– Да, – сказал он, – в минуту опасности я дал обет божией матери дель Пье де ла Гротта десять лет не стричь волос и не брить бороды. Сегодня истекает срок моему обету, и я чуть не утонул в самую годовщину.
– А теперь что нам с вами делать? – спросил хозяин.
– Увы! – сказал Дантес. – Что вам будет угодно; фелука, на которой я плавал, погибла, капитан утонул. Как видите, я уцелел, но остался в чём мать родила. К счастью, я неплохой моряк; высадите меня в первом порту, куда вы зайдёте, и я найду работу на любом торговом корабле.
– Вы знаете Средиземное море?
– Я плаваю здесь с детства.
– Вы знаете хорошие стоянки?
– Не много найдётся портов, даже самых трудных, где я не мог бы войти и выйти с закрытыми глазами.
– Ну, что ж, хозяин! – сказал матрос, крикнувший Дантесу «держись!», – если товарищ говорит правду, отчего бы ему не остаться с нами?
– Да, если он говорит правду, – отвечал хозяин с оттенком недоверия. – Но в таком положении, как этот бедняга, обещаешь много, а исполняешь, что можешь.
– Я исполню больше, чем обещал, – сказал Дантес.
– Ого! – сказал хозяин, смеясь. – Посмотрим.
– Когда вам будет угодно, – отвечал Дантес, вставая. – Вы куда идёте?
– В Ливорно.
– В таком случае, вместо того чтобы лавировать и терять драгоценное время, почему бы вам просто не пойти по ветру?
– Потому что тогда мы упрёмся в Рион.
– Нет, вы оставите его метрах в сорока.
– Ну-ка, возьмитесь за руль, – сказал хозяин, – посмотрим, как вы справитесь.
Эдмон сел у румпеля, лёгким нажимом проверил, хорошо ли судно слушается руля, и, видя, что, не будучи особенно чутким, оно всё же повинуется, скомандовал:
– На брасы и булиня!
Четверо матросов, составлявших экипаж, бросились по местам, между тем как хозяин следил за ними.
|
|
– Выбирай брасы втугую! Булиня прихватить! – продолжал Дантес.
Матросы исполнили команду довольно проворно.
– А теперь завернуть!
Эта команда была выполнена, как и обе предыдущие, и тартана, уже не лавируя больше, двинулась к острову Рион, мимо которого и прошла, как предсказывал Дантес, оставив его справа метрах в сорока.
– Браво! – сказал хозяин.
– Браво! – повторили матросы.
И все с удивлением смотрели на этого человека, в чьём взгляде пробудился ум, а в теле – сила, которых они в нём и не подозревали.
– Вот видите, – сказал Дантес, оставляя руль, – я вам пригожусь хотя бы на время рейса. Если в Ливорно я вам больше не потребуюсь, оставьте меня там, а я из первого жалованья заплачу вам за пищу и платье, которое вы мне дадите.
– Хорошо, – сказал хозяин. – Мы уж как-нибудь поладим, если вы не запросите лишнего.
– Один матрос стоит другого, – сказал Дантес. – Что вы платите товарищам, то заплатите и мне.
– Это несправедливо, – сказал матрос, вытащивший Дантеса из воды, вы знаете больше нас.
– А тебе какое дело, Джакопо? – сказал хозяин. – Каждый волен наниматься за такую плату, за какую ему угодно.
– И то правда, – сказал Джакопо, – я просто так сказал.
– Ты бы лучше ссудил его штанами и курткой, если только у тебя найдутся лишние.
– Лишней куртки у меня нет, – отвечал Джакопо, – но есть рубашка и штаны.
– Это всё, что мне надо, – сказал Дантес. – Спасибо, друг.
Джакопо спустился в люк и через минуту возвратился, неся одежду, которую Дантес натянул на себя с неизъяснимым блаженством.
|
|
– Не нужно ли вам чего-нибудь ещё? – спросил хозяин.
