанин, – но будем говорить откровенно, как подобает честным людям. Скажите: можете вы заплатить и по этим обязательствам с такой же точностью?
Моррель вздрогнул, но с твёрдостью посмотрел в лицо собеседнику.
– На такой откровенный вопрос должно и отвечать откровенно, – сказал он. – Да, сударь, я заплачу по ним, если, как я надеюсь, мой корабль благополучно прибудет, потому что его прибытие вернёт мне кредит, которого меня лишили постигшие меня неудачи; но если «Фараон», моя последняя надежда, потерпит крушение…
Глаза несчастного арматора наполнилось слезами.
– Итак, – сказал англичанин, – если эта последняя надежда вас обманет?..
– Тогда, – продолжал Моррель, – как ни тяжело это выговорить… но, привыкнув к несчастью, я должен привыкнуть и к стыду… тогда, вероятно, я буду вынужден прекратить платежи.
– Разве у вас нет друзей, которые могли бы вам помочь?
Моррель печально улыбнулся.
– В делах, сударь, не бывает друзей, вы это знаете; есть только корреспонденты.
– Это правда, – прошептал англичанин. – Итак, у вас остаётся только одна надежда?
– Только одна.
– Последняя?
– Последняя.
– И, если эта надежда вас обманет…
– Я погиб, безвозвратно погиб.
– Когда я шёл к вам, то какой-то корабль входил в порт.
– Знаю, сударь; один из моих служащих, оставшийся мне верным в моём несчастье, проводит целые дни в бельведере, на крыше дома, в надежде, что первый принесёт мне радостную весть. Он уведомил меня о прибытии корабля.
– И это не ваш корабль?
– Нет, это «Жиронда», корабль из Бордо. Он также пришёл из Индии; но это не мой.
– Может быть, он знает, где «Фараон», и привёз вам какое-нибудь известие о нём?
– Признаться вам? Я почти столь же страшусь вестей о моём корабле, как неизвестности. Неизвестность – всё-таки надежда.
Помолчав, г-н Моррель прибавил глухим голосом:
– Такое опоздание непонятно; «Фараон» вышел из Калькутты пятого февраля; уже больше месяца, как ему пора быть здесь.
– Что это, – вдруг сказал англичанин, прислушиваясь, – что это за шум?
– Боже мой! Боже мой! – побледнев, как смерть, воскликнул Моррель. Что ещё случилось?
С лестницы в самом деле доносился громкий шум; люди бегали взад и вперёд; раздался даже чей-то жалобный вопль.
Моррель встал было, чтобы отворить дверь, но силы изменили ему, и он снова опустился в кресло.
Они остались сидеть друг против друга, Моррель – дрожа всем телом, незнакомец – глядя на него с выражением глубокого сострадания. Шум прекратился, но Моррель, видимо, ждал чего-то: этот шум имел свою причину, которая должна была открыться.
Незнакомцу показалось, что кто-то тихо поднимается по лестнице и что на площадке остановилось несколько человек.
Потом он услышал, как в замок первой двери вставили ключ и как она заскрипела на петлях.
– Только у двоих есть ключ от этой двери, – прошептал Моррель, – у Коклеса и Жюли.
В ту же минуту отворилась вторая дверь, и на пороге показалась Жюли, бледная и в слезах.
Моррель встал, дрожа всем телом, и опёрся на ручку кресла, чтобы не упасть. Он хотел заговорить, но голос изменил ему.
– Отец, – сказала девушка, умоляюще сложив руки, – простите вашей дочери, что она приносит вам дурную весть!
Моррель страшно побледнел; Жюли бросилась в его объятия.
– Отец, отец! – сказала она. – Не теряйте мужества!
– «Фараон» погиб? – спросил Моррель сдавленным голосом.
Жюли ничего не ответила, но утвердительно кивнула головой, склонённой на грудь отца.
– А экипаж? – спросил Моррель.
– Спасён, – сказала Жюли, – спасён бордоским кораблём, который только что вошёл в порт.
Моррель поднял руки к небу с непередаваемым выражением смирения и благодарности.
– Благодарю тебя, боже! – сказал он. – Ты поразил одного меня!
Как ни хладнокровен был англичанин, у него на глаза навернулись слёзы.
– Войдите, – сказал Моррель, – войдите; я догадываюсь, что вы все за дверью.
Едва он произнёс эти слова, как, рыдая, вошла госпожа Моррель; за нею следовал Эмманюель. В глубине, в передней, видны были суровые лица семи-восьми матросов, истерзанных и полунагих. При виде этих людей англичанин вздрогнул. Он, казалось, хотел подойти к ним, но сдержался и, напротив, отошёл в самый тёмный и отдалённый угол кабинета.
Госпожа Моррель села в кресло и взяла руку мужа в свои, а Жюли по-прежнему стояла, склонив голову на грудь отца. Эмманюель остался посреди комнаты, служа как бы звеном между семейством Моррель и матросами, столпившимися в дверях.
– Как это случилось? – спросил Моррель.
– Подойдите, Пенелоп, – сказал Эмманюель, – и расскажите.
Старый матрос, загоревший до черноты под тропическим солнцем, подошёл, вертя в руках обрывки шляпы.
– Здравствуйте, господин Моррель, – сказал он, как будто бы только вчера покинул Марсель и возвратился из поездки в Экс или Тулон.
– Здравствуйте, друг мой, – сказал хозяин, невольно улыбнувшись сквозь слёзы, – по где же капитан?
– Что до капитана, господин Моррель, то он захворал и остался в Пальме; но, с божьей помощью, он скоро поправится, и через несколько дней он будет здоров, как мы с вами.