– Кусок хлеба и ещё глоток вашего чудесного рома, который я уже пробовал; я давно ничего не ел.
В самом деле он не ел почти двое суток.
Дантесу принесли ломоть хлеба, а Джакопо подал ему флягу.
– Лево руля! – крикнул капитан рулевому.
Дантес поднёс было флягу к губам, но его рука остановилась на полдороге.
– Смотрите, – сказал хозяин, – что такое творится в замке Иф?
Над зубцами южного бастиона замка Иф появилось белое облачко.
Секунду спустя до тартаны долетел звук отдалённого пушечного выстрела.
Матросы подняли головы, переглядываясь.
– Что это значит? – спросил хозяин.
– Верно, какой-нибудь арестант бежал этой ночью, – сказал Дантес, вот и подняли тревогу.
Хозяин пристально взглянул на молодого человека, который, произнеся эти слова, поднёс флягу к губам. Но Дантес потягивал ром с таким невозмутимым спокойствием, что если хозяин и заподозрил что-нибудь, то это подозрение только мелькнуло в его уме и тотчас же исчезло.
– Ну и забористый же ром! – сказал Дантес, вытирая рукавом рубашки пот, выступивший у него на лбу.
– Если даже это он, – проворчал хозяин, поглядывая на него, – тем лучше: мне достался лихой малый.
Дантес попросил позволения сесть у руля. Рулевой, обрадовавшись смене, взглянул на хозяина, который сделал ему знак, что он может передать руль своему новому товарищу.
Сидя у руля, Дантес мог, не возбуждая подозрений, глядеть в сторону Марселя.
– Какое у нас сегодня число? – спросил Дантес у подсевшего к нему Джакопо, когда замок Иф исчез из виду.
– Двадцать восьмое февраля, – отвечал матрос.
|
|
– Которого года? – спросил Дантес.
– Как, которого года! Вы спрашиваете, которого года?
– Да, – отвечал Дантес, – я спрашиваю, которого года.
– Вы забыли, в котором году мы живём?
– Что поделаешь! – сказал Дантес, смеясь. – Я так перепугался сегодня ночью, что чуть не лишился рассудка, и у меня совсем отшибло память; а потому я и спрашиваю: которого года у нас сегодня двадцать восьмое февраля?
– Тысяча восемьсот двадцать девятого года, – сказал Джакопо.
Прошло ровно четырнадцать лет со дня заточения Дантеса. Он переступил порог замка Иф девятнадцати лет от роду, а вышел оттуда тридцати трех.
Горестная улыбка мелькнула на его устах; он спрашивал себя, что сталось за это время с Мерседес, которая, вероятно, считала его умершим.
Потом пламя ненависти вспыхнуло в его глазах, – он вспомнил о трех негодяях, которым был обязан долгим мучительным заточением.
И он снова, как некогда в тюрьме, поклялся страшной клятвой – беспощадно отомстить Данглару, Фернану и Вильфору.
И теперь эта клятва была не пустой угрозой, ибо самый быстроходный парусник Средиземного моря уже не догнал бы маленькой тартаны, которая на всех парусах неслась к Ливорно.
Часть вторая
Глава 1.
Контрабандисты
Дантес ещё и дня не пробыл на тартане, как уже понял, с кем имеет дело. Хотя достойный хозяин «Юной Амелии» (так называлась генуэзская тартана) и не учился у аббата Фариа, однако он владел чуть ли не всеми языками, на которых говорят по берегам обширного озера, именуемого Средиземным морем, – начиная от арабского и кончая провансальским. Это избавляло его от переводчиков, людей всегда докучных, а подчас и нескромных, и облегчало ему сношения со встречными кораблями, с мелкими прибрежными судами и, наконец, с теми людьми без имени, без родины, без определённой профессии, которые всегда шатаются в морских портах и существуют на какие-то загадочные средства, посылаемые им, вероятно, самим провидением, потому что каких-либо источников пропитания, различимых невооружённым глазом, у них не имеется. Читатель догадывается, что Дантес попал к контрабандистам.
Не мудрено, что хозяин взял Дантеса на борт с некоторой опаской; он был весьма известен береговой таможенной страже, а так как и он и эти господа пускались на всевозможные хитрости, чтобы обмануть друг друга, то он сначала подумал, что Дантес просто таможенный досмотрщик, воспользовавшийся этим остроумным способом, чтобы проникнуть в таинства его ремесла. Но когда Дантес, взяв круто к ветру, блестяще вышел из испытания, он совершенно успокоился. Потом, когда он увидел облачко дыма, взвившееся, как султан, над бастионом замка Иф и услышал отдалённый звук выстрела, у него мелькнула мысль, не подобрал ли он одного из тех людей, которых, как короля при входе и выходе, чествуют пушечными выстрелами; по правде сказать, это тревожило его меньше, чем если бы его гость оказался таможенным досмотрщиком; но и это второе подозрение скоро рассеялось, подобно первому, при виде невозмутимого спокойствия Дантеса.
Итак, Эдмон имел то преимущество, что знал, кто его хозяин, между тем как хозяину неизвестно было, кто его новый матрос. Как ни осаждали его старый моряк и товарищи, Дантес не поддавался и не признавался ни в чём; он подробно рассказывал о Неаполе и Мальте, которые знал, как Марсель, и повторял свою первоначальную басню с твёрдостью, делавшей честь его памяти. Таким образом, генуэзец, при всей своей хитрости, спасовал перед Эдмоном, на стороне которого были кротость, опыт моряка, а главное умение не выдавать себя.
Притом же генуэзец, быть может, как благоразумный человек, предпочитал знать только то, что ему должно знать, и верить только тому, чему выгодно верить.
Так обстояли дела, когда они прибыли в Ливорно.
Тут Эдмону предстояло подвергнуться новому испытанию: проверить, узнает ли он самого себя после четырнадцатилетнего заключения. Он помнил довольно ясно, каков он был в молодости; теперь он увидит, каким он стал в зрелые годы. В глазах его товарищей его обет был выполнен. Он уже раз двадцать бывал в Ливорно и знал там одного цирюльника, на улице Сан-Фернандо; он отправился к нему и велел остричь волосы и сбрить бороду.
Цирюльник с удивлением посмотрел на этого длинноволосого человека с густой чёрной бородой, похожего на тициановский портрет. В то время ещё не носили длинных волос и бороды, ныне цирюльник удивился бы только, что человек, одарённый от природы таким превосходным украшением, отказывается от него.
Ливорнский цирюльник без лишних слов принялся за работу.
Когда она была окончена и Эдмон почувствовал, что подбородок его гладко выбрит, а волосы острижены до обычной длины, он попросил зеркало.
Как мы уже сказали, ему было теперь тридцать три года; четырнадцатилетнее тюремное заключение произвело большую перемену в выражении его лица.
Дантес вошёл в замок Иф с круглым, весёлым и цветущим лицом счастливого юноши, которому первые шаги в жизни дались легко и который надеется на будущее, как на естественный вывод из прошлого. От всего этого не осталось и следа.
Овал лица удлинился, улыбающийся рот принял твёрдое и решительное выражение, брови изогнулись; чело пересекла суровая, прямая морщинка, в глазах притаилась глубокая грусть, и временами они сверкали мрачным огнём ненависти, кожа лица его, так долго лишённая дневного света и солнечных лучей, приняла матовый оттенок, который придаёт аристократичность лицам северян, если они обрамлены чёрными волосами, к тому же приобретённые им знания наложили на его черты отпечаток ума и уверенности, хотя от природы он был довольно высокого роста, в его фигуре появилась кряжистость – следствие постоянного накапливания сил.
Изящество нервного и хрупкого сложения сменилось крепостью округлых и мускулистых форм. Что же касается его голоса, то мольбы, рыдания и проклятия совершенно изменили его, и он звучал то необычайно нежно, то резко и даже хрипло.
Кроме того, находясь всё время либо в полутьме, либо в полном мраке, его глаза приобрели странную способность различать предметы ночью, подобно глазам гиены или волка.
Эдмон улыбнулся, увидев себя; лучший друг, если только у него ещё остались друзья на свете, не узнал бы его; он сам себя не узнавал.
Хозяину «Юной Амелии» весьма хотелось оставить у себя такого матроса, как Эдмон, а потому он предложил ему немного денег в счёт его доли в будущих барышах, и Эдмон согласился. Выйдя от цирюльника, произведшего в нём первое превращение, он прежде всего пошёл в магазин и купил себе полный костюм матроса. Костюм этот, как известно, очень прост и состоит из белых панталон, полосатой фуфайки и фригийского колпака.
В этом наряде, возвратив Джакопо рубашку и штаны, которыми тот его ссудил, Эдмон явился к капитану «Юной Амелии» и принуждён был повторить ему свою историю. Капитан не узнавал в этом красивом и щегольски одетом матросе человека с густой бородой, с волосами, полными водорослей, вымокшего в морской воде, которого он принял голым и умирающим на борт своей тартаны.
Пленённый его приятной наружностью, он повторил Дантесу предложение поступить к нему на службу; но Дантес, у которого были другие намерения, согласился наняться к нему не больше чем на три месяца.
Экипаж «Юной Амелии» состоял из людей деятельных, и командовал им капитан, не привыкший терять времени. Не прошло и недели, как просторный трюм тартаны наполнился цветным муслином, запрещёнными к ввозу бумажными тканями, английским порохом и картузами табаку, к которым акцизное управление забыло приложить свою печать. Всё это требовалось вывезти из Ливорно и выгрузить на берегах Корсики, откуда некие дельцы брались доставить груз во Францию.
Итак, тартана отправилась в путь. Эдмон снова рассекал лазурное море, колыбель его юности, которое так часто снилось ему в его темнице. Он оставил Горгону справа, Пианозу – слева и держал курс на отечество Паоли и Наполеона.
На другой день капитан, выйдя на палубу по своему обыкновению рано утром, застал Дантеса, облокотившегося о борт и глядевшего со странным выражением на груду гранитных утёсов, розовевших в лучах восходящего солнца: это был остров Монте-Кристо.
«Южная Амелия» оставила его справа в трех четвертях мили и продолжала свой путь к Корсике.
Идя мимо острова, имя которого так много для него значило, Дантес думал о том, что ему стоит только кинуться в море, и через полчаса он будет на обетованной земле. Но что он может сделать, не имея ни инструментов для откапывания клада, ни оружия для его защиты? И что скажут матросы? Что подумает капитан? Приходилось ждать.
К счастью, Дантес умел ждать; он ждал свободы четырнадцать лет; теперь, когда он был на свободе, ему не трудно было подождать богатства полгода или год.
Разве он не принял бы свободы без богатства, если бы ему предложили её?
Да и не химера ли это богатство? Родившись в больной голове бедного аббата Фариа, не исчезло ли оно вместе с ним?
Правда, письмо кардинала Спада было удивительно точно.
И Дантес мысленно повторял это письмо, которое он помнил от слова до слова.
Наступил вечер. Эдмон видел, как остров постепенно терялся в сгущающихся сумерках, и скоро он для всех исчез во мраке; но Эдмон, привыкнув к темноте своей камеры, вероятно, всё ещё видел его, потому что оставался на палубе позже всех.
Утро застало их в виду Алерии. Весь день они лавировали, а вечером на берегу засветились огни; расположение этих огней, по-видимому, указывало, что можно выгружать товары, потому что на гафеле подняли сигнальный огонь вместо флага и подошли на ружейный выстрел к берегу.
Дантес заметил, что капитан, вероятно по случаю этих торжественных обстоятельств, поставил на палубе «Юной Амелии» две маленьких кулеврины, которые без особого шума могли выпустить на тысячу шагов хорошенькую четырехфунтовую пулю.
Но на этот раз такая предосторожность оказалась излишней; всё обошлось тихо и благопристойно. Четыре шлюпки без шума подошли к «Амелии», которая, вероятно из учтивости, спустила и свою шлюпку; эти пять шлюпок работали весьма проворно, и к двум часам утра весь груз с «Юной Амелии» был перевезён на сушу.
Капитан «Юной Амелии» так любил порядок, что в ту же ночь разделил прибыль между экипажем: каждый матрос получил по сто тосканских ливров, то есть около восьмидесяти франков.
Но на этом экспедиция не закончилась: взяли курс па Сардинию. Надо было снова нагрузить разгруженное судно.
Вторая операция сошла так же удачно, как и первая: «Юной Амелии», видимо, везло.
Новый груз предназначался для герцогства Луккского. Он почти весь состоял из гаванских сигар, хереса и малаги.
Тут случилось недоразумение с таможней, этим извечным врагом капитана «Юной Амелии». Один стражник остался на месте, двое матросов было ранено. Одним из этих двух матросов был Дантес. Пуля, не задев кости, пробила ему левое плечо.
Дантес был доволен этой стычкой и почти рад полученной ране; этот суровый урок показал ему, как он умеет смотреть в лицо опасности и переносить страдания. Опасность он встретил с улыбкой, а получив рану, сказал, подобно греческому философу: «Боль, ты не зло».
Притом же он видел смертельно раненного стражника, и оттого ли, что он разгорячился во время стычки, или оттого, что чувства его притупились, но это зрелище не смутило его. Дантес уже ступил на тот путь, по которому намеревался идти, и шёл прямо к намеченной цели, – сердце его превращалось в камень.
Увидев, что Дантес упал замертво, Джакопо бросился к нему, поднял его и потом заботливо ухаживал за ним.
Итак, если свет не так добр, как думал доктор Панглос, то и не так зол, как казалось Дантесу, раз этот матрос, который ничего не мог ожидать от товарища, кроме доли прибыли в случае его смерти, так огорчался, полагая, что он умер.
К счастью, как мы уже сказали, Эдмон был только ранен. С помощью целебных трав, которые сардинские старухи собирали в таинственные, им одним ведомые дни и часы, а потом продавали контрабандистам, рана скоро зажила. Тогда Эдмон решил испытать Джакопо. Он предложил ему в благодарность за его усердие свою долю прибыли; но Джакопо отверг её с негодованием.
Уважение и преданность, которыми Джакопо с первого же взгляда проникся к Эдмону, привели к тому, что и Эдмон почувствовал к Джакопо некоторую привязанность. Но Джакопо большего и не требовал; он инстинктивно чувствовал, что Эдмон создан для более высокого положения, чем то, которое он занимает, хотя Эдмон старался ничем не выдавать своего превосходства. И добрый малый вполне довольствовался тем, что Эдмон снисходил к нему.
В долгие часы плавания, когда «Амелия» спокойно шла по лазурному морю и благодаря попутному ветру, надувавшему её паруса, не нуждалась ни в ком, кроме рулевого, Эдмон с морскою картою в руках становился наставником Джакопо, подобно тому как бедный аббат Фариа был его собственным наставником. Он показывал ему положение берегов, объяснял склонения компаса, учил его читать великую книгу, раскрытую над нашими головами и называемую небом, в которой бог пишет по лазури алмазными буквами.
И когда Джакопо его спрашивал:
– Стоит ли учить всему этому бедного матроса?
Эдмон отвечал:
– Как знать? Быть может, ты когда-нибудь станешь капитаном корабля; твой земляк Бонапарт стал же императором!
Мы забыли сказать, что Джакопо был корсиканец.
Прошло уже два с половиной месяца беспрерывного плавания. Эдмон стал теперь столь же искусным береговым промышленником, сколь был прежде смелым моряком; он завязал знакомство со всеми прибрежными контрабандистами; изучил все масонские знаки, посредством которых эти полупираты узнают друг друга.
Двадцать раз проходил он мимо своего острова Монте-Кристо, но ни разу не имел случая побывать на нём.
Поэтому вот что он решил сделать.
Как только кончится срок его службы на «Юной Амелии», он наймёт небольшую лодку за свой собственный счёт (Дантес мог это сделать, потому что за время плавания скопил сотню пиастров) и под каким-нибудь предлогом отправится на Монте-Кристо.
Там на свободе он начнёт поиски.
Конечно, не совсем на свободе, – ибо за ним, вероятно, будут следить те, кто его туда доставит.
Но в жизни иногда приходится рисковать.
Тюрьма научила Эдмона осторожности, и он предпочёл бы обойтись без риска.
Но сколько он ни рылся в своём богатом воображении, он не находил иного способа попасть на желанный остров.
Дантес ещё колебался, когда однажды вечером его капитан, питавший к нему большое доверие и очень желавший оставить его у себя на службе, взял его под руку и повёл с собой в таверну на виа-дель-Олью, где, по обыкновению, собирался цвет ливорнских контрабандистов. Там-то обычно и заключались торговые сделки. Дантес уже два-три раза побывал на этой морской бирже; и, глядя на лихих удальцов, собравшихся с побережья в две тысячи лье, он думал о том, каким могуществом располагал бы человек, которому удалось бы подчинить своей воле все эти соединённые или разрозненные нити.
На этот раз речь шла о крупном деле: нужно было в безопасном месте выгрузить корабль с турецкими коврами, восточными тканями и кашемиром, а потом перекинуть эти товары на французский берег.
В случае успеха обещано было огромное вознаграждение – по пятидесяти пиастров на человека.
Хозяин «Юной Амелии» предложил выбрать местом выгрузки остров Монте-Кристо, который, будучи необитаем и лишён охраны солдат и таможенных чиновников, словно нарочно во времена языческого Олимпа поставлен среди моря Меркурием, богом торговцев и воров, двух сословий, которые мы ныне разделяем, если и не всегда различаем, но которые древние, по-видимому, относили к одной категории.
При слове «Монте-Кристо» Дантес вздрогнул от радости; чтобы скрыть своё волнение, он встал и прошёлся по дымной таверне, где все наречия мира растворялись во франкском языке.
Когда он снова подошёл к собеседникам, то было уже решено, что причалят к Монте-Кристо, а в путь отправятся назавтра в ночь.
Когда спросили мнение Эдмона, он ответил, что остров вполне безопасное место и что большие начинания должны приводиться в исполнение безотлагательно.
Итак, план остался без изменений. Условились сняться с якоря вечером следующего дня и ввиду благоприятной погоды и попутного ветра постараться сутки спустя пристать к необитаемому острову.
Глава 2.
Остров Монте-Кристо
Наконец-то Дантес благодаря неожиданной удаче, иной раз выпадающей на долю тех, кого долгое время угнетала жестокая судьба, мог достигнуть своей цели простым и естественным образом и ступить на остров, не внушая подозрений.
Одна только ночь отделяла его от долгожданного путешествия.
Эта ночь была одной из самых беспокойных, которые когда-либо проводил Дантес. В продолжение этой ночи ему попеременно мерещились все удачи и неудачи, с которыми он мог столкнуться: когда он закрывал глаза, он видел письмо кардинала Спада, начертанное огненными буквами на стене; когда он на минуту забывался сном, самые безумные видения вихрем кружились в его мозгу; ему чудилось, что он входит в пещеру с изумрудным полом, рубиновыми стенами, алмазными сталактитами. Жемчужины падали капля за каплей, как просачиваются подземные воды.
Восхищённый, очарованный, Эдмон наполнял карманы драгоценными камнями; потом он выходил на свет и драгоценные камни превращались в обыкновенные голыши. Тогда он пытался вернуться в волшебные пещеры, виденные только мельком; но дорога вдруг начинала извиваться бесконечными спиралями, и он не находил входа. Тщетно искал он в своей утомлённой памяти магическое слово, отворявшее арабскому рыбаку великолепные пещеры Али-Бабы. Всё было напрасно; исчезнувшее сокровище снова стало достоянием духов земли, у которых Дантес одно мгновение надеялся похитить его.
Забрезжило утро, почти столь же лихорадочное, как и ночь; но на помощь воображению пришла логика, и Дантес разработал план, до тех пор смутно и неясно витавший в его мозгу.
Наступил вечер, а вместе с ним и приготовления к отплытию. Это дало Дантесу возможность скрыть своё возбуждение. Мало-помалу он сумел приобрести власть над своими товарищами и командовал ими, как капитан. А так как приказания его всегда были ясны, точны и легко исполнимы, то товарищи повиновались ему не только с поспешностью, но и с охотой.
Старый моряк не мешал ему; он также признал превосходство Дантеса над остальными матросами и над самим собой; он смотрел на молодого моряка как на своего естественного преемника и жалел, что у него нет дочери, чтобы такой блестящей партией ещё крепче привязать к себе Эдмона.
В семь часов вечера всё было готово; в десять минут восьмого судно уже огибало маяк, в ту самую минуту, когда на нём вспыхнул свет.
Море было спокойно, дул свежий юго-восточный ветер. Они плыли под лазоревым небом, где бог тоже зажигал свои маяки, из которых каждый – целый мир. Дантес объявил, что все могут идти спать и что он останется на руле.
Когда мальтиец (так называли Дантеса) делал такое заявление, никто не спорил и все спокойно уходили спать.
Это случалось неоднократно. Дантес, из одиночества внезапно возвращённый в мир, чувствовал по временам непреодолимое желание остаться одному. А где одиночество может быть так беспредельно и поэтично, как не на корабле, который несётся по морской пустыне, во мраке ночи, в безмолвии бесконечности, под оком вседержителя?
Но в ту ночь одиночество было переполнено мыслями Дантеса, тьма озарена его мечтами, безмолвие оживлено его надеждами.
Когда капитан проснулся, «Амелия» шла под всеми парусами. Не было ни одного клочка холста, который бы не надувался ветром. Корабль делал более двух с половиной миль в час.
Остров Монте-Кристо вставал на горизонте.
Эдмон сдал вахту капитану и пошёл в свою очередь прилечь на койку.
Но, несмотря на бессонную ночь, он ни на минуту не сомкнул глаз.
Два часа спустя он снова вышел на палубу. «Амелия» огибала остров Эльба и находилась против Маречаны, в виду плоского зелёного острова Пианоза; в лазурное небо подымалась пламенеющая вершина Монте-Кристо.
Дантес велел рулевому взять право руля, чтобы оставить Пианозу справа. Он рассчитал, что этот манёвр сократит путь на два-три узла.
В пятом часу вечера весь остров был уже виден как на ладони. В прозрачном вечернем воздухе, пронизанном лучами заходящего солнца, можно было различить малейшие подробности.
Эдмон пожирал глазами скалистую громаду, переливавшую всеми закатными красками, от ярко-розового до тёмно-синего. По временам кровь приливала к его лицу, лоб покрывался краской, и багровое облако застилало глаза.
Ни один игрок, поставивший на карту всё своё состояние, не испытывал такого волнения, как Эдмон в пароксизме исступлённых надежд.
Настала ночь. В десять часов вечера пристали к берегу. «Юная Амелия» первая пришла на условленное место.
Дантес, несмотря на своё обычное самообладание, не мог удержаться и первый соскочил на берег. Если бы он посмел, то, подобно Бруту, поцеловал бы землю.
Ночь была тёмная. Но в одиннадцать часов луна взошла над морем и посеребрила его трепещущую поверхность; по мере того как она всходила, её лучи заливали потоками белого света нагромождения утёсов этого второго Пелиона.
Остров Монте-Кристо был знаком экипажу «Юной Амелии»; это была одна из обычных его стоянок. Дантес видел его издали каждый раз, когда ходил на восток, но никогда не приставал к нему.
Он обратился к Джакопо:
– Где мы проведём ночь?
– Да на тартане, – отвечал матрос.
– А не лучше ли нам будет в пещерах?
– В каких пещерах?
– В пещерах на острове.
– Я не знаю там никаких пещер, – отвечал Джакопо.
Холодный пот выступил на лбу Дантеса.
– Разве на Монте-Кристо нет пещер? – спросил он.
– Нет.
Ответ Джакопо, как громом, поразил Дантеса; потом он подумал, что эти пещеры могли быть засыпаны случайным обвалом, а то и нарочно заделаны из предосторожности самим кардиналом Спада.
В таком случае дело сводилось к тому, чтобы отыскать исчезнувшее отверстие. Бесполезно было бы искать его ночью; а потому Дантес отложил поиски до следующего дня. К тому же сигнал с моря, поднятый в полумиле от берега и на который «Юная Амелия» тотчас же ответила таким же сигналом, возвестил о том, что пора приниматься за работу.
Запоздавшее судно, успокоенное сигналом, означавшим, что путь свободен, вскоре приблизилось, белое и безмолвное, словно призрак, и бросило якорь в кабельтове от берега.
Тотчас же началась перегрузка.
Дантес, работая, думал о тех радостных возгласах, которые единым словом он мог бы вызвать среди этих людей, если бы он высказал вслух неотвязную мысль, неотступно стучавшую у него в голове; но он не только не открыл своей тайны, – он, напротив, опасался, что уже и так слишком много сказал и мог возбудить подозрения своим поведением, своими расспросами, высматриванием, своей озабоченностью. К счастью для него, по крайней мере в этом случае, тяжёлое прошлое и наложило на его лицо неизгладимую печать грусти, и редкие проблески весёлости казались вспышками молнии, озаряющими грозовую тучу.
Итак, никто не заметил в нём ничего необычного, и когда наутро Дантес взял ружьё, пороху и дроби и объявил, что хочет пострелять диких коз, которые во множестве прыгали по утёсам, то в этом увидели всего лишь страсть к охоте или любовь к уединению. Один только Джакопо пожелал сопутствовать ему; Дантес не спорил, боясь возбудить в нём подозрение. Но едва они прошли несколько шагов, как Дантес подстрелил козлёнка и попросил Джакопо вернуться к товарищам, зажарить добычу, а когда обед поспеет, подать ему сигнал ружейным выстрелом, чтобы он пришёл за своей долей; сушёные фрукты и бутыль монтепульчанского вина дополнят пиршество.
Дантес продолжал путь, время от времени оглядываясь назад. Взобравшись на вершину скалы, он увидел в тысяче футов под собою своих товарищей, к которым присоединился Джакопо, усердно занятых приготовлением трапезы.
Он с минуту глядел на них с кроткой и печальной улыбкой человека, сознающего своё превосходство.
– Через два часа, – сказал он себе, – эти люди с пятьюдесятью пиастрами в кармане отправятся дальше, чтобы, с опасностью для жизни, заработать ещё по пятидесяти; потом, сколотив по шестьсот ливров, они промотают их в каком-нибудь городе, горделивые, как султаны, и беспечные, как набобы. Сегодня я живу надеждой и презираю их богатство, которое кажется мне глубочайшей нищетой; завтра, быть может, меня постигнет разочарование, и я буду считать эту нищету величайшим счастьем. Нет, – воскликнул Эдмон, – этого не будет; мудрый, непогрешимый Фариа не мог ошибаться! Да и лучше умереть, чем влачить такую жалкую, беспросветную жизнь!